23 октября 2002 года. В Театре “У Никитских ворот” только что закончился спектакль “История лошади”. Между прочим, там звучат такие стихи:
Мироздание, чьё же ты слово,
Если нет у творца твоего
Ничего беззащитней живого
Беспощадней живых – никого!?.
Кто бы знал, что эти строки в тот вечер окажутся чрезвычайно актуальными.
Не успел я дойти до кабинета, кто-то подбежал ко мне со словами:
— Марк Григорьевич, включите телевизор!
Через минуту мы с Таней, моей женой, надевали пальто.
Захват заложников в Театральном Центре на Дубровке, о котором известило весь мир телевидение, означал для меня самое страшное — возможную потерю дочери. В течение года она играла в “Норд-Осте” и, значит, сейчас могла находиться там…
Из машины я набрал сотовый своей бывшей жены Ланы:
— Где Саша?!
В ответ жуткий шепот:
— В зале.
— А ты?.. Где ты сейчас?
— Не могу говорить.
И — отключение.
Так начался круглосуточный кошмар этих дней.
* * *
Снова и снова пытаюсь дозвониться до Ланы. Никакого результата. Наконец, нахожу Сашкин сотовый, набираю ее номер раз тридцать — все бесполезно, связь отрублена. Нет, не только я набираю, Таня тоже постоянно набирает, я за рулем.
Подъезжаем к повороту на Дубровку — первый кордон милиции, и ГАИ отсылает нас к улице Мельникова, но и там дальше — нельзя, оцепление.
Ставлю машину, пытаюсь пройти, автоматчики в бронежилетах и касках стоят живой стеной.
— У меня там дочь. Разрешите пройти.
— Нужен пропуск.
— Кто дает пропуск?
— Штаб.
— Как пройти в штаб.
— Нужен пропуск.
Нормальная ситуация. Абсурд. И самое интересное — всем понятно, что абсурд. Но против него в России — не попрешь. К нему, к абсурду, мы давно уж привыкли. Но одно дело, когда ты наблюдаешь абсурд со стороны, и совсем иное, — когда ты внутри, когда абсурд давит на тебя со всех сторон и ты чувствуешь свое бессилие, свое ничтожество перед глобальным житейским идиотизмом. И все же я пытаюсь воздействовать логикой:
— Как же я могу получить пропуск в штаб, если вы не пускаете меня в штаб, который дает пропуск?
— А это вопрос не к нам, — следует не менее логичный ответ. — Нам сказано: только по пропускам — мы и выполняем.
Итак, проникнуть нахрапом не удалось. Надо искать обходные пути…
Моросит мерзкий дождь. Темень. Толпа около оцепления растет — прибывают родственники заложников. Каждый делает бесполезную попытку пробраться поближе к зданию, где терпят бедствие их родные.
Никто из официальных лиц к нам не выходит. Информации о происходящем — ноль. Отсюда истерики, паника и… слухи, слухи. Кто-то говорит, что там сто чеченцев, из них — сорок женщин, все — смертники. Начинили здание взрывчаткой и ждут только приказа Бен Ладена.
Звучит не слишком правдоподобно, но после 11 сентября можно поверить в любую жуть.
Кто-то пускает “мульку”: на крышах близстоящих домов — чеченские снайперы…
— Зачем?
— Чтобы расстреливать нас одновременно с заложниками.
Другая версия в толпе:
— Сейчас сюда приедет Путин. Тогда и начнут стрелять.
— Как же, как же!.. Приедет тебе сюда Путин!.. Он из Кремля будет всем руководить.
— Не руководить, а на переговоры.
— Какие переговоры?.. С бандитами?.. Он на это не пойдет.
— Тогда все наши погибнут.
— Вместе с не нашими!
— Значит, будет штурм.
— Тогда тем более все погибнут.
— Значит, не будет штурма.
Началось. Всенародное обсуждение вопроса “будет — не будет штурм” началось в первые часы террористического акта. И сразу обозначился тупик. Оба варианта чреваты трагедией. Следовательно, из двух зол будут выбирать наименьшее.
Но где гарантии того, что…
Нет никаких гарантий!
Это мне стало ясно уже около оцепления — в первую же ночь.
Дождь продолжает сыпать из черноты небесной. Под ногами лужи, рассекаемые колесами бронетранспортеров и машин “скорой помощи”, которые то и дело подъезжают к зданию. Доченька моя, где ты, что с тобой сейчас?!
Я затерян в толпе. Но какая-то девушка узнает меня:
— Я из “Эха Москвы”… Марк Григорьевич, поговорите, пожалуйста, в прямом эфире с Сергеем Бунтманом.
— А что я ему скажу?.. Я же ничего не знаю.
— Скажите, что считаете нужным. Я вас соединяю. — И протягивает мне телефон.
Я говорю Сергею лишь одно: что моя дочь там. И что я в шоке. Боюсь, как и все, взрыва. Боюсь гибели всех заложников, сидящих на пороховой бочке…
— Что, по-вашему, нужно делать? — спрашивает меня ведущий “Эха Москвы”.
— Не знаю, — растерянно говорю я. — Главное, надо спасти людей.
Что другое я мог сказать?..
* * *
Война в Чечне?..
Нет, война в Москве. Теперь она приблизилась к каждому из нас и дышит нам в нос мерзким дыханием смерти.
Мы все, стоящие здесь, только что были разъединены и не знакомы и вдруг в общей беде оказались абсолютно близкими и отныне зовемся общим именем. Мы теперь не толпа, не случайная компания очень нервных людей, мы — “родственники заложников”.
— У террористов одно требование: остановить войну в Чечне.
— И ничего больше?
— Ничего.
Странно, я не террорист, но мне хотелось бы точно того же: чтобы война в Чечне закончилась.
Однако я не собираюсь ради этого кого-то взрывать.
— Сволочи!.. они играют жизнями невинных людей!
Да, но и в Чечне гибнут отнюдь не только боевики. Самашки, Старые Атаги, Первомайск и Буденновск, Басаев, Буданов, отрезанные уши и головы, беженцы и слезы матерей с обеих сторон… Сразу и не скажешь, кто тут — в каждой смерти — больше прав, а кто больше виноват.
Война — зло. Террор — злодеяние. Нет оправдания ни тому, ни другому.
В моей голове сумбур — от дикого волнения и самого неприятного чувства, которое только и может быть у мужика в момент беды, от чувства бессилия.
Что бы ты сейчас ни сказал, тебя не услышат.
Что бы ты ни сделал, это сейчас никого не спасет.
Меня охватывает бешенство от невозможности повлиять, лично повлиять на ситуацию.
* * *
Предпринимаю еще одну попытку проникнуть в штаб. Нахожу офицера, которому вроде бы подчинено оцепление. Стараюсь говорить спокойно. Мол, я отец девочки и могу предложить себя в заложники вместо дочери. Чеченцы на это пойдут, я для них стою дороже, чем жизнь ребенка. При этом я могу выполнить любое тайное задание штаба.
Офицер смотрит на меня, как на идиота, потом чуть насмешливо (а может, мне показалось, что насмешливо) говорит:
— Отойдите в сторонку, гражданин.
Мысленно выругавшись, отхожу в сторонку.
Все правильно. Так и есть. Нас всех отсылают “в сторонку” от этой чеченской войны. До нас она “доходит” лишь, когда наши дети оказываются в гробах — цинковых или обыкновенных.
И при этом нас бесстыдно называют “гражданами”.
Кто мы?..
“Граждане России!”…
— Отойдите в сторонку, граждане России!..
Снова решительно подхожу к офицеру.
— Может быть, пустите?.. Может быть, доложите начальству?.. Поймите, я должен… извините, я Марк Розовский, я должен во всем этом участвовать…
И снова офицер с той же тихой твердостью объясняет:
— Ничего не надо, господин Розовский. Там “профи”, там специалисты… Они знают, как действовать. Они знают, что и как. Без вас обойдутся и примут правильное решение. Вы не волнуйтесь.
Эти последние слова я запомнил, и они мне тоже показались символичными. Но — потом, уже после штурма.
* * *
Дождь настучал по асфальту целые моря. Мы с Таней продрогли, забежали на заправку, где я купил бутылку коньяка “для сугреву” и вместе со стайкой молодых журналистов заковыляли “огородами-огородами” поближе к зданию с другой стороны, но и там наткнулись на не менее жесткое оцепление и… на помощника президента Ястржембского, подскочив к которому, услышал:
— Все дети освобождены и находятся в автобусе. Ваша жена освобождена (имелась в виду моя бывшая жена Лана) и находится в штабе с Нечаевым (имелся в виду её нынешний муж, бывший министр экономики России, ныне — президент финансовой корпорации, так что у него, к счастью, имелось больше возможностей проникнуть в штаб).
Я возликовал, но ненадолго. Набрал телефон Андрея Нечаева и, наконец, услышал сообщения, так сказать, из первых уст: да, Лана освобождена спецназом (больше никаких подробностей), а Сашка ни в каком автобусе, а продолжает быть “там”.
Захлебываясь в словах, я прошу:
— Лана, я в ста метрах от вас, попроси Андрея, чтоб он вышел и провел меня в штаб. Я могу быть полезным, скажи, кому нужно… от кого зависит…
— Не надо, нет. Ничего этого не надо.
И — гудки. Связь прервана.
Конечно, Лана не в себе: она на свободе, а дочь под угрозой смерти. Но она физически — географически — ближе сейчас к Сашке, чем я!
Моя же отдаленность, бездарное и бессмысленное стояние у оцепления, мое все возраставшее чувство бессилия перед надвигающейся и каждую секунду могущей произойти бедой — все это топтало мне душу, все приводило в состояние тяжеловесной депрессии. Где выход? Нет выхода.
Наверное, эти подонки и стремились вызвать в нас ощущение полнейшей раздавленности.
…Неожиданно со стороны захваченного здания послышались автоматные очереди, что-то ухнуло… Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..
Затем все смолкло. Снова тишина — зловещая, невыносимая.
Значит, штурм, слава Богу, не начался. Значит, гибель людей пока не неотвратима.
Остаток бессонной ночи мы с Таней провели дома у телевизора — вместе со всей страной, прыгающей с канала на канал в поисках другой картинки и другой информации о произошедшем. Этот психоз только начинался — одно и то же бесчисленное количество раз. Но — не оторваться… А закрою глаза — и передо мной Сашка, Сашенька, Сашулька — ее глаза, ее улыбка и — слышу явственно, до умопомрачения — ее голос:
— Па-аа-апа, когда у тебя следующий “Пир во время чумы”? Мы всем классом решили пойти...
* * *
… В Чечне я никогда не был. И, наверное, не буду. Как-то не тянет.
Но если все же приеду, обязательно вскину голову и постараюсь разглядеть тамошнее небо поподробней. Неужели оно другое?.. Неужели не такое, как наше, — вместо облаков камни, вместо голубизны — чернота, вместо круглого солнца — квадратное?
Не верится.
И люди там вроде бы такие же, как мы: двуногие, двурукие, голова на плечах, сердце слева…
Это внешне. Внутри не сходимся. То, что в их головах, нам не подходит. То, что в сердцах, нам не понятно.
Сколько христианину не объясняй слово “джихад”, он, неверный, будет твердить свое: “не убий” да “не убий”.
Сколько иудею не доказывай, что все пути ведут в Мекку, он все равно будет целовать Стену Плача в Иерусалиме.
Мы — разные. И потому нелепо требовать, чтобы весь мир жил “по законам шариата”. Я, например, не хочу и не буду.
Хоть убейте.
И не я один.
* * *
Семьсот с лишним человек пришли на мюзикл “Норд-Ост”. Плюс шестьдесят актеров. Плюс обслуживающий персонал. Плюс полсотни террористов. Итого — восемьсот с гаком. Человек двести будут штурмовать. Значит, тысяча…
И все должны в один миг погибнуть в результате взрыва: дети и взрослые, женщины и старики, вооруженные и безоружные, единственные и неповторимые…
Читаю в послании Бен Ладена телекомпании “Аль-Джазира”:
“Задачей первоочередной важности на данном этапе этой войны должна быть борьба с неверными, американцами и евреями”.
Саддам Хусейн туда же: осуждаю, мол, террористическую акцию против России, но главные наши враги — это сионизм и американский образ жизни.
Раньше были на карте мира так называемые “горячие точки” — Ближний Восток, Афган, Чечня… Теперь “горячей точкой” становится весь земной шар. Уже и в Австралию, тихую и далекую, поступают цинковые гробы…
В чем же причина?.. Или причины?.. Нет, первопричина террора как главного бедствия человечества, шагнувшего в третье тысячелетие?..
Нам надо понять, распознать и предъявить миру эту жуткую тайну, эту, если хотите, философию террора как явления. Иначе не спасти нам ни мою дочку, ни тысячу других жизней в “Норд-Осте”, ни миллионов заложников, которые хоть и не находятся в зале, а все равно сегодня таковыми являются, несмотря на то, что им кажется, будто они на свободе.
* * *
… Вторые сутки пошли и прошли. Добавили бессонницы, но не убавили тревоги.
Телевизор перегрелся, а телефон раскалился от нескончаемых звонков. Друзья и незнакомые люди… Сочувствие, поддержка, проникновенная теплота… Слова, слова, слова…
А изменений в лучшую сторону — кот наплакал. Освобождены считанные единицы. Но все вокруг пылают оптимизмом: штурма не будет; говорят, и ясновидящая какая-то пообещала, что все будет хорошо.
А может, действительно?..
Время от времени, наугад набираю Сашкин мобильный — вдруг отзовется?.. Мало ли что там может быть?.. Вдруг произойдет чудо, и дочка ответит?..
Чуда нет. Есть реальность — восемнадцать смертниц, которых уже кто-то назвал “ходячими бомбами”. В любой миг взрывные устройства на их поясах — по 2 кг пластида, начиненного гвоздями и шариками, — сработают, и тогда… Сорок детей, сидящих на балконе, и взрослые, что находятся вместе с ними, взлетят на воздух первыми жертвами и рухнут на головы тех, кто внизу. В братской могиле будет месиво рук, ног, голов и окровавленных камней…
* * *
…В пять утра раздался звонок…
Трубку схватила Таня.
Звонок был оттуда:
— Таня, это Саша. Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках. Передай папе, чтобы он собрал друзей и знакомых сегодня утром на Красной площади на митинг против войны в Чечне, иначе нас перебьют. А если митинг будет, нас после 2-х часов отпустят… может быть… Нас — это детей из “Норд-Оста”.
И гудки. Таня не успела ни о чем спросить. Но было ясно — по тону девочки, по скороговорке, — Саша говорит по их указке, не своим голосом и не своими словами… Представился автомат над головой моей дочки…
Впоследствии Саша расскажет:
— Все дети были на балконе. Спали на полу, между креслами… Со свободных кресел сняли сиденья, — они служили нам подушками… И вот мы спим, вдруг выстрел… Это он нас так разбудил сразу всех…
— Кто “он”?
— Ну, один… У них один такой красивый был… На Рикки Мартина похож.
— На кого?!?
— На Рикки Мартина… Певец такой есть, папа, Рикки Мартин!..
— И зачем он вас разбудил посреди ночи?
— Там еще… тетя была. Их.
Я заметил: Саша после освобождения не называла “их” террористами, как мы. “Один”, “тетя”… Нет, это не “стокгольмский синдром”… Это чисто детское избегание “недетских” слов, интуитивное отторжение от политики, от жути жизни.
— И что эта “тетя”?
— Она сказала: вы сейчас должны позвонить домой и сказать то, что я вам сейчас скажу. И раздала несколько мобильников.
…“Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках” прозвучало совершенно неестественно, а вот “иначе нас перебьют” — слишком убедительно.
Что я должен был сделать? Не идти на митинг?.. Пренебречь ночным звонком оттуда, лечь спать и дожидаться, когда “профи” всех освободят, а “переговорщики” до чего-нибудь допереговорятся?..
Еле дождавшись утра, я бросился на Красную площадь. Я летел туда по зову дочери, находившейся на балконе, под которым была взрывчатка, и мне было глубоко наплевать, санкционирован этот митинг или не санкционирован. Мне казалось: раз есть хотя бы один шанс помочь детям, надо использовать этот шанс. “Главное — спасти заложников”? Так давайте спасать не словами, а делом! Митинг — так митинг. Да хоть бы что — лишь бы что-то. Тут любое действие — в помощь “главному”.
Поэтому я очень удивился, увидев “ментов”, перегородивших проход на Красную площадь со стороны Васильевского спуска.
— Будет санкция — пропустим. Не будет — останетесь здесь.
Вместе со мной у подножия Василия Блаженного оказались верные друзья и коллеги — Саша Гельман, Юра Ряшенцев, Миша Козаков, Володя Долинский, множество знакомых и незнакомых продолжали стекаться сюда, но было видно — народу недостаточно, чтобы акция выглядела весомой.
Масса журналистов, несколько телевизионных камер… Все крайне возбуждены…
Через живой эфир “Эха Москвы” я позвал москвичей прийти на этот митинг.
— Сейчас… сейчас прибудет автобус с Дубровки — там родственники заложников…
— В настоящий момент Ястржембский решает с московскими властями вопрос о санкционировании митинга. Подождите начинать. Минут через 15 будет известно решение.
Ждем. Хотя чего ждать-то… Народу уже собралось достаточно. Кто-то из молодых людей расстелил на асфальте ватманы, на которых оказались начертаны фломастерами импровизированные лозунги.
Наконец новость:
— Ястржембский сказал: для того чтобы получить официальную санкцию на митинг, необходимо собрать не меньше тысячи человек.
Кому сказал? И сказал ли именно так — за это не ручаюсь, но выяснять нет времени.
Плакаты подняты. Начинаю говорить первым:
— Проклятие войне!.. Проклятие террору!.. Не хочу, чтобы моя дочь умерла в 14 лет!..
Срываюсь на крик, а как, простите, тут не сорваться…
Мудрый Александр Гельман выступает не по-митинговому рассудительно: его речь обращена не столько к присутствующим, сколько к телезрителям — и это очень хорошо, если его послушают, если его услышат…
Следует еще несколько замечательных выступлений — и вдруг, откуда ни возьмись, какой-то провокатор вылезает с заявлением:
— Кавказ — Кавказу!.. Долой русских из Чечни!.. Это ваш Ельцин начал войну... Всех демократов к суду!
— Ты кто? — спрашиваю я. — Ну-ка, назови себя.
— Я азербайджанский журналист.
Врет. Я много раз бывал в Баку, знаю азербайджанский акцент.
— Вали отсюда!.. Мы здесь не за тем, чтобы ты тешил свою ксенофобию.
Похоже, именно этого господина я видел со спины во время штурма, когда обнаружили “связного” — информатора террористов.
Запомнился также улыбчивый милиционер, ходивший в толпе с блокнотиком, в который аккуратно переписывал с плакатов все тексты и лозунги.
Несанкционированный митинг (если это можно назвать митингом) закончился.
Теперь будем ждать: освободят детей после 2-х, или не освободят…
