Мало что повторяется столь часто в разговорах околофилософской публики, чем вопрос о новой идеологии — страхи перед нею, ожидания ее и робкие надежды сформировать ее образ, что этот заказ достанется тебе.
В этом повторении есть странная уверенность — в том, что запрос на идеологию существует со стороны сколько-нибудь политически значимой группы. Это можно, конечно, понять, потому что идеология традиционно понимается как способ — и едва ли не ключ — управления реальностью. Как та точка опоры, с помощью которой мы — т. е. те, кто ее формулирует, или те, кто контролирует процесс ее производства и распространения, — способны изменить мир.
В данном случае марксистский подход не принципиально различается от своих оппонентов. Деталь в том, что марксисты утверждают, будто сила идеологии зависит от ее совпадения с реальным классовым интересом (и способностью его гримировать в плане риторики и одновременно адекватно выражать в плане целей) и что для пролетариата этой проблемы нет, т. е. нет нужды скрывать и нет проблемы ложного и истинного сознания, поскольку пролетариат, осознавший самого себя и свой классовый интерес, одновременно осознает, что его подлинный интерес есть всеобщий, тогда для любого другого класса его интерес является частным — и, следовательно, вынуждает к искажению реальности.
Но все это частности: всякая идеология предполагает установление единства между разнородным. Ответ на вопрос, почему «мы» (все равно кто именно: класс, нация, вероисповедание) должны быть вместе — должны осознавать себя в качестве некоего единства и быть способны — и иметь волю к единому действию. Собственно говоря, «почему «мы» — это мы». Неслучайно нас теперь столь раздражает говорение от некоего «мы» — забавно, что в этой фразе два «мы» оказались противопоставлены друг другу и тем самым обнаружили некое фундаментальное сходство. Как учил Гераклит, «скрытая гармония сильнее явленной»; впрочем, в толковании этой цитаты и в правильном ее переводе специалисты расходятся.
Отсюда легко увидеть, что ключевой проблемой при разговоре об идеологии становится проблема «мы», то есть собирания единого субъекта.
А тем самым уже не составляет труда выйти на основополагающее: ведь если речь зашла о «едином субъекте», то упираться приходится ни в какое не «мы», а в «я».
Идеология — это не Маркс и не Энгельс. Идеология — это Декарт. И картезианский человек.
Это гомогенность, это однородность, это способность к целеполаганию и единству во времени, это способность быть субъектом действия и устойчивым во времени субъектом ответственности.
То есть то, что уже после Юма находится под большим сомнением — несмотря на отчаянные попытки Канта спасти картезианский проект.
Если мы говорим, что идеология нужна для собирания субъекта, то мы предполагаем автоматически, что целостность есть естественное либо должное состояние, к которому каждый из нас предрасположен — и которое если и не доступно в данный момент, то исключительно в силу наших недостатков, некой лишенности. То есть этот субъект существует или ему надлежит существовать — и, следовательно, если он отсутствует, то это пробел бытия — зияние, обозначение отсутствия, а не нечто, не требующее объяснения. То есть отсутствие — в смысле отсутствия того, чему надлежит быть.
И здесь мы со всей очевидностью приходим к тезису о взаимосвязанности «мы» и «я», подразумевая под последним не грамматическую категорию, а личность — в модерном смысле. Увязанную с юридическими обязательствами, связанными с ними моральными категориями, эстетическими наблюдениями и т. д.
Но «личность» со времен Юма — весьма проблематичное понятие. И если для XIX века эта проблематичность представлялась скорее философской проблемой, которую надлежало разрешить в силу беспроблемности феномена, то для нас — и здесь нам (подразумевая меня и моего соавтора) становится неуютно — это проблема вполне практического порядка. Отсылающая к неудобному вопросу: а, собственно, что мы имеем в виду, когда говорим о «личности» и тем более подразумеваем, что у каждого не имеющего психиатрического диагноза человека она одна.
Идеология собирает из кирпичиков. Образ The Wall подразумевает — независимо от наших сознательных убеждений, — что мы есть некий монолит, в качестве кирпича, принудительно укладываемого в стену. Или стены, противостоящей нам — нашему порыву к действию.
Проблема в том, что здесь все сомнительно.
Непонятно, в каком качестве мы едины, непонятно, где, за пределами гражданских и уголовных законов, обитает этот единый субъект вменяемости.
Все эти темы за последние полвека многократно обыграны в литературе. Пожалуй, это тот случай, где есть смысл вспомнить приемы «реалистической критики» и воспринять литературу как наилучшее зеркало реальности.
От Кундеры до Памука, от Эко до Турнье вопрос ровно в одном — не в постоянстве субъекта, а в том, как раз за разом создается иллюзия постоянства, как этот субъект собирает себя в момент времени и претендует на вечность — хотя бы ограниченную пределами существования этого тела.
Когда мы говорим, что есть потребность в идеологии, мы подразумеваем, что пытаемся найти ту силу («любовь» или «вражда»), которая заставляет соединяться в единство. То есть питаемся античным представлением об «атоме», то есть «неделимом», то есть об «индивиде». Индивид этот обретает индивидуальность — через принадлежность к большему единству, частью которой он является, и через свое отличие реализует многообразие (здесь мы уже вступаем в пределы мысли XVIII столетия).
Идеология предполагает создание однородного пространства — связанного с однородным временем, — в котором действуют индивиды, обретшие связь друг с другом и выстроившие иерархии, обладающие свойством взаимопереводимости. Перед нами — однородная вселенная модерна, в идеале предполагающая один порядок и людей, каждый из которых является «высокоразвитой личностью».
В этом плане между конкретными идеологиями, подразумевая под последними исключительно феномен модерна, разницы нет. Разница лишь в том, как именно мы выстраиваем эту иерархию и какую кристаллическую решетку вы строите из этих атомов.
Но всякая подобная система предполагает обязательства — налагаемые не только на ниже-, но и на вышестоящих. Попросту говоря, идеология связывает все стороны этих отношений.
Идеология производит на уровне социума то единство, реальность которого мы предполагаем на уровне личности — того прекрасного картезианского субъекта, который в этой ипостаси покоряет себе социальный порядок.
Но напомним, что сам принцип единства личности есть производное от юридического принципа «лица», то есть субъекта ответственности, того, с кого можно взыскать, того, кому можно предъявить иск.
В мире распавшейся личности нет нужды в идеологии. Да нет нужды и оплакивать само единство личности: это не такая старая вещь в истории, чтобы мы к ней успели привязаться, — и человек явно способен прожить без нее, как жил без нее тысячелетия своей истории.
Понятно, что наша ситуация необычна. Мы знакомы с личностью — и вместе с тем хорошо знаем ее необязательность.
Но тем легче понять, почему перестала быть не столько обязательна, сколько соблазнительна идеология.
Если это способ обеспечить социальный порядок, то известна масса других способов, гораздо менее затратных, чем этот. Если это способ создать личность, то вопрос в том, можем ли мы жить в современном мире, обремененные этим недугом. Звучит странно, но идеология сегодня на самом деле никому не нужна.
Она — не более чем память о следах на песке. А долгая память — хуже, чем сифилис.
Андрей Тесля
Источник
