Это интервью было взято у Юрия Петровича Любимова два года назад, к его 95-летию. Мы сидели с ним в его замечательной квартире в Молочном переулке, я слушал, а он говорил. Шесть часов! Это было одно сплошное удовольствие. Любимов свободно отвечал на все вопросы, не тушевался, не смущался. Говорил то, что думал. Но после этот материал попросили все же не публиковать. Наверное потому, что он был слишком уж откровенен.
Но теперь… Теперь, наверное, можно. Чтобы осталась память: вот таким он был, так говорил. Уходя порой, возвышаясь в какие-то космические дали. Это портрет на самом деле. Портрет за два года до смерти.
«Мой зритель умер»
— Юрий Петрович, 95 лет — это же какой-то библейский возраст! Вы его воспринимаете как божий дар или как наказание?
— Это, безусловно, божий дар. Бог дал, Бог взял. А иначе, по-моему, не бывает. Талант оттуда дается, не от начальников, это всем, по-моему, ясно. Кроме начальников.
— Есть такая мудрая восточная сказка, как один падишах просил бессмертия и получил его. И это для него оказалось самой страшной мукой: он видел, как уходили из жизни его дети, внуки, правнуки…
— Это все правда. Даже такой замечательный человек, как Феллини, сказал однажды: «Мой зритель умер». То есть пришла другая когорта молодых головорезов… Хотя и они тоже все разные. Я все-таки за разность. К сожалению, есть потерянное поколение, благодаря неурядицам в стране. Вот это печально.
— О каком конкретно поколении вы говорите?
— Понимаете, люди еще живут там, в СССР, и наверное, не могут увидеть другого. Значит, они, бедные, там и будут находиться.
— Ну а в вас есть советское или вы это в себе изжили, раз и навсегда?
— Нет, я нетипичный тип. Так все близко для меня. Мой дед крепостной, хозяйственный был человек. Построил дом хороший себе, нас возили туда детьми, к деду. Он был старовер, это уж совсем строго.
Тут зазвонил телефон. «Катя, подойди, — кричит Любимов жене. — Это все перед моим юбилеем суетятся, — поясняет. — Они не знают еще, что со мной делать: бичевать или еще подвесить награду».
— Я думаю, повесят. На грудь. А Путин-то, кажется, любит вас. С уважением по крайней мере относится. Вы так не считаете?
— Я не знаю, он опытный человек. Да, у меня есть и подарки от него, то да се.
— Он же и расписывался у вас в кабинете на Таганке.
— Да, написал: «Ни времени, ни пространства. Один восторг». А еще как бы реабилитировал по старым понятиям Высоцкого — сказал, что хороший русский поэт был. Кстати, когда пришел ко мне отец Высоцкого, я говорю ему: «Папаша, надо лечить сына». А я ведь не мог отправить его лечиться без разрешения родителей. Но все равно отвез и лечил его. Два раза. Но я все-таки считаю, что продлил Высоцкому жизнь, ну хотя бы года на три, что ли. И потом я не дал его затоптать. Не хотели, чтобы я его хоронил публично. Но я и Гришину, члену Политбюро, первому секретарю Московского горкома сказал: «Будем хоронить». А Юрий Владимирович Андропов сказал мне: «Вы всё преувеличиваете. Но пока я вас еще называю «товарищ».
— Но с Андроповым все-таки у вас был контакт.
— Нет, просто я не принял в театр его детей. И тогда он спросил: «Вы знали, что это мои дети?» Я говорю: «Нет». — «А зачем же вы час с ними занимались?» — «Жалко, — говорю, — надо было убедить их, чтобы они получили высшее образование». — «А потом они пришли домой, плакали», — пенял Андропов. Так что у меня с ним были разные отношения. Но один раз у нас состоялся очень серьезный разговор. Он говорит: «А что вы нас так ненавидите, мечтаете, чтобы нас повесили на фонарях, как в Индонезии?» — «Боже меня сохрани, — отвечаю. — Но вы же видите, к чему коммунизм-то приводит».
«А толпа огромная стала орать: «Фа-ши-сты!»
— А вы артистов, кажется, не очень уважаете. И чем дальше — тем больше.
— Вы знаете, к сожалению, да. Так происходит исторически. Вот Питер Штайн — я с ним давно знаком, — он прямо сказал артистам: «Вы мне надоели, я вам надоел». И ушел. А что касается моих артистов… Во-первых, многие умерли — Хмельницкий, Филатов… Некоторые, хорошие, ушли: например, Демидова… Сперва раскололся театр, Губенко с компанией это сделали.
— Но до этого было тоже много чего… Ваш отъезд, приглашение Эфроса. А еще раньше вы приглашали Эфроса, который ставил у вас «Вишневый сад».
— Много чего было. Я и Судзуки приглашал, и англичанина Тони Харрисона замечательного. Я же им отменных давал людей, лучших, что были на моем горизонте, а не каких-то. Где-то косвенно я хотел сказать: «Вот видите, я же не боюсь с ними, почему же вы боитесь? Почему вы пишете столько доносов?» В последнее время особенно доносы писали.
— Но Дмитрий Крымов, сын Эфроса, говорит, что вы тоже что-то писали наверх по поводу «Вишневого сада».
— Никому я не писал! А Толе (Эфросу. — А.М.) по поводу «Вишневого сада» шутливо сказал: «Толя, ты поставил «Женитьбу». Объяснил ему, что он по стилистике, по эстетике разрушает театр.
— Это вы сказали Эфросу и никуда больше не обращались?
— Никуда, Господь с вами. Когда Эфроса выгнали, я всех артистов собрал у Завадского, предлагал написать, что мы уходим в знак протеста. Так что я не знаю, кто напел эту сплетню Толиному сыну. Это называют особым поведением. А власть поощряет доносы.
— Но когда в 84-м вы остались в Англии, все таганковцы были за вас.
— Это не совсем так. Меня отправили в Англию деньги зарабатывать. Мне и Гришин говорил: «Вот тут сидят ваши коллеги, так они все советскую власть хвалят. А вы-то что?» А я только об одном думал: когда же он в сортир пойдет, когда меня в покое оставит. Мне уже было все равно. Видно, Гришину все-таки сказали, что Любимова проработать надо, но в живых оставить. Все же по команде делалось, и, видимо, иногда меня отстаивали друзья, Бовин тот же. И всё закрыли: «Бориса Годунова», «Высоцкого», похороны Володи не могли мне простить. Толпа шла прощаться с ним еще от Кремля. А гэбисты выломали его портрет и поливочной машиной стали смывать цветы, а толпа огромная стала орать: «Фа-ши-сты! Фа-ши-сты!» Эти кадры обошли весь мир. Тогда я понял и даже своей жене сказал: «Всё, теперь они рассчитаются со мной».
— И вот вы оттуда, из-за границы, видели, как артисты вас поддерживали, как они не приняли Эфроса...
— Я в Англии был. В это время наши сбили южнокорейский самолет. Все рыдали. Ко мне пришли брать интервью. А как я могу к этому относиться? Так же, как все, скорблю.
— Вам это тоже не простили.
— Да, это интервью их, моих начальников, просто взбесило. Я репетировал, в зале сидело много народа. Вдруг приходят из советского посольства: «На улице ждут наши люди в машине, они отвезут вас к послу, все вам разъяснят, и через 24 часа вы отсюда уедете». Я говорю: «Это ваши люди, но они не мои. К тому же на улице дождик идет. А зонтик нельзя взять?» Они всё поняли.
— Но Эфроса-то на Таганке затравили?
— Так сами артисты выступили против него. Демидова уговаривала его не ходить на Таганку. А мим Юра Медведев не выдержал: «У меня профессия молчаливая, но тут я скажу: «Ну как же, Анатолий Васильевич, Юрий Петрович вас поддержал, был вашим другом, а вы пришли сюда в сопровождении начальства». На следующий день Медведева выгнали.
— Когда говорят, что золотые годы Таганки — с 64-го по 83-й — уже не вернуть, вы с этим согласны?
— Нет. Это злые языки так говорят.
— Но театр же не может жить так долго, начинается естественный упадок, иногда даже деградация…
— Но он может обретать другие формы. Я объехал чуть ли не полмира с «Марат-Садом». И везде был успех, все говорили потом: «Вот Таганка возродилась». «Гоголь» был очень хороший спектакль. Но артисты ничего не поняли. Поначалу они даже были враждебны. Потому что трудно играть мои спектакли, понимаете? Надо потренироваться сильно. В них музыка, и она доминирует иногда. Значит, надо выучить, не фальшивить. Много движений, надо заниматься. Артисты ленивы, потом они должны обязательно бегать, подзаработать. Я понимаю, я же не цербер. Я как раз терпеливо выношу это, но до предела, а дальше невозможно.
«Может, я ошибся и нужно было делать этот скандал?»
— Ну а вот недавняя ситуация… Все повторяется? Артисты говорят, что обижены вашим и вашей супруги Каталин отношением к ним, говорят, что им не заплатили…
— Это ложь просто! Они не имели права получать эти деньги, потому что получили все, что нужно, когда ехали. Мы играли часть спектакля «Добрый человек из Сезуана». Чехи за гастроли дали деньги, а артистам было сказано: «Когда вы приедете в Москву, то все получите премию из расчета 500 с чем-то долларов». Вот они и продали меня за эту сумму. И сказали: мы играть не будем и репетировать не будем. А как бы вы поступили? В конце концов я сдался, чтобы просто не было скандала. Я же мог сказать: они не хотят играть и всё, был бы международный скандал. Может, я ошибся и нужно было делать этот скандал. Но тут, в Москве, начальники не взяли с артистов налог 13%, простили. Значит, они хотели закрыть этот театр.
— Но, может, вы к артистам относились свысока, как к неумехам, непрофессионалам? Не знаю, достойны ли они этого.
— Нет, неправда. У меня этого нет в характере. Но нельзя же ничего не знать, а подсматривать по шпаргалкам текст. Люди не хотят работать, а бегают по разным местам. Они все приезжают на прекрасных машинах. Они же видят, сколько я работаю. Даже Люба Селютина, которая все играла, главные роли, «Медею», и очень хорошо играла, сильно, но и она примкнула. Я ей говорю: «А ты-то чего плетешься?» — «Я как все», — отвечает. Вот еще артист Рыжиков, он в «Горе от ума» Скалозуба играет. Ну я же ему всю роль сделал, на пальцах. Вы думаете, это он сам придумал? «А судьи кто?» — говорит. «Ну ищи судей», — это я ему. Вот так работа протекает. «Но как это искать?» — спрашивает. «На потолке поищи, туда загляни, сюда — ищи». Значит, я так тружусь, а они с трудом текст учат, то бюллетень возьмут, а он покупается за гроши. Вот и иссякли отношения нормальные.
— И слава богу?
— Слава богу. Катя перестала дрожать от них. Она иностранка, она по-другому воспитана. Она их одевала, причесывала, чтобы портреты у них были, лечила. А я теперь без театра. Но нынешний главный по культуре в Москве, Капков, сказал: «Мы вас будем финансировать». А что финансировать, театра-то нет.
— Юрий Петрович, а вы вообще как к деньгам относитесь?
— Ну вот моя квартира. Я живу тут среди богатейших людей. Сперва Лужков хотел дать мне ее как служебную. Вообще весь этот дом строили для Таганки. Но это всё комбинация, платили миллиардеры. Один, вон видите, весь этаж сделал себе в виде корабля, там он и живет.
— Но с квартирой-то помогли.
— Сначала хотели отобрать, а я говорю: «Нет, раз уж я попал в такие хоромы…»
«Катерина — человек очень порядочный, но очень строгий»
— Юрий Петрович, вы же в Финскую войну воевали.
— Воевал, да. Помню, бежал, как дурак, с винтовкой. Забегаю в универмаг, а там еще эскалатор работал. Приказ был такой: бежать наверх, может, там еще кто-то из финнов спрятался. И стрелять. Ну раза три я выстрелил. Бежал по эскалатору, очутился на втором этаже. Но ничего я не грабил, конечно. Пострелял, посмотрел кругом, спустился вниз и сказал: «Никого нет, товарищ командир». Вот и вся моя война.
— Вы вспоминаете Людмилу Целиковскую?
— Конечно. Она очень хорошо играла и режиссер хороший. Но ее актерская судьба не задалась. Да, она старела и была брошена, как это всегда бывает.
— Вы уже тогда разошлись?
— Да. И не мог я ей ничем помочь, я сам артист был. Помню, Арбузов все меня уговаривал: «Идите в «Современник». Я пришел к Олегу Ефремову, говорю ему: «Ты знаешь, я хочу уйти из Вахтанговского. Возьми меня». — «С удовольствием, — говорит Олег, — приходи, играй». — «А я и режиссером хочу». — «Нет, это не надо».
— Сколько у вас детей?
— Двое. Старшему уже 60 с гаком, его Никита зовут.
— Где он живет, чем занимается?
— Да он вроде писал, закончил Литературный, я его туда устроил.
— Это от брака с Целиковской?
— Нет, еще до этого. Была у меня балерина… Живет Никита в Москве, иногда приходит, приводит внуков. С Катей они совсем не ладят, но это его вина, а не Катерины. Катерина — человек очень порядочный, но очень строгий. Ей тяжело тут, она не так воспитана.
— А младшему, Пете, сколько сейчас?
— Будет 33. Он тут жил, когда со мной приключились все эти несчастья, а сейчас уехал. Ставил я тогда «Антигону», но артисты совершенно не имели понятия, что такое греческая трагедия. Это была пытка, и потом я слег. Вообще, я был в коме недели три. Моим сказали, Петру и Кате, что возможность выжить — пять процентов. И вот эти пять процентов теперь с вами беседуют. Но когда я лежал в больнице, ни один артист даже не справился обо мне. Ну хотя бы просто спросил кто: а почему он исчез из театра? Это было лет пять назад. Когда артисты со мной так поступили, я хотел уехать, но меня уговорил бывший министр Авдеев, образованный, мудрейший человек, очаровательный, воспитанный, который разговаривает на четырех языках. А вот мой Петр говорит на пяти, в совершенстве.
— Чем Петр занимается?
— Сейчас как все — бизнесом. Он очень хорошо разбирается в вине. Кембридж закончил, живет в Будапеште, но подруга его работает в Италии, она уже доктор. Так ради него выучила венгерский — а он ужасный по сложности, — сдала на «пятерки». У них пока хорошие отношения. Сейчас же в Италии безработица, и прежде всего под нее попадают люди с высшим образованием. Она устроилась блистательно, заведует старой аптекой. Ей квартиру дали, машину казенную. И жалованье она получает две тысячи евро, это очень хороший оклад. На наши деньги — 80 тысяч рублей, я меньше получал в театре. А артисты мне приписывали черт-те что, оскорбили Катерину, придумали фразу, типа «наши деньги оседали у нее в сумочке». Это же нужно в суд подавать. Но разве она, иностранка, будет судиться у нас? А я все-таки мужчина, я же должен защитить человека. Она ведь жена моя, и я ее люблю.
