В Главном штабе, там, куда перенесли всех эрмитажных импрессионистов и постимпрессионистов, открылась долгожданная выставка «Братья Морозовы. Великие русские коллекционеры». Выделенные для нее помещения давно уже носят название «Галерея памяти С. Щукина и братьев Морозовых», что, казалось бы, заведомо придает всему тому, что в ней показывается, мемориальный оттенок. Почему же на выставке, которая, собственно, посвящена коллекции Михаила и Ивана Морозовых, ни памяти о них, ни их самих практически нет, рассказывает Кира Долинина.
Этот проект так долго вызревал и так долго обсуждался, что все уже забыли, с чего он начинался. А начинался он с писем и судебных исков, которые подавали дочь и внук Сергея Щукина к новому российскому правительству с требованием отменить национализацию коллекции отца и деда. Понятно, что эти претензии удовлетворены не были, однако переговоры привели к тому, что внук Щукина, Андре-Марк Делок-Фурко стал приезжать в Россию, увидел собрание деда и нашел в себе силы и желание сделать все, чтобы вернуть его имя в историю. Помогала ему в этом исследователь московских художественных собраний Наталья Семенова, которая шаг за шагом, с книги «У Щукина, на Знаменке» (1993, в соавторстве с Александрой Демской) раскрывала в статьях и монографиях историю одного из самых невероятных собраний новой французской живописи в мире. Морозовым повезло меньше — их потомки не донесли до сегодняшнего дня столь глубокие знания о русском прошлом своей семьи. Прочитав книгу Семеновой о Щукине, правнук Ивана Морозова, Пьер Коновалофф обратился к автору с просьбой написать такую же о Морозове.
То, что дело завершится одновременным показом в ГМИИ имени Пушкина и в Государственном Эрмитаже, поделившими после войны между Москвой и Ленинградом обе коллекции, даже представить себе было невозможно. И сегодня обе выставки открыты: в Москве чтят память текстильных магнатов Щукиных, в Петербурге — текстильных магнатов Морозовых. Затем музеи выставками поменяются. Третьей стороной в этом мегапроекте стал Фонд Louis Vuitton, в великолепном новом парижском здании которого в 2016 году была впервые показана «коллекция Щукина» и который теперь ждет своего Морозова. Вроде должен быть триумф в обеих столицах: отдать дань людям, которые не просто купили великолепные картины, но своими собраниями перевернули русское искусство своего времени,— дело чести. Однако все участники проекта, как обычно, имеют свое мнение и свой норов.
Триумф планировался в Москве:
фасад главного здания ГМИИ украшен баннерами в цветах «щукинских» тканей, под выставку отдана основная часть постоянной экспозиции музея, на вернисаж стояла очередь из избранных, а господину Делок-Фурко Валентина Матвиенко вручила российский паспорт, символ признательности страны за то, что сделал для нее его дед. Ложкой дегтя оказались в очередной раз повторенные слова президента ГМИИ Ирины Антоновой о том, что эрмитажные вещи надо передать в Москву, чтобы воссоединить коллекции в городе их собирателей. Эта песня старая, скандалов было уже на эту тему много, и не надо бы сейчас — иначе морозовские вещи, отправленные из Москвы в Петербург, сразу окажутся «заложниками». В Эрмитаже все было тихо-мирно, без помпы и правительственных лиц, как бы очередная временная выставка. Позиция странная и труднообъяснимая: щукинско-морозовские французы — неотъемлемая часть списка шедевров Эрмитажа, музей без них жить может, но вряд ли полноценно способен дышать.
А что же сами выставки? Они абсолютно разные. ГМИИ рассказывает историю четырех братьев, Петра, Дмитрия, Ивана и Сергея Щукиных, которые были больны коллекционированием, но каждый своей болезнью: Петр собирал старину от А до Я, сотни предметов, а самая радикальная его вещь — «Обнаженная» Ренуара; Дмитрий болел голландцами Золотого века; Иван был бонвиван и мот, но именно он скупал французов и заразил ими Сергея. Театрализованный дизайн экспозиции сложноват для беглого прочтения, но кто захочет, тот прочтет. А вот визуальный удар при взгляде хотя бы на «иконостас Гогена», повешенный почти так, как эти вещи висели в не дворцовых все же залах щукинского особняка, это удар под дых. Современный глаз такого сгустка красок вынести не в состоянии, не то что жить с ним. Подобные зрительские реакции, эмоции и превращают собрание знаменитых шедевров во внятное и захватывающее высказывание о людях и их маниях.
Эрмитаж говорить о людях на этой выставке отказывается сразу. И два портрета, Михаила и Ивана Морозовых, кисти Валентина Серова (из собрания ГТГ) ничего тут не меняют. Учтивый реверанс и только. Вся выставка о картинах, о французском искусстве рубежа веков, таком, каким его видели и любили в Париже 1900-х годов. Мы не узнаем о бешеном нраве и неумеренных страстях умершего в 33 года Михаила, о его литературных, живописных, философских потугах, о том, что в собирательстве он нашел успокоение и, проживи он дольше, вполне мог бы вступить в спор за главенство с самим Сергеем Щукиным. В конце концов, именно Михаил купил второго «русского» Мане (первого Щукин продал Остроухову), что говорит о прекрасном вкусе, ждать которого от этого толстого, румяного, громкого, сорящего деньгами «ситцевого короля» никто не мог. Мы не узнаем и о более известном брате, Иване, трудолюбивом, тихом, вдумчивом, делающем из всего, к чему притрагивался в делах, золото, любящем кафешантанных певичек и всего-то за десять лет собравшем почти идеальный для своего времени музей современного французского искусства.
Коллекционирование — высокая болезнь,
и у каждого заразившегося ею свои симптомы, свое течение болезни. Поймать рисунок этого недуга, понять логику и развитие собирательской практики — задача сложная, но необычайно увлекательная. Это тренд сегодняшней науки об истории искусства: коллекционер это личность, а не только список купленных им работ.
Эрмитаж показывает не столько морозовское собрание (главный пуант тут — архитектурная реконструкция музыкального салона особняка на Пречистенке с панно Мориса Дени, которые «на своих местах», конечно, смотрятся совсем иначе, чем распятые по одной горизонтали в постоянной экспозиции), но скорее эти же свои залы «без Щукина». Всем известно, что Морозовы были куда менее радикальны в своих покупках. Но истина тут в деталях: первого «русского» Гогена купил Морозов, вирус Сезанна в Россию привез тоже он. Лучший Ван Гог — его. Самый радикальный для предвоенного времени Пикассо был, конечно, у Щукина, но без морозовских картин голубого периода мы бы понимали его хуже. Щукин шел за революционным художественным жестом, чутье на который у него было животное; Морозов шаг за шагом строил «музей» — выбранные им в любимцы художники должны были быть представлены идеально, от начала и до конца. Он мерял свои нужды «экспозициями» — заранее знал, какая картина какого периода ему нужна и был готов годами охотиться и выжидать. Увидеть этот рисунок коллекции без проводника сложно. Это вам не Щукин, бьющий наотмашь. Эрмитаж быть проводником отказывается, что жаль. Шедевры тоже иногда нуждаются в комментарии.
Кира Долинина
