Тысячу раз сказано, что само понятие «интеллигенция» свойственно исключительно русской культуре: на Западе его просто нет. Там высокообразованные интеллектуалы, квалифицированные специалисты и даже деятели культуры без какого-либо надрыва и к всеобщему удовольствию выполняют свои рыночные функции, являясь, когда повезет, частью мелкой и даже средней буржуазии, а когда нет — высокооплачиваемого рабочего класса. Занимая свою социальную нишу, они вполне в ней умещаются и, за редчайшими исключениями (вроде молодежных бунтов во Франции в мае 1968 года), не претендуют ни на что особенное за ее пределами.
В России (и, да простят меня адепты национальной исключительности, в ряде других стран, сочетающих развитую культуру с отставанием от Запада) ситуация принципиально иная: капитализм развивался под спудом феодальной власти, и потому нужные ему и порождаемые им специалисты не могли найти себе полноценного применения. Будучи носителями передовых технологий (неважно, инженерных или социальных), они поневоле вступали в конфликт с тормозящей развитие в силу своей отсталости властью и «выламывались» из создаваемой или поддерживаемой ею политической системы, превращаясь даже не в контр-, а в антиэлиту.
В царской России сословное общество, консервируясь, не допускало к руководству страны выходцев из других социальных слоев — и даже незавидных мест «умных евреев при губернаторе» хватало далеко не на всех. При этом специалисты, массово порождаемые развитием капитализма, игнорировались политическим и административным руководством просто из-за разницы в характере (не говоря уже об уровне) образования. Первое время проблема решалась привлечением иностранных специалистов, не претендовавших в силу своей чужеродности на полноценное участие в развитии страны, — но уже их обрусевшие дети чувствовали себя частью своей страны и русского народа и болезненно переживали отторжение от принятия судьбоносных решений.
В позднем Советском Союзе воскресшее сословное общество ограничивало участие наиболее передовой своей части — инженерно-технических работников — в управлении. Партхозноменклатура по старой марксистской памяти заискивала перед «уходящей натурой» — работниками конвейерных производств, — не видя, что будущее определяют уже инженеры. Результатом стало отрицание интеллигенцией государства, переставшего быть для нее своим, и беспрецедентное по своей массовости социальное самоубийство среднего класса в небывалых для того поколения по тоталитаризму «либеральных реформах и демократических преобразованиях».
В наше время интеллигенция резко сокращена в силу деградации общества и искусственно поддерживается либеральным кланом как принципиально антигосударственная сила. Однако модернизация вновь сделает ее массовой и восстановит привычное — и опасное — ее противоречие с государством.
В чем же специфика ее роли?
Негативные оценки широко распространены: от изобретателя самого термина Чехова с его «я не интеллигент, у меня профессия есть» до автора классических «Нервных людей» Кустарева. Последний справедливо подчеркнул принципиальную безответственность интеллигенции, часто не поддающуюся логическому осмыслению, и беззастенчивую торговлю единственным производимым ею символическим капиталом. С моральной точки зрения эти черты вполне достаточны, чтобы разделить самые резкие оценки Ленина: от той, что интеллигенция есть не «мозг нации», а продукт переработки этого мозга пищеварительным трактом, до резолюций «расстрелять» или «выслать»
Как бесконечно много раз говорилось самыми разными людьми (особенно на протяжении отнюдь не оконченного тридцатилетия национального предательства), «чем больше я узнаю российскую интеллигенцию, тем больше я понимаю Сталина» (характерный вариант — «тем больше я люблю собак»).
Однако этот пример говорит и о неустранимой важности интеллигенции. Ибо тот же самый Сталин, беспощадно и неутомимо пропалывавший гуманитарную интеллигенцию (с технической понятно: она нужна была для модернизации) на протяжении всей своей жизни, тем не менее заискивал перед ней даже тогда, когда она вела себя с патологической наглостью и вырождалась в, по его же словам, «проклятую касту». Классический пример — бунт «творческой интеллигенции» против идеи повышенного налогообложения ее сверхдоходов в конце 40-х годов, увенчавшийся столь же безусловной победой, что и требования олигархов и либеральных реформаторов в 2000-е годы освободить их колоссальные состояния от налога на наследство, а личные сверхдоходы — от прогрессивной шкалы налогообложения.
Причина этого проста и страшна: то, о чем сегодня шепчутся интеллигенты на кухнях и лавочках, завтра будут реветь толпы на площадях — если государство не услышит этот шепот вовремя.
Ибо интеллигенция — инструмент осознания обществом самого себя и жесткого, беспощадного самопрограммирования через конструирование желаемого им образа будущего. И горе обществу, если этот образ в силу неизбывной безответственности интеллигенции (и недостаточности контроля за ней со стороны государства и сотрудничества с ней этого же государства) окажется недостижимым: страна все равно попытается достичь его и погибнет, исчерпав свои силы в тщетной попытке.
Исключительная роль этой «прослойки», как ее привыкли называть, определяется ее неизбежной работой в общественном смысле не для себя (она слишком слаба и, главное, вторична для этого), а для других. Именно этот вынужденный социальный альтруизм позволяет интеллигенции помочь рабочим и крестьянам осознать свои интересы и создать для их реализации социалистическое государство, сформировав, по сути, руководящую ими и направляющую их, но при этом глубоко интегрированную в них самих силу. Ведь Великая Октябрьская Социалистическая революция, как и другие успешные социальные перевороты, была в первую очередь революцией интеллигенции, — достаточно посмотреть на социальный состав руководства социалистических партий и первого Советского правительства.
Без интеллигенции крестьянское восстание остается обычным бунтом, а рабочее — обреченной Парижской коммуной или пошлым в своей тривиальности договором профсоюзов с работодателями. Ведь эксплуатируемый класс сам по себе просто не имеет сил и возможности осознать свои интересы. И, лишь если в обществе есть достаточная масса специалистов (пусть даже только в области культуры), отторгнутых властью и не имеющих полноценного представительства в управлении обществом, эта масса становится интеллигенцией, «оседлывая» эксплуатируемых и вдыхая в них самосознание и мечту о самостоятельном распоряжении своей судьбой, которым без нее просто невозможно зародиться.
Это поразительный социальный паразитизм, в котором интеллигенция, овладевая эксплуатируемыми (не ею и помимо нее) массами ради достижения власти, придает последним смысл существования, осознанность и делает их, без преувеличения, творцами своей судьбы, создавая принципиально новый, невиданный ранее исторический субъект: народ, сознающий свои интересы не через отдельных руководителей и мудрецов, а массово, почти поголовно. При этом сама интеллигенция утрачивает свою уникальность, происходящую из политической ущербности, отделенности от власти.
Сама став властью, она достигает гармонии с обществом и государством и утрачивает свою специфическую энергию, вызванную из противоречия между профессионализмом и невозможности ее полноценной реализации. Гармония в обществе не оставляет место для традиционной интеллигенции в нашем понимании этого термина: она становится слоем высококвалифицированных специалистов. Приближение к этой ситуации наблюдалось в отдельные моменты существования советской цивилизации и в последний период развития Китая.
Похоже, уникальную попытку избежать проблем, порождаемых интеллигенцией для власти, предприняла бирманская хунта в 60–80-е годы (формально она строила социализм, но ее методы заставили держаться подальше и Китай, и СССР). Возможно, понимая, что технологическое развитие неминуемо породит техническую, а через поколение — и гуманитарную интеллигенцию, генералы решили проблему закрытием университетов и, по сути, блокированием технического развития. Денег от экспорта ресурсов (нефти, ценного леса, драгоценных камней и меди) хватало для сохранения порядка в изолированной от мира стране с предельно централизованной экономикой на протяжении жизни более чем целого поколения. Но когда ужасы гражданской войны (ее острая фаза длилась с 1949-го по конец 60-х годов) были забыты, потребности в развитии и росте благосостояния заставили отказаться от этого подхода.
Таким образом, интеллигенция создается отторжением властью необходимых обществу специалистов и становится инструментом форсированного развития и гармонизации общества. Если ей удается выполнить свою историческую миссию, она становится нормальным слоем профессионалов, но до этого остается постоянным фактором дестабилизации. Власть, не имеющая ее использовать, обрекает себя на крах, а общество — на потрясения.
Михаил Делягин
