Говорят, что все-таки о писателе следует прежде всего судить не по поведению, а по книгам, я с этим совершенно согласен. Но дело в том, что художественное сочинение состоит не только из фабулы, сюжета и набора литературных приемов, это всегда и отпечаток личности автора. И как бы эта личность ни изощрялась, каких бы острых тем ни касалась или, наоборот, ни избегала, она будет все же видна, ее отпечаток будет непосредственно влиять на качество ею сочиненного. К счастью, литература (я в этом глубоко убежден) есть та область человеческой деятельности, где гений и злодейство все-таки несовместны (Пушкин сказал это не для красного словца).
Я отношу себя к числу немногих сторонников Юрия Мальцева, хотя его аргументация не всегда выглядит достаточно точной. Мне, как и многим моим коллегам, часто приходится выступать перед публикой и отвечать на вопросы. Некоторые из вопросов почти всегда повторяются. Один из них: «Правда ли, что Чингиз Айтматов прекрасный писатель?» Спрашивающий обычно заранее улыбается и согласно кивает головой, предвкушая положительный ответ. И его не устроит, если я отвечу не прекрасный, а неплохой, или просто хороший. На самом же деле мое мнение об Айтматове еще ниже, в его сочинениях много псевдоглубокомыслия и псевдопоисков как бы истины. Однажды Айтматова где-то в советской печати за что-то слегка пожурили, и представители западной прогрессивной общественности спрашивали меня, как можно его спасти. Я сказал, что его спасать не надо, а от него, пожалуй, стоит. Как член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета, секретарь Союза писателей СССР и Герой социалистического труда он занимается разнообразной казенно-общественной деятельностью, в том числе участвует в травле Андрея Сахарова и других достойных людей. Это не только мерзко, это безвкусно и бездарно.
Говорят, что все-таки о писателе следует прежде всего судить не по поведению, а по книгам, я с этим совершенно согласен. Но дело в том, что художественное сочинение состоит не только из фабулы, сюжета и набора литературных приемов, это всегда и отпечаток личности автора. И как бы эта личность ни изощрялась, каких бы острых тем ни касалась или, наоборот, ни избегала, она будет все же видна, ее отпечаток будет непосредственно влиять на качество ею сочиненного. К счастью, литература (я в этом глубоко убежден) есть та область человеческой деятельности, где гений и злодейство все-таки несовместны (Пушкин сказал это не для красного словца).
Но еще меньше, чем с прямым злодейством, гений совместен с умением заседать в президиумах, произносить казенные речи, травить своих собратьев и плести чиновничьи интриги в партийно-государственных сферах. Я не могу себе представить ни одного действительно крупного писателя, ни Булгакова, ни Платонова, ни Пастернака, заседающими в райкомах, обкомах или президиумах, награждаемых казенными премиями и орденами.
В так называемой советской официальной литературе ни один крупный писатель не располагался с комфортом. Истинных писателей из официальной литературы рано или поздно всегда изгоняли. Их или сажали, как Мандельштама, или доводили до самоубийства, как Цветаеву, до сумасшествия, как Зощенко, и уж во всех без исключения случаях морили голодом, травили и не печатали. И я не вижу, чтобы в последнее время произошли какие-нибудь принципиальные изменения. Между тем, в последние годы я все чаще слышу утверждения, что у советской официальной литературы есть очень крупные достижения. Утверждения эти, как ни странно, принадлежат не только советским казенным критикам (те вообще уверяют, что советская литература самая великая литература в мире), но и писателям, которым самим удержаться в официальной литературе не удалось.
Солженицын однажды заявил, что среди советских писателей есть шесть или семь, которые о деревне пишут не хуже Тургенева и даже Толстого. Потому что они сами крестьяне, знают крестьянскую жизнь лучше классиков-дворян и поэтому лучше ее описывают. Тем писателям, которых имел в виду Солженицын, это, естественно, очень понравилось, и вскоре то же самое повторил Борис Можаев в «Литературной газете». Сравнив очерк молодого Толстого с рассказом зрелого Шукшина (очерк был все-таки лучше), Можаев сказал, что «деревенщики» пишут так прекрасно, потому что они сами крестьяне, потому что у них к тому же высшее литературное образование и потому, что, будучи помощниками партии, они овладели самым передовым научным мировоззрением. Ту же мысль, но несколько иначе, сформулировал Юрий Трифонов. Настоящая литература только та, сказал он, которая пишется и печатается в Советском Союзе, в официальных советских изданиях.
Так вот — это неправда. Лучшая литература может быть написана в Советском Союзе и вне его, но печатается она или за границей или нигде, лежит где-то в столах. В советской литературе время от времени появлялись книги неплохие, ну, скажем, хорошие, но книги, которые стали событиями в литературе, книги-открытия всегда из официальной литературы вышвыривались и вышвыриваются вместе с авторами. Если эти книги и печатают, то лишь через много лет после смерти автора, как это случилось с «Мастером и Маргаритой» и как пока не случилось с «Доктором Живаго». Да и то «Мастер и Маргарита» издается (я бы приравнял подобные посмертные издания к мародерству) почти исключительно на экспорт, в московских магазинах эту книгу не купишь (разве что в «Березке»). Да что говорить! Почти во всех крупных городах Запада есть книжные магазины советские и магазины, где продаются книги, изданные здесь. Чья продукция лучше? Это так же сравнимо, как колхозные урожаи с урожаями фермеров.
Советская официальная литература — это литература без «Доктора Живаго», без романов Солженицына, без рассказов Шаламова, без лучших стихов Цветаевой и Ахматовой, без шедевров мемуаристики Лидии Чуковской, Надежды Мандельштам, Евгении Гинзбург, Петра Григоренко, без многого другого. Да и посмертно реабилитированные писатели — Булгаков, Зощенко, Платонов, Мандельштам — официальной литературой присвоены, но не принадлежат ей по праву.
Между прочим, это признают и официальные начальники официальной литературы. Симонов в предисловии к Булгакову утверждал, что Булгаков не какой-то особенный писатель, а всего лишь один из общего ряда, но Феликс Кузнецов и на это не согласился и сказал, что Булгаков, Платонов, Зощенко (не помню, кого он помянул еще) на самом деле никогда не были колонновожатыми советской литературы. Слово «колонновожатый» подходит больше охранникам или овчаркам, но не писателям, но по существу Феликс Кузнецов безусловно прав. Фадеев, Федин, Серафимович, Николай Островский и еще пара сотен колонновожатых создали высшие достижения официальной литературы, пусть они ей и останутся, пусть ими она и гордится.
Мне странно слышать торжественные заявления, что русская литература, несмотря ни на что, все время развивалась и живая традиция не прерывалась. Увы, прерывалась, и боюсь, что прервана и сейчас. Каждодневное вытаптывание всего, что поднимается над общим уровнем, не может не сказаться. Когда мое поколение входило в литературу, в ней не было уже ни одного печатающегося писателя, у которого было бы чему поучиться. Сейчас то же положение. Если взять сколько-нибудь заметных писателей, есть ли среди них хоть один моложе, скажем, лет сорока. Я знал двух таких — Виктора Ерофеева и Евгения Попова, — но они из Союза писателей были вышиблены, не успев в него войти. Если им удастся пронести свои таланты невредимыми сквозь соблазны и испытания, то и в этом случае вряд ли они одни смогут заполнить ту брешь, которая зияет сегодня.
Мне кажутся странными также всякие разговоры о пользе цензуры. Цензура кому-то, может, и нужна, но истинному писателю она ничего, кроме вреда, принести не может.
Писатель, как и крестьянин, нуждается в свободе. Я совершенно не разделяю восторгов некоторых моих коллег по поводу того, что такому-то писателю удалось сказать кое-что кое о чем, что-то удалось протащить сквозь цензуру. Я лично предпочитаю книги, которые сквозь цензуру протащить не удалось. Я хотел бы воспользоваться случаем и сказать об одной из таких книг. Это роман «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, одного из самых трагических и крупных писателей советского периода. Этот роман не только не был напечатан и не получал государственных премий, он был в 1960 году арестован. Именно не изъят, не отобран, не конфискован, а арестован. Надо сказать, тот, кто отдавал приказ об аресте романа, отличал настоящую литературу от неплохой. Чудом сохраненный, этот роман двадцать лет спустя был напечатан и, насколько я вижу, не обратил на себя никакого внимания эмигрантской критики.
Критикам некогда, они разбирают романы Залыгина и Михаила Алексеева (я читал где-то недавно что-то весьма положительное об этом псевдописателе). А между тем, в романе Гроссмана написано не кое-что кое о чем, а настоящая берущая за душу правда о войне, о мире, о колхозах, о лагерях советских и немецких и о многом другом без намеков и экивоков, а все как было и с огромной художественной силой. Такой силы роман и раньше не мог появиться в официальной литературе, и сейчас не может. Когда защищают официальную литературу, говорят: но не обязательно же всем писать о лагерях. Ведь не все же сидели. Да, правда. А во время войны не все воевали. Но можно ли представить себе сколько-нибудь серьезный роман, в котором действие происходит между 41-м и 45-и годами и ни слова не сказано о том, что идет война?
Еще я хочу сказать вот о чем. Сейчас в самых разных кругах от советских функционеров до эмигрантов стало принято говорить презрительно о людях, сопротивляющихся насилию, о диссидентах (я, как многие другие, не люблю это слово), относиться к ним как к людям второго сорта, неудачникам, которые, не умея ничего другого, выбрали диссидентство как путь к легкому успеху. Я лично к такого рода «мнениям» отношусь враждебно.
Среди диссидентов есть, конечно, и дураки, и больные, и никчемные, и тщеславные люди, но есть среди них и те, кто перешли в разряд диссидентов не потому, что не были способны к своей профессиональной деятельности, а потому что «оглянулись окрест себя и душа их страданиями уязвлена стала». Таких людей я уважаю больше, чем высокомерных недиссидентов, людскими страданиями неуязвленных.
Возвращаясь к вопросу, одна или две литературы и какая лучше, я бы cкaзал, что принятое некоторыми критиками деление литературы на официальную и эмигрантскую вообще порочен. Писателей, затравленных советской властью, можно ли называть официальными? Можно ли считать Булгакова и Маркова принадлежащими к одной компании? Так же как не каждую бездарь из эмиграции можно внести в тот же список, что Бунина и Набокова. Гораздо точнее был Мандельштам, который делил литературу на разрешенную и написанную без разрешения. Я хочу быть понятым правильно. Я вовсе не собираюсь распределять места в литературе. Литература — не скачки, в ней первых-вторых не бывает. Каждый писатель занимает в ней свое место, не первое, не второе, а именно свое, если вообще занимает. Вот это «если» будет решено не кем-то из нас (мы, может быть, все пристрастны), а только временем. Но по опыту всей литературы я знаю, что остается в ней только то, что написано без разрешения.
Источник: izbrannoe.com
Николай Подсокорский
