Ода машинистке

«Как преуспеть в журналистике? Ищите машинистку… Давайте объявления, безграмотным отказывайте. Кто знает, может быть, вам повезет, счастливый случай всегда приходит к тем, кто его достоин. И вы найдете отличную машинистку… Удача обеспечена, если это будет дама лет 40–50, с высшим образованием, мягким характером, много читающая, скромная и застенчивая, без семьи, но со знанием двух-трех языков.

Конечно, такая машинистка начинает оценивать все, созданное вами. Не пугайтесь этого. Не сопротивляйтесь. Выслушивайте замечания и как бы невзначай поданные реплики, обязательно все учитывайте. Если она без вашего согласия что-то исправит, вставит другие слова, не напечатает какие-либо предложения, сделайте вид, что не заметили. Вы диктуете ей пять-шесть фраз, смысл и появится, так стоит ли сопротивляться? Если машинистка… будет делать все это элегантно, спокойно, ненавязчиво, то в результате вы получите текст, в котором каждую фразу захочется читать…

Надиктовывайте свои статьи, эссе, беседы и интервью, рассказывайте о том, что вас волнует и беспокоит, что вы увидели за день, что вам понравилось и что нет. Ваша помощница сумеет создать из этого

статью, реплику, эссе, фельетоны, рассказы. У вас было стандартное начало, банальная середина, растянутый конец… А вечером… окажется: начало оригинальное, середина доказательная, конец неожиданный. Отличный способ преуспеть в журналистике». Мудрые  эти  слова  принадлежат  перу Владимира Владимировича Шахиджаняна. Писатель, журналист, психолог, культуролог, автор многих книг. Одну из них, «Гимнастика души», подарил недавно мне. Автор великолепной программы «Соло на клавиатуре»; программа научит любого человека прекрасно набирать слепым десятипальцевым методом. Независимо от того, на клавиатуре компьютера или пишущей машинки.

Свои заметки о роли машинистки автор назвал ироническими. Напрасно. Он недалек от истины. Квалифицированная машинистка, грамотная и умная, в самом деле может улучшить рукопись не только журналиста, но и любого писателя.

Сизифов труд – страниц перепечатка, Где каждая строка – почти взрывчатка, Когда орут: «Быстрей роман гони нам!», О, Нина Леопольдовна! О, Нина! Нинон, моя Нинон!!! Не знаю, кто из авторов написал маме эти строчки. Написать мог каждый. Работа машинистки, действительно труд, адский, титанический. Правда, «сизифов» означает «безнадежный», «бессмысленный». Мамин труд имел смысл!

Все подчинено сдаче номера. В любой момент личные дела летят в тартарары. Пропадают билеты в театр, сдаются путевки в Дом отдыха, отменяются дни рождений. Отменяются или откладываются до лучших времен, после того, как будет подписан номер. Тогда станет спокойнее. Номер выходит, но спокойнее не становится. Передышка короткая, а затишье, если и наступает, – затишье перед бурей. На очереди  номер следующий.

За день глаза машинистки пробегают многие километры строк, написанных порой самым неразборчивым почерком, ее руки совершают тысячи однообразных движений. Но как же приятно смотреть на эти руки!

Наталья Иванова, первый заместитель главного редактора нынешнего журнала «Знамя»; во время работы с мамой она была в отделе поэзии:

• Между первым и вторым этажами в «Знамени» (обложенный белым кафелем особнячок русского модерна, лестница деревянная, ореховая, такие же панели по стенам) была бездна. Начальство – там, наверху. Обыкновенные литсотрудники – на первом, куда можно прямо с улицы, то есть с бульвара, зайти... Бессменной секретаршей и «мамой» всей редакции была Фанни Абрамовна Левина, машинисткой Нина Леопольдовна Мушкина.

Лев Аннинский, литературный критик:

• В 1960-м году меня взяли в отдел критики журнала «Знамя». Журнал был в самой середине разворачивающейся литературной борьбы интеллигентов-либералов с партократами-сталинцами. Толстый, солидный, старый, он печатал добротные тексты.

Двухэтажный особнячок на Тверском бульваре, где мы размещались, хранил легенды прежних насельников. В 20-е годы какой-то японский дипломат, по слухам, совершил харакири у себя в кабинете на втором этаже (где теперь сидел главный редактор), и кровь стекала на первый (как раз к нам, в отдел критики).

Новые легенды наслаивались на старые: «На втором этаже сидят начальства,  на  первом  –  ничтожества!»  Подымаясь  с  рукописями к «начальствам» по скрипучей деревянной лестнице, «ничтожества» настраивались на иезуитский лад: руководители журнала умело прятали свою интеллигентность под непрошибаемой броней марксисткой ортодоксии и недрогнувшей дланью корежили и рубили тексты. А на первом этаже колобродили забегающие сюда через заднюю дверь обтрепанные студенты Литинститута: в одном кармане рукопись, в другом бутылка; эти на второй этаж вообще не подымались.

Меж бонзами верхнего этажа и бомжами нижнего существовал в «Знамени» еще один человеческий тип: женщины, которые подымались по скрипучей лестнице без страха и трепета, потому что именно через их руки проходили в печать те самые добротные литературные тексты, на которых держалась репутация журнала. Это они правили, расставляли знаки препинания, перебеливали и корректировали живых советских классиков, не утруждавших себя черновой работой.

Одна из этих женщин числилась машинисткой. Ее звали Нина

Мушкина. К этому простецки-русскому сочетанию присоединилось загадочное польское отчество: Леопольдовна. И внешность ее была загадочна: зачесанные назад в пучок белые волосы наводили на мысль то ли о пудре париков времен матушки Екатерины, то ли на вдовью седину  времен,   когда   Отец   народов   чистил   страну   от   ленинцев. И в глазах ее – то ли ирония пряталась, то ли чистосердечная доброта.

• Нина Леопольдовна Мушкина – обыкновенная легендарная женщина. Обыкновенная – потому что ее профессия может кому-то показаться  будничной:  машинистка!  Нынешнее  поколение,  избалованное компьютерами, скоро не будет понимать, что означает это слово. А когда-то оно было волшебным. Легендарная – потому что все самые значительные писатели сороковых, пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годов приносили ей, машинистке, свои рукописи. Верили: если она перепечатает, рукопись обязательно станет книгой! У Нины Леопольдовны был безошибочный вкус, безукоризненная  грамотность.

...Я всегда сравниваю профессию моей мамы с профессией музыканта. Пальцы порхают по пожелтевшим потрескавшимся клавишам, исполняя какой-то танец, неистовый по быстроте, сложнейший по композиции. Останавливаются на доли секунды, когда  кончается строка, и с новой силой пускаются в пляс. Та-та-та-та… Пулеметная скорость. То они отбивают на одном месте чечетку – это когда буквы «ходовые», центральные,  то  делают  прыжок  в  сторону,  вовлекая в безудержный хоровод скучающие «ы», «й». Та-та-та… Будто неутомимый пианист играет на рояле.

Ну  а  машбюро  –  это  уже  оркестр.  Разве  что  нет  дирижера.

Впрочем, у каждой машинистки дирижер свой – рукопись. У одной машинистки на столе – серьезная статья, которую печатаешь сплошняком, строчки длинные, мало абзацев; у другой – стихи, а значит, строчки короткие, то и дело приходится переводить каретку; у третьей – таблица, и тогда двигаешься вперед медленнее, вчитываясь в цифры. Разный темп, разный ритм. Повинуясь тексту, кто-то печатает на одном дыхании, почти без остановки, кто-то часто меняет страницу.

Но полной тишины нет никогда. На какое-то мгновение одна из машинисток может остаться в одиночестве, но упрямо и задорно она будет вести сольную «партию», дожидаясь, пока присоединятся другие. И они, отдохнув всего миг, действительно бросаются на подмогу, включаясь в неистовый темп, пытаясь догнать, наверстать упущенное.

Та-та-та…

Бегают по клавишам пальцы машинисток, незаметных тружениц, совершая свой замысловатый танец, выстраивая на страницах буквы в слова. Слова – в предложения. От того, как машинистка выполнит работу, зависит порой успех дела. Исказила фамилию, перепутала цифры, не там поставила запятую – сколько потом может быть ошибок,  недоразумений!

Главлит  –  Главное  управление  по  охране  государственных  тайн в печати – время от времени готовил секретный циркуляр «О вредительстве в печати». Приводились примеры: «Мелкий тоскливый вождь сеял над зеркальным прудом», «Великосоветская чернь», «Под куроводством партии Ленина-Сталина»… Надо ли говорить о последствиях!

К счастью, иногда дело заканчивалось смехом. Помню, позвони-

ли знакомые:

• Читала статью в «Московском комсомольце»? Вся Москва хохочет!

В  статье  говорилось,  как  московский  журналист  приехал в Бухарест, чтобы написать о работе тракторного завода. Сопровождал журналиста один из руководителей завода. На одном из межцеховых переходов этот руководитель «увидел кучи мусора. Он тут же нашел секретаря цеховой организации и покакал (выделено мной. – Е.М.) на свалку. Парень смутился, а когда мы возвращались обратно, от прежней кучи не осталось и следа».

Прелесть  ошибки  –  одна  буква  в  слове  показал  –  состояла не только в том, что нелитературное слово пробралось на страницу газеты. Главное, вписалось по смыслу!

Я слышала, что у академика Евгения Викторовича Тарле была уникальная коллекция документов и текстов с аналогичными опечатками. «Очепятками» – говорила мама.

Машинисткам не присваивают разряда, как, например, слесарю, токарю, однако, и здесь есть своя градация. Своя табель о  рангах. Самая высокая квалификация – у редакционной машинистки.

Спору нет,  нелегко  печатать и статистические таблицы, и технический текст. Но все же в этих случаях машинистка имеет дело с колонками цифр, с молчаливыми скупыми строчками. В редакции же – с человеком, с творчеством. Она первый читатель, первый критик, первый советчик. И начинающий юнец, выпускник     факультета     журналистики, и маститый писатель робеют перед ней:

• Ну как, получилось?!

Этот вопрос маме задавал каждый, чью рукопись она печатала. Если не нравилось, восторженных слов не говорила. Одному очень назойливому автору-графоману ответила стихами какого-то немецкого поэта:

Ты требуешь сказать, что мне велит душа? Что ж, книгу я прочел. Бумага хороша… При всех своих амбициях авторы обычно не спорили. Понимали: мамина оценка профессиональна!

Профессиональными  машинистками  дорожили  все  известные писатели. О них – в повести Юрия Нагибина «Машинистка живет на 7-м этаже»  (кстати,  это  оказался  мужчина,  освоивший  клавиатуру). И в стихотворении Евгения Евтушенко «Первая машинистка»:

Машинисток я знал десятки,

А быть может, я знал их сотни.

Те – печатали будто с досады,

Те – печатали сонно, сонно.

Были  резкие,  были  вежливые.

Всем им кланяюсь низко-низко.

Но одну не забуду вечно

– Мою первую машинистку.

Далее Е. Евтушенко описывает, как он, сотрудник спортивной редакции, пришел к ней, к Татьяне Сергеевне, с маленькой заметкой, как ходил потом много раз. Обычно она кривила рот, критиковала, и было у нее «скучное выраженье лица». Ругала и за почерк, и за содержание.

Но однажды листочки скомканные Я принес к ней в табачный дым.

А она: «Вроде праздник не скоро, Что – не к празднику? Поглядим!»

То же скучное выраженье, Мол, ни холодно, ни горячо. Вдруг затихла машинка:

«Женя, а вы знаете – хорошо!»

С Евгением Евтушенко мама не работала, но для скольких же писателей она была первой машинисткой! Скольким говорила: «А вы знаете – хорошо!»

Она  не  литератор,  не  имеет  соответствующего  образования, однако, за долгие годы работы в редакции опытная машинистка начинает отлично разбираться во всех тонкостях, нюансах. Нет, она не просто  исполнитель.  Под  ее  руками  рождается  новое  произведение.

Много людей будет еще работать над рукописью – редактор, корректор, рецензент. Все это потом, а пока  главное  действующее лицо – она, редакционная машинистка. В газете, в журнале, в книге мы прочитаем гладкое, отшлифованное произведение, доведенное до кондиции. Но она, и только она, видела, как оно создавалось, чувствовала все муки творчества писателя, потому что мучилась вместе с ним. Она терпеливо перепечатывала бесконечные варианты, шла рядом с автором нехожеными тропами, искала лучшую дорогу. И когда наступал конец, когда она ставила последнюю точку, ей делалось очень грустно – жаль расставаться с героями, к которым привыкла.

В «Знамени» машбюро не было. Всего две машинистки. У одной рабочий день – от и до. На ее столе обычные протоколы заседаний редколлегий, гонорарные ведомости и редакционные планы, письма, приказы, распоряжения… Текущие дела. А авторы и их рукописи – это в руках мамы.

В редакции тесно. Свободных комнат нет.  Мамин  рабочий  стол был бы  уместен  в  секретариате,  но  там  постоянный  шум  и  гвалт. И тогда двери своих кабинетов распахнули для нее заместители главного редактора. Удивительно,  замы  были  разные  –  Л. Скорино, Б. Сучков, А. Макаров, а их отношение к маме и к ее орудию производства оставалось неизменным:

• Пожалуйста, Нина Леопольдовна, располагайтесь здесь, вы не мешаете.

Замы, как правило, появлялись на работе не раньше двух часов, да и не засиживались допоздна. Мама легко приспособилась к их графику: приходила рано, днем убегала кормить бабушек. Потом возвращалась на «вечернюю смену». А если аврал, то не разгибала спину и днем. Замы безропотно терпели пулеметную очередь над своими головами. Даже радовались. Думали: если машинистка на глазах, то и работа пойдет быстрее.

Быстрее не бывает. Двенадцать страниц в час, не на электрической машинке, а на обычной, механической. Двенадцать страниц – практически без ошибок, без помарок и перебивок.

Для мамы  Людмила  Ивановна  –  авторитет  непререкаемый. В юбилейном номере «Знамени», посвященном 70-летию журнала, бывшие сотрудники и авторы так вспоминают о ней: «Скорино была моложавой дамой с сияющими голубыми глазами, прелестной»; «Дама в летах постбальзаковских, по-пожилому очень красивая, роскошно одетая и стройная»; «Скорино – полная дама с лицом малявинской крестьянки»… Что ж, не без иронии! Тем не менее, должное ее мастерству отдавали.

Дома, на нашей полке, несколько книг Людмилы Ивановны Скорино. О творчестве Валентина Катаева, Петра Павленко, Анны Караваевой, Павла Бажова. На книге «Павел Бажов», подаренной маме, она написала:

Нине Леопольдовне Мушкиной, моему дорогому другу, первому читателю и критику – всегда суровому,  требовательному,  заставлявшему меня со стонами и скрежетом зубовным все переделывать заново (помните Вашу оценку

одной статьи, краткую и выразительную: «Фу!») –

с благодарностью и любовью. Л. Скорино. 19 сентября 61 г.

Мама печатала статьи Людмилы Ивановны о Шагинян – для журнала, для книги «Семь портретов»; кроме того, две большие монографии: «Мариэтта Шагинян – художник»:

Дорогой Нине Леопольдовне подношу эту книгу, которую ее волшебные пальцы превратили из мечты в реальность, из замысла – в рукопись, множество раз прошедшую через ту славную пишущую машинку, на которой Вы за свой век успели отпечатать все классические произведе­ ния советской литературы. Счастлива, что

и я попала на эту машинку и горжусь дружбой

с Вами. Скромный Ваш автор Л. Скорино. 1981 г.

Мама не любила работать под диктовку. Она должна была видеть рукопись, держать в руках, «чувствовать». Для полного кайфа ей требовались страницы, где черт ногу сломит –  склеенные  «простыни», вставки, вставки на вставках… Думаю, она с радостью работала бы с Анатолем Франсом! «Каждая страница была подскоблена, переправлена, изрезана  ножницами..,  – пишет  исследователь его  творчества. – Он делал бесконечные исправления, изменял порядок фраз, находил новые переходы, разрезал свои листки на какие-то причудливые фигуры, ставил в начале то, что было  в  конце,  вверху,  что было внизу, и все это подправлял кисточкой с клеем. Некоторые части, уже набранные, были им написаны вновь, потом восемь или десять  раз  переделаны...»

Для мамы работать с такой рукописью – истинное удовольствие. Тут уж она в своей тарелке. Авторы этого не понимали, порой извинялись:

• Правка большая! Разберете ли?

Разберет! Когда Фанни Абрамовна, секретарь, болела, мама перебиралась за ее стол. Вместе с машинкой. Постоянно звонили телефоны, приходили и уходили авторы, главный редактор без конца давал поручения, просил с кем-то соединить, что-то передать, взять… Да и Шурочка Тихонова, курьер, ждала указаний.

Мама – многостаночница. Все успевала: и секретарские обязанности, и свои, машинописные. При этом скорость не уменьшалась, а качество не становилось хуже. Прямо как Поликсена из «Театрального романа» Михаила Булгакова: «Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она знала. Она писала десятью пальцами – обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала одной рукой, другой снимала трубку». Все так. Впрочем, разница была. Мама печатала не десятью пальцами, а четырьмя-пятью. И это всех удивляло.

Исследователи творчества Булгакова считают, что у Поликсены есть прототип. Вариантов два. Первый – Нина Павловна Гордон, несколько лет проработавшая с Михаилом Кольцовым. Естественно, общалась с Булгаковым. Потом бессменный секретарь Константина Симонова.

Второй   вариант   более   правдоподобный   –   Ольга   Сергеевна Бокшанская, секретарь дирекции Московского Художественного театра, личный секретарь Владимира Ивановича Немирович-Данченко. Тут уж знакомство с Булгаковым самое тесное: Бокшанская – родная сестра Елены Сергеевны, жены Булгакова. Как бы то ни было, все они многостаночницы.

• У меня то густо, то пусто, – говорила мама о своей работе. Пусто никогда не бывало. Скорее так: или густо или нормально.

Чаще все-таки густо. Потому что, помимо графика сдачи номера, существует еще один «железный» график – творческий процесс писателя. По закону подлости они, как правило, не совпадают. Там, где сроки диктует типография, все ясно: надо лишь четко организовать работу. Процесс управляемый. Второй график – это вдохновение, показатель непланируемый и непредсказуемый.

Творческий процесс не терпит насилия, тем более, со стороны машинистки. Не укладывается в  расписание.  Конечно,  какие-то сроки редакция авторам устанавливает, да и они сами для себя тоже; иначе анархия. Но сроки срываются. У всех уважительные причины: лежал в больнице, был в командировке, гости из другого города нагрянули… А у машинистки – вот ведь логика! – причин быть не должно. Никаких. Зачем ложиться в больницу, когда можно лечиться амбулаторно, совмещая с работой? Зачем идти в отпуск, когда синоптики обещают плохую погоду?

По тому же закону подлости несколько писателей ставят последнюю точку в своих произведениях почти одновременно. Тут уж машинистка – словно железнодорожный диспетчер. Если «состав» невелик, страниц двадцать-тридцать, удается пропустить его вне расписания. Но как быть, когда на стол ложатся две повести? Три романа?

Авторы умоляют, смотрят заискивающе. Стоят с протянутой рукой. Состояние это прекрасно охарактеризовал Виктор Шкловский: «Когда вещь кончена, то человек, который создал эту бессмертную вещь, делается просителем». Прежде всего просителем у машинистки. Всем надо срочно: завтра, сегодня…

• Может, вчера? – невесело шутит мама. – Не могу, хоть режьте.

Резать не режут, но бегут к Кожевникову: уговорить Мушкину. Не раз я видела, как редактор выходил из своего кабинета:

• Нина Леопольдовна, пожалуйста, эту рукопись в первую  очередь. Она в номер.

Мама – само послушание:

• Хорошо, Вадим Михайлович. Но ведь то, что я печатаю, тоже в номер.

Кожевников разводит руками:

• Продолжайте. И к автору:

• Вам найдем другую машинистку.
• Как другую!!!

Автор в ужасе. Автор в истерике. Печатать должна только Нина Леопольдовна. Она  сделает  быстро  и  без  ошибок.  Но  главное, у Нины Леопольдовны легкая рука.

Молва о легкой руке моей мамы ходила среди всего писательского мира. Если печатает Мушкина, значит, рукопись будет одобрена редколлегией. Возможно, это совпадение, но факт остается фактом: то, что выходило из-под маминых рук, чаще всего, действительно, шло зеленой улицей. В крайнем случае, маленькие доделки-переделки. А может, это авторы у нее такие талантливые…

Впрочем, какой бы ни был аврал, редактор спокоен. Знает: Нина Леопольдовна что-нибудь придумает.

«Что-нибудь» – понятие вполне конкретное. На военном языке это – «резервный полк»; на космическом – «дублеры». Словом, палочки-выручалочки. Внештатный актив.

Он создавался годами. Требования – стопроцентная грамотность, аккуратность, знание корректуры и культуры письма. При этом, конечно, не подводить, все делать в срок.