Глинка жил, Глинка жив и, думаю, будет жить, ибо чувства добрые он лирой пробуждал и пробуждает до сих пор — двести лет, как говорится, вместе. 1 июня исполнилось 215 лет со дня рождения великого композитора.
Мы продолжаем цикл бесед с современными композиторами, рассказывающими о своих предшественниках. После Чайковского, Вагнера, Шуберта, Шумана и Шёнберга пришла очередь Михаила Глинки, о котором рассуждает известный авангардный композитор Ольга Раева.
Это уже второе её выступление в рамках нашего цикла бесед с современными композиторами. Первый раз Раева рассуждала о Бетховене, теперь пришло время поговорить об основателе русского симфонизма.
— Правильно ли я понимаю, что Глинка для русского симфонизма — основа основ, заложивший все дороги-пути развития русской музыки на века вперёд? Или это ошибочное мнение?
— Ну, то, что Глинка — основоположник русской музыкальной классики, — это хрестоматийное определение. Да, и симфонизма, и русской оперы, и русской камерной музыки.
Что же касается «все пути-дороги на века вперёд заложил»... тут возникает много вопросов к задавшему вопрос... Впрочем, я не знаю ни одного примера русского композитора — от кучкистов до самых молодых наших современников, — который бы не любил Глинку (буквально несколько дней назад застала в инете переписку студентов-композиторов, где они с восторгом отзывались об увертюре МИГа (!) к «Руслану и Людмиле»), поэтому, думаю, можно говорить о том, что он, во всяком случае в той или иной степени, повлиял на каждого из нас.
Так что Глинка жил, Глинка жив и, думаю, будет жить, ибо чувства добрые он лирой пробуждал (и пробуждает до сих пор — двести лет, как говорится, вместе).
...........................................................................................................
Дух-утешитель. Светлый ангел.
...........................................................................................................
Современник Брюллова и Пушкина, музыкальный гений русского золотого века, он — блестяще-виртуозный, в дымке нежной грусти, задушевный и легкоранимый, необыкновенно изобретательный и полный добросердечного веселья, — Богом данное чудо. В нём всё так естественно и гармонично и всё впервые по-русски...
...........................................................................................................
Для меня музыка Глинки — одна из составляющих родины в метафизическом смысле. Оттого, наверное, так волнующе и отрадно бывает вновь услышать «Вальс-фантазию», или «Камаринскую», Патетическое трио, или «Попутную песню», или «Жаворонка»...
«...Кто-то вспомнит про меня и вздохнёт украдкой...»
И на душе становится теплее, сердце щемит, и слёзы наворачиваются...
— Но ведь хрестоматийный подход автоматически не означает «верный». До Глинки были на Руси и православные песнопения, и барочные композиторы, после Глинки был Чайковский, ставший «нашим всем», и много ещё кто. А какое всё-таки место занимает именно Глинка? Почему начинать нужно именно с него?
— Да, были и православные песнопения, и барочные композиторы. А русской музыки не было. И не могла она появиться, пока не появились Жуковский, Пушкин, Баратынский, то есть те, кто дал образцы классического литературного русского языка. Ведь в первую очередь именно просодия языка формирует в музыке тот элемент, который мы бессознательно улавливаем и определяем как национальный.
Музыка Глинки очень тесно связана со словом. Он автор двух опер, вторая из которых — по мотивам знаменитой юношеской поэмы Пушкина (это потрясающе: Глинка младше Пушкина всего лишь на пять лет, то есть он появляется почти сразу вослед!), и большого числа романсов на стихи своих современников (он писал их на протяжении всей жизни — в самом деле летопись души; первое опубликованное сочинение — «Не искушай меня без нужды» на Баратынского, 1825 год, последнее — на Павлова, «Не говори, что сердцу больно», 1856-й).
Я не согласна с утверждением, что Чайковский стал «нашим всем». Чем «всем»?
Чайковский — наш экспортный композитор. Сделали из него бренд. Да.
(Многоточие... Чтобы долго не писать, что, почему, откуда, как и т.д.)
Впрочем, у нас есть и свой Чайковский: знакомый с детства «Детский альбом» и «Мой Лизочек», который «так уж мал, так уж мал», потом сказочный «Щелкунчик» с болезненно волнующей детское сердце историей (мультфильм, кстати, хороший был на музыку), «Лебединое озеро» на шоколадке «Вдохновение» (а для меня ещё играющая «Танец маленьких лебедей» музыкальная шкатулка, где хранились мамины драгоценности). Бесконечный Чайковский по радио без комментариев — умер... Брежнев...
В общем, сбылось... («Я желал бы всеми силами своей души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличилось число людей, любящих её...» и т.д.)
Но это всё равно не значит быть всем.
А Глинка... «Какое место он занимает?..» За алтарём. Выносят по большим праздникам. )))
Непопулярность его за границей я бы, кстати, объяснила не только тем, что в основном в неподходящих жанрах писал (нет симфоний, концертов; зато есть две оперы на сугубо русские сюжеты, один из которых ещё и патриотический, — кому это там нужно?), но ещё и нашим нежеланием объяснять «им» Глинку, так как музыка Глинки (почти вся), мне кажется, относится в большой степени к сакральному в нашей ментальности... А культурным прозелитизмом мы не занимаемся... Предпочитаем хранить. )))
— Я ещё ни разу не сталкивался с таким объяснением появления Глинки и его зависимости от состояния литературного языка. Ваш подход, Оля, многое объясняет. В том числе и тот значительный пласт романсов, которые для творчества Глинки оказываются не менее важными, чем оперы и тем более инструментальные произведения...
— Величие Глинки в том состоит, что он смог выйти за рамки форм и жанров бытовой музыки.
Мне представляются вершиной всё же симфонические произведения (включая, конечно, увертюры и оркестровые номера из опер).
А романсы — это как графика великих живописцев. (Почему-то приходят в голову иллюстрации Шагала к «Мёртвым душам» Гоголя...) Рисунок. Тот же, что и на картинах. Только здесь без цвета, мы можем рассмотреть его с очень близкого расстояния...
Вообще, романсы писали, кажется, все русские композиторы глинкинской поры (как и лирику — поэты пушкинского круга). Такой жанр как среда обитания. Осталось много замечательных, живых до сих пор: вспомнить хотя бы алябьевского «Соловья» на стихи Дельвига, или «Колокольчик» Гурилёва, или «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» Варламова.
Но глинкинские — особенные. Они представляются мне такой длинной жемчужной цепью-ожерельем — каждый отдельно и в то же время все связаны между собой от начала до конца. И все — прекрасны. А некоторые особенно. )))
(Я обожаю романсы Глинки. Мечта — чтобы кто-нибудь подарил на день рождения двухтомник.)
Много на стихи Пушкина («Где наша роза?», «Адель», «Я здесь, Инезилья», «Признание», «Ночной Зефир», «Я помню чудное мгновенье»). Есть на Мицкевича, Жуковского, Кольцова, Лермонтова, Кукольника (на него даже целый цикл «Прощание с Петербургом»).
Глинка ведь, кстати, был ещё и вокальным педагогом, то есть давал уроки пения, готовил с певцами оперные партии и камерный репертуар; именно под его влиянием формировалась русская вокальная школа.
— Писал ли Глинка на заказ?
— Довольно неожиданный вопрос и очень современный. В нём, можно сказать, ключ к пониманию некоторых генетических особенностей русских художников (поэтов, композиторов), касающихся их взаимоотношений с материальными ценностями...
Как сказал «наше всё», «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать…» )))
Нет, Глинка на заказ не писал. Он русский барин был, аристократ, как и почти все деятели искусства в России его времени. И хотя он был, конечно, профессиональным композитором, но вовсе не в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие европейцы, то есть он не зарабатывал себе на жизнь сочинением музыки. (Ну, другой в России строй был, миловал как-то Бог от этих буржуазных революций и прочей суеты и т.д.)
То есть, вообще-то, известны случаи русских заказов в то время, например самая знаменитая картина Брюллова «Последний день Помпеи» («...И стал «Последний день Помпеи» для русской кисти первым днём!») написана по заказу Анатолия Николаевича Демидова, но это совсем другое дело: там заказчик не ограничивал художника ни темой, ни сроком исполнения, ни размером холста — он выступил скорее, говоря современным языком, спонсором, позволившим художнику спокойно жить и работать, создать произведение, полностью доверяя ему.
Профессиональный художник/композитор/поэт в русском смысле слова — тот, кому присуще мастерство.
И это высокое представление о художнике как о творце, а не ремесленнике сохранялось у нас вплоть до недавнего времени, прошло сквозь советскую эпоху.
Ха-ха-ха! Вспомнила любимую советскую цитату из Глинки: «Народ сочиняет музыку, а мы, композиторы, только аранжируем её…»
Эх, знал бы он!..
— Кстати, меня всегда волновало (тут как раз хороший повод поговорить об этом), насколько русская симфоническая зависит от русской народной. Насколько музыка Глинки (или, скажем, Чайковского) состоит из народных мелодий как рыба из воды?
— Вот именно что как рыба из воды!
Эталонным произведением, как мы знаем, является «Камаринская» (опять приходится вспоминать набившую уже оскомину фразу Петра Ильича: «Вся русская симфоническая школа, подобно тому, как весь дуб в жёлуде, заключена в симфонической фантазии «Камаринская»), а она есть вариации на две русские темы: свадебную протяжную «Из-за гор, гор высоких» и собственно «Камаринскую» — плясовую. И действительно, русские композиторы унаследовали глинкинский подход в обращении с фольклорным материалом (он у них у всех более или менее схожий), также и его трактовку инструментальных тембров и их использование (то есть у Чайковского встречаются иногда микшированные тембры или, например, два кларнета в унисон — в начале Пятой симфонии, но это уже в более поздних опусах) и др. Да и то, что практически вся русская симфоническая музыка программная...
Но попробуем узреть глубже в корень.
Я как-то здесь в Берлине (проклятая дыра! — «мачеха городов русских» — место смерти Глинки — «все русские здесь почему-то несчастливы») была на литературной встрече с Виктором Ерофеевым. Речь зашла о русской культуре вообще, и Ерофеев сказал, что представляет её себе как такой зуб с двумя корнями, один из которых — язычество, а другой — православие. Я бы к тому добавила, что корни эти неравны и несимметричны: языческий составляет процентов восемьдесят, он длинный и растёт из глубины.
На примере музыки это наиболее очевидно. Почти весь фольклорный пласт — языческий. [Прямая линия от «Руслана» (помните, хор «Лель таинственный, упоительный», на 5/4!) через «Снегурочку» и потом поздние оперы Римского-Корсакова к Стравинскому и далее к «Плачам» Денисова.]
— Получается, что две оперы Глинки и являются выразителями этих двух начал: православного («Иван Сусанин») и хтонического («Руслан и Людмила»)?
— Стало быть, так, хотя в «Сусанине», конечно, идея торжества православия проходит косвенно. (Да и как могло быть иначе? Глинка всё-таки не наш гламур-матрёшечный современник, чтобы такие месседжи со сцены Кремлёвского дворца съездов/стадиона в Лужниках в лоб давать.))) А вообще это лирико-патриотическая драма, интонационно-музыкальная основа которой — русский городской романс (за исключением польского акта — мастерски оркестрованной танцевальной сюиты и финального хора, который единственный схож с современными Глинке православными песнопениями).
Линию «Сусанина» в музыкальном отношении продолжает Чайковский (в «Онегине», в «Пиковой даме»), а в воспитательно-патриотическом... Прокофьев, наверное (в «Войне и мире»), и... советские композиторы.
А-а-а! «1812 год» забыла!!!
Называлась опера, кстати, вначале «Смерть за царя». На «Жизнь» очень удачно исправил Николай I.
Вот какие на Руси цари водились!
А «Руслан и Людмила» — это да, разгул язычества!
Сама поэма — я обожаю её! Помню, как в детстве папа мне читал, когда я болела — лежала в кровати с горчичниками и компрессом на горле: впечатление было как от шаровой молнии! Я даже как-то быстро начала выздоравливать, в восторге, веселясь от души и как бы заряжаясь энергией!
Всё в ней, в этой поэме, так свежо и молодо. Буйство красок и сил каких-то (то есть даже известно каких!), вырвавшихся на свободу!
Не буду тут про «возрождение национального самосознания» ... Но всё-таки (ужасно хочется процитировать):
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун
несёт богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идёт, бредёт сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет:
Там русский дух... там Русью пахнет!
Так вот она на самом деле чем пахнет! )))
(Для меня — осенней прелью, грибами, — в самое плодотворное для работы время...)
Замысел оперы был известен Пушкину. Он сам, собственно, и должен был сделать либретто, но не успел...
(С тех пор кто только на Пушкина не писал, бог ты мой! Список композиторов будет, наверное, не короче, чем его донжуанский список. То есть с «Руслана и Людмилы» начинается ещё и пушкиниана в русской музыке.)
Сделал в результате сам Глинка со товарищи «с сохранением стихов оригинала».
В язычестве куда как больше простора для фантазии, и от «Руслана», в общем-то, рукой подать до «Русских сезонов» Дягилева.
Но между ними было ещё...
Глинка — колоссальный новатор. Это он придумал:
— унисон виолончелей в тесситуре, где он более всего слышится как человеческий голос (в увертюре), — будет потом у Петра Ильича в самом душераздирающем месте в «Щелкунчике»;
— фортепиано в оркестре (сопровождает Бояна в начале оперы) — потом будет попадаться у Прокофьева;
— целотонная гамма (Черномор) — Римский-Корсаков тоже сделает искусственную гамму тон/полутон для изображения Морского царя в «Садко»;
— восточные танцы (лезгинка и др.) — с них начинается ориентальная традиция в русской музыке, здесь и «Половецкие пляски», и «Шехерезада», и Ипполитов-Иванов с «Кавказскими эскизами» и проч.
И много ещё чего.
— Какая опера кажется вам «главнее»?
— Не могу сказать. Обе люблю.
— Какая из функций музыки кажется вам более важной — интимное влияние на душу человека (для меня «Руслан и Людмила» вместе с «Щелкунчиком» — одно из самых ранних театральных впечатлений, определивших во многом начальную стадию формирования эстетического отношения) или общественная — управление массами?
— Лично для меня важнее и ценнее всего непосредственное, интимное общение с произведением искусства. («Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную — но не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке».)
Что же касается управления общественными массами, то это не есть, как мне кажется, прямая функция искусства или музыки, в частности. Но её, музыку, можно использовать, да ещё как! (Музыку причём в гораздо большей степени, чем любой другой вид искусства, ибо она оказывает мгновенное действие на наши эмоции.) Чего бы стоили все наши знаменитые фильмы 30-х годов без музыки Дунаевского?
Ещё один пример вспоминается мне. Я очень люблю Лемешева, и как-то мне попалась «Колыбельная» в его исполнении, где есть такие слова: «Даст тебе силу, дорогу укажет Сталин своею рукой». И вот я слушаю этот клиросный русский тенор и понимаю(!), что «он не врёт, он не может врать, это — истина».
— Тем не менее именно «Патриотическая песнь» Глинки у нас была какое-то время официальным (?) гимном.
— Да, была, в 90-е годы, а в нулевые вернулся... этот...
«В больших сапогах, в полушубке овчинном,
Великий, могучий Советский Союз махая крылом».
Народовольческий/лубянский амфибрахий!
Только там вместо Ленина — Сталина теперь Бог фигурирует.
( «...Поможет Бог узнать, что это есть предлог». )
Ладно, не буду больше зубоскалить.
[На самом деле сама до сих пор помню: наших фигуристов (по телевизору) на верхней ступени пьедестала, флаг и гимн и переполняющее меня, третьеклашку в форменном коричневом платье и чёрном фартуке, чувство гордости.]
Вообще, патриотизм — любовь к Отечеству — прекрасное созидательное чувство, что и видно на примере жизни и деятельности Глинки.
Но есть у этого чувства опасное свойство: при попытках культивировать его превращаться во что-то монструозное, а то и попросту протухать...
Мне вспоминаются три художника, второй из которых вроде бы продолжает традицию первого, а третий — второго...
Первый — Нестеров, замечательный русский художник, цельный, одухотворённый, искренне религиозный.
Второй — Корин. Тоже хороший художник. Но вот помните его этого знаменитого чёрного Александра Невского? Что-то там уже как-то... не знаю, но, в общем...
А третий — это я Глазунова имела в виду. Вот.
А «Патриотическая песня» (кто её так назвал? Не Глинка уж во всяком случае) — это оркестрованный в советское время набросок motif de chant national, сделанный Глинкой вроде бы в 1833 году. Ему не нравился гимн, сочинённый Львовым, — «Боже, царя храни», — и он, судя по всему, хотел предложить свой вариант. Найдено было Николаем Финдезейном, разбиравшим глинкинские рукописи в Императорской публичной библиотеке в 1895 году.
— Недавно я ходил на концерт, состоявший из камерных сочинений Глинки (тогдашний дирижёр Большого театра Александр Ведёрников выступал с оркестрантами театра в Малом зале консерватории), и, не скрою, был поражён разнообразием и тонкостью инструментальных сочинений, а также редко исполняемых романсов. Странно, что Глинку редко исполняют в концертах. Будто бы нет такой насущной потребности. Как вы думаете, почему?
— Не странно — действительно нет насущной потребности. Глинка как-то совсем не резонирует с тем, что сегодня актуально. Не подходит он ни космополитичным либералам с атрофированным чувством родины, ни коммунистам, кои век живут без божества, без вдохновения, ни опричникам с их начисто стёртой исторической памятью, ни пучеглазым черносотенцам с капустой в бороде. Да и неконвертируемый он — сегодня принято иметь в репертуаре то, что и здесь сыграть можно, и там. Да и сыграть его, а в особенности спеть, — так надобно уменье, не знаю более сложной для вокалистов вещи, например, чем романс «Уснули голубые», — можно пересчитать по пальцам певцов, способных это исполнить.
— Какой опус Глинки ваш любимый?
— Наверное, «Вальс-фантазия»... У меня даже есть личная примета, связанная с ним: если послышится где (ну или, например, включу радио, а там...), или вспомню вдруг случайно сама по себе, или проснусь с мыслью о нём, — это к большому счастью. Только это редко бывает...
— А как же «Подорожная песня»?
— «Попутная» в смысле?! Вот видите, Дима, и здесь Глинка первый!
(«Вагончик тронется, перрон останется».)
А потом будут и «Дорожная» Дунаевского, и «Мой адрес не дом и не у-ли-ца, мой адрес...» Впрочем, нет уже такого адреса, да и адресаты все почти выбыли...
«Сегодня не личное главное...» — так, кажется, пелось в той песне?..
Личное — оно завсегда главное. Вот «Попутная песня», как и вышеупомянутая баркарола «Уснули голубые», и знаменитый «Жаворонок», написана на текст личного друга Михаила Ивановича Нестора Кукольника. (Вообще их три товарища было: Глинка, Кукольник и Брюллов; есть, помните, известный портрет Кукольника кисти Брюллова — романтический такой юноша с цилиндром в руках.) Так вот, Кукольник, помимо того, что он литератором был (поэт, драматург и прозаик в одном лице), служил по какому-то ведомству, связанному как раз с железными дорогами (что-то там Курск — Харьков — Таганрог они строили), поэтому, собственно...
«...Православный веселится
Наш народ.
И быстрее, шибче воли
Поезд мчится в чистом поле…»
«Нет, тайная дума быстрее летит,
И сердце, мгновенья считая, стучит.
Коварные думы мелькают дорогой,
И шепчешь невольно: «О Боже, как долго!»
Он, кстати, был однокашником Гоголя по Нежинской гимназии. Вот.
В 1841 году Глинка написал музыку к его драме «Князь Холмский» — местами прямо Малер, только намного раньше...
Потом Глинка за границей (в смысле путешествовал) — мы же про «Арагонскую хоту» и «Ночь в Мадриде» забыли. И в конце можно о Глинке-мемуаристе — он же «Записки» оставил.
— Как вы считаете, Глинке или нет мы обязаны советским мейнстримом, основой которого была опора на песенное творчество? Помните материалы I съезда Союза композиторов СССР, на котором некоторыми предлагалось полностью отказаться от симфонической музыки в пользу песен и танцев?
— Материалов I съезда советских композиторов не помню — меня ещё тогда на свете не было. Но Глинка тут явно ни при чём. Думаю, худшее, чем мы ему обязаны, — это знаменитый свиридовский вальс из «Метели»: в принципе тот же «Вальс-фантазия», только в плакатном исполнении, стилизация, но очень удачная. Вот палехская живопись есть, а как сказать про такую музыку?
— Как вы считаете, как на Глинку повлияла современная ему западная музыка? Ведь Глинка много путешествовал и имел возможность воспринимать европейский музыкальный опыт, который что — адаптировал? Или же игнорировал?
— Ну конечно, повлияла. А тогда, собственно, кроме западной, никакой другой и не было. Ну фольклор разве что.
Любимым композитором у Глинки был и оставался всю жизнь Бетховен. Именно ему он подражает в своём первом симфоническом опусе Andante cantabile.
Из современников ценил Шопена, интерес вызвали произведения Берлиоза (некоторые моменты в оркестровке вальса напоминают Фантастическую симфонию).
А вообще Глинка совершенно замечателен тем, что постоянно, беспрерывно развивался, что-то изучал (то полифонию строгого письма, то испанский язык) и всё время делал что-то новое.
Первый раз он отправился в путешествие, будучи совсем ещё молодым человеком, в 1830 году. Был в Германии, потом поселился в Милане. Там познакомился с Беллини и Доницетти, изучал итальянское bel canto (именно там у него зародилась мысль создать русскую оперу). И там же, в Италии, он написал Патетическое трио для кларнета, фагота и фортепиано, проявив себя уже совершенно зрелым и обладающим своим собственным стилем мастером. Потом снова Германия, Берлин. Занимался с Зигфридом Деном полифонией и инструментовкой. Вернулся в Россию в 1834 году.
Второе путешествие было предпринято через десять лет (уехал в расстройстве из-за неудачной премьеры «Руслана» — было много неприятной критики...). Жил в Париже. Потом Испания. Изучал там язык, обычаи, народную музыку. Написал «Арагонскую хоту», а потом, через три года, по возвращении в Россию, «Ночь в Мадриде».
В следующее путешествие собрался через год, но... не выпустили (обычные советские царские дела). Застрял в Варшаве, но не напрасно — написал там «Камаринскую».
Потом выехал в 1852-м. Два года в Париже. Начал симфонию «Тарас Бульба» (!), но не дописал. Вернулся в связи с началом Крымской войны.
Снова уехал в 1856 году в Берлин. Там (почему-то) занимался изучением старинной русской (византийской, может быть?) церковной музыки, хоровых сочинений композиторов Возрождения (Палестрины и др.) и Баха.
Вот такой вот неутомимый был, хотя очень слабый здоровьем (родители его были в троюродном родстве — оба Глинки).
Простудился. Умер в феврале 1857-го.
С тех пор, мне кажется, место это — Берлин — для русских проклятое.
— А что «Записки» Глинки — они интересны как проза композитора или же имеют самодостаточную литературную ценность?
— «Записки» Глинки (1854) — это изящные автобиографические зарисовки со множеством любопытных деталей из быта и замечательно тонких наблюдений. Их приятно читать, и я бы рекомендовала их всем, кому интересна жизнь и личность Михаила Ивановича и вообще русская история и культура его времени...
Дмитрий Бавильский
