— И всё же: почему именно «Зоочтения»? Честно говоря, я ожидал, что вас пригласят петь, а не читать «Айболита»...
— Я, как и абсолютное большинство людей, с детства очень люблю животных. В зоопарках, правда, они вызывают какие-то смешанные чувства, потому что всегда кажется, что они не должны там находиться. Если есть возможность укрупнять зоопарки до национальных парков, то я за это всеми руками и ногами. Всегда хочется видеть тигра или медведя, у которого жизненное пространство соответствует его природным запросам. Так что, когда этого не происходит, я даже немного расстраиваюсь.
В детстве я читал кучу книжек про животных — Акимушкина, Даррелла, Киплинга, чехословацкие альбомы по палеонтологии, по отдельным отрядам... Что-то читал научно-популярное, что-то художественное. Для меня зоологическая тема — это естественный фон. И сегодня эта тема со мной осталась, поэтому, когда мне предложили поздравить Московский зоопарк и что-то по этому поводу сделать, конкретно — почитать стихи, я ответил: «Давайте!» Потому что взять наглость почитать стихи может на себя каждый (смеется). Вот и я взял.
— Кем вы сейчас в большей мере себя ощущаете: певцом, композитором, актером?
— Сложно ответить. Если брать параллели из мира животных, то я ощущаю себя двоякодышащей рыбой. Потому что последние несколько лет у меня часто такая ситуация: днем я на репетиции в Театре Вахтангова в качестве композитора, вечером я сам в нашем иммерсивном театре пою Германна, так что не то чтобы по другую сторону баррикад, но в другом департаменте оказываюсь. Иногда бывает сложно перестроиться, но как-то естественным образом складывается, что я и исполнитель, и сочинитель. Пока мне удается это совмещать так, чтобы был рост и там, и там.
— Когда-то вы стали первой российской музыкальной звездой YouTube, песня Guitar звучала, как говорится, из каждого тостера, вы первым опробовали в интернете систему Pay What You Want («плати, сколько захочешь»). Потом вы отправились на «Евровидение»... И вот спустя десяток лет вы находитесь в такой элитарной «башне из слоновой кости», очень далеко от массового слушателя.
— Не в мейнстриме, да. Конечно, я, как и любой музыкант, имею амбиции — хочется, чтобы как можно больше людей меня понимали. Но в какой-то момент после «Евровидения» я просто понял, что, когда количество желающих услышать тебя становится очень большим, уровень давления, «заформачивания» становится очень тяжелым. Ты не можешь уже вырваться из-под этого пресса. Выстраивается система отношений не то чтобы товарно-денежных, но таких товарно-денежно-запросно-контентных.
Так-то для меня это были времена, когда денег было много, а счастья — мало. Очень многие приходили послушать одну-единственную песню, и расти с этим было очень трудно. Я пытался вносить новый материал, но всё равно было ясно, что публика хочет старые песни.
В какой-то момент, примерно когда я закончил Гнесинскую академию по классу оперного вокала, я понял, что нужно двигаться дальше. Мне было интересно поработать как раз с оперой, а в рамках мейнстрима это было не очень возможно. Я понял, что лично для меня вся эта история становится путем в никуда. Каким-то могильным холодом даже повеяло, при всей моей любви к тому материалу, из которого получились два моих первых альбома. Эти песни соответствовали моему настрою в 25–27 лет, но когда тебе уже за 30, а ты всё еще изображаешь из себя веселого студента... Для меня это было уже неестественным. Поэтому я отложил всё это и стал заниматься другой музыкой.
Начал сочинять для мультфильмов, для спектаклей. Вот совсем недавно был очень важный для меня проект в РАМТе, «Северная одиссея» Екатерины Гранитовой по адаптированному для театра сценарию Луцика и Саморядова. Там очень много музыки, и для меня это был большой шаг вперед.
Я собрал новый бэнд, двинулся в какую-то новую сторону и очень этому рад. Я сейчас ощущаю себя счастливым человеком, потому что мне удается совмещать и, так сказать, лабораторные исследования — этносимфонические эксперименты, например, и выносить на концерты новый песенный материал. Старые песни я почти не пою сейчас, хотя многих это и расстраивает. Но, как говорила Валентина Николаевна Левко, мой педагог в Гнесинке, «ко всем лицом не повернешься».
— Вы ощущаете себя оперным певцом, который вынужденно подался на территорию поп-музыки, или просто пока не чувствуете, что пришло время попробовать свои силы всерьез?
— Я пел принца Тамино, Ленского, Рудольфа в постановках студенческого театра. В этом году состоялся мой первый большой нестуденческий опыт, которым я могу похвастаться — опера-променад «Пиковая дама», партия Германна. Большая постановка, которая постоянно звучит (там несколько составов) — то есть это уже серьезная, настоящая театральная работа. Еще была партия Неморино в «Любовном напитке», который недавно ставил молодой режиссер Костя Камынин. Это, конечно, пока не Метрополитен-опера, но как знать, как знать...
Куда меня поставит небо, там и буду работать. Я очень люблю это дело и стараюсь развиваться. И мне кажется, что прогресс есть. Как там дальше сложится, я не знаю. Иногда думаю — а может, я стану оперным певцом всерьез, и заброшу сочинительство? Но как-то это неестественно для меня и грустно.
— А как вы относитесь к попыткам совместить оперный вокал и современную электронику? Или, шире говоря, вообще к тому, что принято называть «кроссовером»? К оперным певцам на стадионах и тому подобным опытам?
— Могу говорить, только основываясь на собственном — возможно, несовершенном — вкусе, но я не знаю ни одного примера, когда современная ритмическая основа была бы удачно совмещена с бельканто. Это вещи по своей музыкальной природе разные. Я сам пытался заниматься такими опытами, и это мучение — когда пытаешься вводить не оркестровую перкуссию, которая создает такую волну, живопись своего рода, а танцевальный бит. Да, у Паваротти были в конце карьеры какие-то симпатичные эксперименты, но и о них не скажешь, что прямо башню срывает — как это было с его исполнением «нормальной» классики. Пока я не вижу этого стыка. Может быть, я не знаю чего-то; может быть, этого просто еще не случилось.
Конечно, было огромное количество певцов, которые могли петь и оперу, и эстраду: Поль Робсон, Муслим Магомаев. Но это была эстрада очень определенного характера — 1950–1960-е годы были еще близки по звучанию к академическому. А современная, основанная на африканских ритмах сложных... Хотя, не знаю, может быть, у кого-то и получится все это соединить. В наше-то эклектическое время.
— Вам ведь тоже, судя по всему, близка эстрада 1950–1960-х — да как бы и не 1940-х годов.
— Да, конечно, у меня много ретро, но не только его. Я далек от электронной музыки — хотя и она уже давно не что-то новое. Я родился в 1981 и когда рос, для меня была интересна и тогдашняя электроника, даже индастриал какой-нибудь, и музыка 1940-х. Мне было лет 7–8, и у меня в магнитофоне играли Kraftwerk, Einsturzende Neubauten и старая эстрада. И для меня особой разницы не было; это только потом я узнал, что вот этой музыке — 5 лет, а той — 50. Так что я с детства жил с самой разной музыкой, в том числе и этнической — и русской народной, и африканской, к примеру. Мне кажется, что для моего поколения все это рассыпается на огромное количество жанров, которые уже не кажутся чужими и которые можно было бы объединять. Но пока не всегда получается.
— Вы упоминали бельканто, но и до него ведь была музыкальная традиция в Европе. Взять хотя бы барочную оперу...
— Да, там вокал был другой немножко. Даже не знаю... Наверно, можно было бы попробовать, но приобретет ли эта музыка что-то новое от соединения с современным ритмом? Должна быть какая-то производная, что-то возникшее из синтеза. Иначе будет как в популярном лет 20 назад хите, где был кусок из «Князя Игоря» Бородина — «Улетай, князь Игорь» — а потом чувак читал такой злобный рэп. Но все равно же это было коллажем, что, конечно, имеет право на существование, но какой-то новизны в этом нет, на мой взгляд.
Но есть все равно точки соприкосновения, и как раз в музыке барокко. Характерный пример: ария Дидоны из оперы Перселла «Дидона и Эней», где такой нисходящий бас, практически как в блюзах. У Перселла, да и вообще в музыке XVII–XVIII века много таких моментов. Pet Shop Boys использовали отрывок из «Короля Артура» в одной из композиций... А есть такой классный ансамбль L’Arpeggiata, они играют музыку XV–XVI веков, полународную, полуавторскую, и они ее очень интересно вытягивают ближе к пониманию современного слушателя.
Мне кажется, что это и здорово, что музыка сейчас — это множество островков: вот какой-нибудь транс, вот хип-хоп, а вот — музыка XV века; и все они по-своему интересны и находят своего слушателя. Может быть, и не надо ничего ни с чем объединять? Я не культуролог и не могу похвастать, что слежу за всеми новыми направлениями в музыке, но у меня впечатление, что чем больше будет таких островков, тем лучше.
— Последний ваш альбом вышел два года назад. А сейчас вы полностью погружены в театральную жизнь или...
— Да нет, новый альбом уже почти готов. Пока мы называем его «Отражения в лужах». Там, кстати, будет много такого этнического бита, много песен, которые я на своем непонятном языке пою. Иногда мне кажется, что стоило бы его расшифровать, а иногда думаю, что вот эта словесная взвесь, обладающая самостоятельной эмоционально-ритмической сущностью, но без конкретной семантики, это же клево! И я ее оставляю тогда, как есть. Это, конечно, совсем уж далеко от мейнстрима, но мне это интересно. Так что вот, делаю. Будет меньше оркестра, а больше каких-то странных звучков, экзотических инструментов — калимба, к примеру. Этакая смесь русско-сибирского с африканским
Владислав Крылов
