— Вы вообще-то представляете, куда идете? — Завуч посмотрел на меня рентгеновским взглядом, и я вдруг его профессиональным взглядом взглянула на себя... На месте соискателя места учительницы русского языка и литературы в ПТУ перед ним оказалась маленького росточка женщина, похожая на робкую девочку из культурной семьи. Однако он, видимо, вспомнил, что год-то учебный начинать надо, а литератора нет... И он жарко зашептал: «Ладно! Я вас научу! Во-первых, не поворачивайтесь к ним спиной! Во-вторых, говорите сначала о том, что им понятно. Вот проводите перекличку — пока им все понятно: „Иванов... где Иванов? Вижу тебя, вижу... Петров. Нету Петрова? Болеет? А что с ним? Не знаете? Как это не знаете? Кто рядом живет? Ты, Вася? Зайдешь? Вот-вот, зайди...“ Пока до Яковлева дойдете, они уже привыкать начнут, что вопросы тут задаете вы...»
Он поймал мой потрясенный взгляд, помолчал и добавил: «Ладно, я к вам сам приду на урок, представлю хоть самым зверям-то...»
Вхожу в класс. Какая из групп «звери» — не знаю. Меня не замечают. По классу бегают огромного роста парни, шум, хохот. Но средоточие происходящих событий — первая парта. У окна. Там читают что-то вслух, и раздается смех. После каждой сказанной фразы.
Здороваюсь. Объявляю тему урока. Пишу на доске: «Сатира М.Е.Салтыкова-Щедрина». Не замечают... Спокойно и даже весело говорю нужные организационные слова. Кто-то садится на место, отвечает, записывает. Однако группа у первой парты не рассасывается. Вслушиваюсь, незаметно посматриваю... Шестнадцатилетний парень, мелкими кудряшками и безмятежным выражением голубых глаз напоминающий овечку, читает свой... роман.
Казалось, он не замечал ничего: ни хохота учащихся, ни откровенных насмешек, ни (увы!) учителя, приступившего к раскрытию темы. Я повторила снова: «Все записали тему урока». Чей-то насмешливый голос произнес: «Да ладно вам... Салтыков-Щедрин... Надо Игорька нашего изучать!»
Поворачиваюсь к подначивающей группке: «Ну что ж, можно попробовать». — «Правда?!» — «Правда!»
Мгновенно на столе у меня оказывается старая черная тетрадь с невообразимыми каракулями. Твердо говорю: «Сели на места, слушаем, анализируем». Читаю «шедевр». Какие-то клочья из триллеров, любовных романов, детских сказок о несметных богатствах. Герои — пираты. Они то грабят с громкими криками, то делят добычу, то пируют в ресторанах и кафе. Обрывки фраз, образов, действий. На фоне косноязычия вдруг какой-нибудь удержавшийся до конца образ. Например, в море после побоища видна изящная женская рука с посверкивающим бриллиантом... Читаю... Хохот становится всеобщим, местами близок к рыданию. Игорек-овечка все так же безразличен к происходящему и лишь хлопает белесыми ресницами.
Объявляю: «Анализируем! Кто даст оценку?» Руку поднимает парень с задней парты и отвечает кратко: «Бред!» Сразу возникает огромная активность. Все желают высказаться: «Чепуха, идиотизм». Спрашиваю, какие аргументы, доказательства они могут привести. С моей помощью они находят нарушение логики и на уровне предложения, и на уровне всего текста. «Ну что ж, — говорю я, — а теперь найдите хорошее, положительное». Но критики беспощадны: «Ничего нет!!!» — «Как?! А кто затаив дыхание слушал в течение десяти минут? А кто хохотал до упаду? Значит... Продолжайте!» Продолжают: «Да, смешно! Интересно: что он там еще наплетет. Да и вообще — никто из нас не захотел и не смог, а он захотел и смог!» И уже с некоторым уважением смотрят на кучерявого сочинителя.
А я продолжаю: «Мы с вами коснулись сейчас некоторых тайн природы смешного. Иногда смешным может быть нарушение логики. Обратимся сейчас к настоящему мастеру, сатирику, который владеет этим даром блестяще...» Слушают, записывают, отвечают. Глаза внимательные, доброжелательные.
И вдруг открывается дверь, массивная фигура завуча показывается на пороге и... застывает. Я машу рукой, мол, не мешайте. Огромный медведеподобный ученик зачитывает определение понятия сатиры. Завуч на цыпочках удаляется.
На осинке не растут апельсинки
На осинке не растут апельсинки. Для ПТУ — актуальный лозунг. Но, как любой факт, может быть осмыслен по-разному. В борьбе за «правильный процент» директор, повинуясь лукавой нашей системе, борется с учителями: «Не понимаю, почему у вас двойки. Ведь не профессоров готовим...» А иногда «удивляется»: «Вы такой опытный учитель, что же не можете научить?..»
Хожу между рядами столов, за которыми сидят шестнадцатилетние мальчики, тихо горжусь и радуюсь тому, с каким удовольствием они работают. Мы только что прочитали эпизод из романа. Наиболее решительные высказали свое мнение, теперь каждый пишет свое. Один не пишет. Чертит что-то в тетрадке... Смотрю на него. Он отвечает хладнокровным взглядом серых глаз. Из тех, кто на вылет. Снова разрисовывает тетрадку, ждет. Восемь школьных лет закалили его. Он привык к праведному гневу учителя. И я чувствую, что и вправду закипаю... Бросаю взгляд на его «работу» и замираю: волны, виньетки... Передо мной чудесный орнамент, ювелирно ровный, обладающий внутренней гармонией, какими-то графическими мелодиями. Красота и соразмерность.
— Почему не пишешь? Не получается?
— Да.
— А слушал то, что я читала?
— Да.
— Понравилось?
— Да.
— Можешь нарисовать иллюстрацию?
В полной растерянности отвечает, что не пробовал. Даю ему иллюстрацию и прошу срисовать, чтобы получилось так же красиво и гармонично, как в его орнаменте, и чтобы его чувства и впечатления можно было читать без объяснений. Через секунду он склоняет голову над чистым белым листом. Когда в конце урока я с его разрешения показываю еще не оконченную работу группе, раздается дружное «Ах!» изумления и восхищения. Сама не ожидала... Так хотелось припрячь его, вечно протестующего, к общей работе. Вскоре заключаем соглашение: он дорисовывает иллюстрацию, но так как надо готовиться к контрольным работам, получать обоснованную оценку по предмету, в нужный момент я говорю: «Теперь пишешь и ты». Он откладывает свой рисунок, тренируется с нами, потом рисует вновь. А спрашивать я его буду ежеурочно в конце занятия. Думаю, он не согласился бы, если бы это была другая картинка. Но то было время повального увлечения мальчишек мрачными и жестокими личностями-супергероями — бандитами, полуроботами, мистическими духами тьмы. У меня же была изображена сцена из былины об Илье Муромце, когда он на своем верном Бурушке наносит смертельную рану Соловью-разбойнику. Художник-иллюстратор (Виктор Афанасьев), по моему глубокому убеждению, — гений! Вздыбленные кони, суровый взгляд Ильи, масса ярких, сочных деталей русской старины и природы. Это покорило когда-то и меня. Я не смогла тогда не купить очень дорогую и совершенно ненужную мне книгу. Картинки в виде комиксов с небольшими фрагментами текста былины. И орнамент — древнерусская старина, выписанная любовно, красочно.
И вот все это покоряет и мальчишку.
— Сможешь все?
— Попробую!
Он увеличил размер, подобрал удачно краски. И рождалась большая картина о славе, мощи России, о доброте и благородстве ее заступника. Теперь он первым влетал в класс, нетерпеливо спрашивал: «Где?» — и писал. В группе просили показать работу в начале и в конце урока. И стояла такая тишина во время просмотра... Лишь кто-нибудь затаенно вздохнет: «Здорово!» Изменился его статус в классе. Ему уважительно, по-мужски пожимали руку. Для некоторых трудных групп в моем арсенале появился неопровержимый аргумент. Иногда они говорили: «Да что вы от нас хотите, в ПТУ-то?» Я отвечала: «Хотите, покажу одну картину, которую пишет ваш товарищ?» Конечно, они хотели! Показываю — и снова завороженная тишина.
— Кто это?
— Кузнецов.
— Не может быть!!!
Его ругают на всех собраниях и линейках, и вдруг... Мда...
Не могу сказать, что моя совесть была совершенно спокойна, хотя ради рисования он стал немного продвигаться и в литературе.
Он нарисовал почти все, а потом пропал: его исключили за неуспеваемость почти по всем предметам (кроме моего, конечно).
На картине у богатыря остался один недокрашенный сапог. Другой самодеятельный художник попросил разрешения завершить картину. Оказалось, что погубить труд можно и на последнем этапе... Сапог стал вызывающе рыжим, по-детски плоским — яркое безобразное пятно на мастерски нарисованной картине...
Родители куда-то увезли Кузнецова. Я не знаю, как сложилась его судьба. Но знаю, что тогда, рисуя, он испытал великое счастье творчества. Может, оно стало его затаенным светлячком в мире прежних неудач?
А картину я еще долго использовала в работе. И даже испорченный сапог пригодился.
— А ну, ребята, кто заметит разницу между мазком мастера и посредственности?
Ошибка
На задней парте круглое, крупно вырубленное лицо пэтэушника. Он приобнял свою соседку. Взгляд какой-то циничный и почему-то... бычий.
— Алексеев! — может, услыхав фамилию, как намек, сядет попристойнее... Я ведь только начинаю строить свои отношения с группой. В такой ситуации еще неизвестно, как будет воспринято прямое замечание.
— Что Алексеев? Алексеев... Это моя жена...
Уже полегче, когда слово названо, и названо не мной...
— Вот семейные отношения пусть будут у вас дома, а здесь вы учитесь.
Я старалась его не замечать. Ну бывают и такие...
Когда, в какой момент изменился взгляд, не заметила... Классики помогли, их гениальные тексты! Вот говоришь свое: организационное, учебное, дисциплинарное — и так мала и одинока... Но звучит, к примеру, текст Тургенева... Там невыносимо страшно любит и умирает Евгений Базаров. Сердце переворачивается и у меня, и у них. Тишина в классе неправдоподобная.
И вот в какой-то из таких моментов я вдруг заметила его взгляд — умный, интеллигентный.
На самые трудные вопросы он отвечал разумно, эрудированно. Я, правда, уже звала его по имени — Александр. За работу на уроке — либо «четыре», либо «пять». Его соседу это, видимо, казалось несправедливым. Он тоже пытался высказать свою мысль, но так коряво, невпопад — ни знаний, ни умения. За старания — «три».
— Ну почему? Сашке «пять» ставите, а я-то чем хуже?
Делаю вдох, чтобы хватило воздуха, терпения и аргументов, чтобы объяснить, чем хуже... Но звенит звонок — и ребята начинают покидать класс. Внезапно на плечо моего вихрастого оппонента ложится мощная рука Александра. «Пойдем, Коля. И запомни: сказал учитель „три“ — значит, „три“. Не обсуждается!» И они ушли.
Когда мы проверяли его экзаменационное сочинение, все были поражены. Спокойный зрелый ум, убедительная, яркая речь. Тема была сформулирована примерно так: «Убить войну — отстоять мир». Он писал: «Чтобы защитить мир, надо нести его в себе. От формулировки темы веет агрессивностью. Так мир не защитишь...»
Как легко обмануться в человеке! Как легко обмануть: «Ты плохой!» Какое счастье, когда он хочет и может проявить лучшие стороны своей натуры.
Софья Наумова
