Ровный свет в пространстве. Спит белая стена. Тени родителей моих находят на ней множество отражений, от письма к письму становящихся все рельефнее. Остановившиеся часы сейчас вновь затикали, чуя свою нужность в приближении мирового побоища на нашей земле.
Что за чудный городок этот Канск, расположенный поблизости яркого всегда Красноярска?.. Почему именно он выбран злодеями приютом для каторжан?
Вот один из них, неплохо все-таки устроившийся у бухгалтерского стола, гнущий спину над дурацкими бумагами с утра до ночи, тихо, про себя, несущий огромную страсть – мой отец, пронумерованный, как и все его коллеги, лагерник. Он рядом с чернилами и бумагой, он в порядке. Неведомо его знанию и сознанию смеющееся над старым миром слово «компьютер», он ловко щелкает на счетах – наряды, наряды, наряды, кажется, сотни тысяч одних нарядов…
Не ошибись в расчетах, бухгалтер!.. Не вешай нос, не высовывайся, не лезь вперед батьки в пекло, но и не отставай… Сидишь и сиди. С властью заигрывай, но только в художественной самодеятельности – это честнее, чем в иных случаях, во всяком случае, не подлее. Да и жизнь разнообразит. И от этапов спасает (главное). На воле ты пел, так и здесь попой во весь голос, пока глотку не разодрало и сердце не застопорило. Себе удовольствие, а другим радость. Музыка преисподней. Эстрада без парада. От тоски и тошноты единственное спасение.
У отца моего был действительно хороший голос, тенор-баритон, конечно, не лемешевский, но с оперной вибрацией, без школы, без итальянских секретов владения дыхательной техникой, но, на высоких особенно нотах – громовый до удивления, сильный, что и говорить, голос.
«По утрам он поет в клозете» - почему-то вспомнилась гениальная фраза, начинающая знаменитый роман. А в «карцере» не пробовали?.. А «на лесоповале» не хотите?.. Большой театр города Канска с залом, полном уголовниками, и «правительственной ложей», где сидят начальнички… «Спой нам, ветер, про дивные страны»… Бурные, долго не смолкающие аплодисменты. Здравицы в честь товарища Сталина. Крики «Ура!», переходящие в овацию. В роли Николая Маяка – зек Семен Шлиндман. Наш родной советский «китч».
Оболваненные и недооболваненные сталинщиной, канули они все. Исчезли с поверхности земли, связанные ниточками страстей и обид. Зачам они жили?.. Почему им, а не нам, или еще кому выпало именно ЭТО?.. Для чего пискнули их жизни, прокрученные в жерновах кровавой истории?.. Кто знает ответ?
До войны, между прочим, остался месячишко с лишком.
Но уже вовсю началась другая война – мама моя враждует с папиными сестрами – Пашей (Полиной) и Розой – и проявляет нетерпимость по отношению к матери отца, моей бабушке Софье. Находясь «ТАМ», отец «ОТТУДА» делает попытки погасить семейный конфликт, но мина уже заложена, будущее счастье В ОТСУТСТВИЕ главного героя – отца и мужа – уже испытывает тряску. Можно делать вид, что ничего не происходит. Можно клясться друг другу в безумной любви, но на сколько ее теперь хватит, кто и как будет хранить единение разъединенных родителей моих дальше?
Канск, 11/V – 1941 г.
Здравствуй, моя родная Лидука, здравствуй, мой родной сынок Марик!
7-го числа я получил вашу посылку, что была 19/IV отправлена из Одессы. 8-го числа я получил бандеролью 2 книги: «Планирование производства» (неправильно, надо: «Вопросы планирования предприятия» и «Амортизация и ремонт в промышленности СССР»).
Очень благодарен тебе, моя женушка, за твою заботу и помощь. Все то, что ты послала, дошло в целости и сохранности, ничего не испортилось, все это очень нужно и ценно для меня. С огромным удовольствием я съел твой замечательный огромный кекс, - ничего вкуснее я в жизни не едал! В каждом кусочке я чувствовал твои, милые мне, пальчики, твою заботливую и искусную руку. Большое спасибо тебе и маме (ведь не без ее участия пеклась эта превосходная штука?).
Надпись и отпечаток ручонки Марка очень меня обрадовали, но чорт возьми, ящика я не получил – ящиков нам не выдают, они остаются в почт.-посылочном бюро.
Вчера и сегодня было повторение концерта, о котором я тебе уже писал. Я вновь пел те же песни. На этот раз у меня получилась неприятная штука. Когда я пел «Москву», я вдруг увидел ее воочию, представил себе тебя, Марика, нашу комнату, и это все так рельефно встало перед моими глазами, что я забыл на мгновение, где я нахожусь, что я пою в концерте, и…заплакав, поперхнулся, споткнулся, остановился посреди песни, слова выпали из памяти, и, пока я спохватился и собрал себя, пришлось пропустить целую строку. Это очень неприятно перед публикой, но я так взволновался этим чудным видением, что до сих пор не могу притти в себя. Как тоскливо мне без вас, мои любимые, как тяжело! Когда же кончатся мои мучения?
Я пишу сейчас еще 2 жалобы: на имя М.И. Калинина и в Особ. Совещание. Я уже писал тебе, что имел сообщение от 1-го Спец. Отдела НКВД СССР о том, что мое ходатайство о пересмотре дела передано в Секретариат Особого совещания. Это было в марте месяце, сейчас уже май, изменений никаких нет. Ты пишешь, что решения 1940 года не пересматриваются сейчас, но ведь оно неправильное, не может же оно оставаться в силе! Что делать для того, чтобы обратить внимание, заинтересовать, побудить к справедливому пересмотру? Помогут ли мои жалобы, будут ли их читать, сумеют ли они нарушить эту установленную «очередь» для пересмотра?
Ликин, постарайся добиться приема у Наркома Госбезопасности Меркулова, может быть, он тебя примет? Расскажи обо мне все, что знаешь, всю мою жизнь, скажи, что я не виновен, что я никогда не был и не мог быть тем, за кого принимают меня, что я всегда был и остался глубоко преданным своей Родине, Партии и Правительству, пусть проверят мою верность на любом деле, в котором я готов, если это нужно будет, жизнь свою отдать за мою родную Советскую власть, за партию, за Сталина. Зачем меня мучают, кому это нужно в нашей стране?
Заявление о свидании я подал на имя капитана Госбезопасности Почтарева 4/V. Нач. Лагпункта и Нач. КВЧ сказали, что мне дана хорошая характеристика и что просьба моя ими поддержана. Жду на днях ответа. Неужели опять откажут? Я уж не буду знать тогда, что делать!
Обратилась ли ты сама в ГУЛАГ, в Наркомат, как я тебе советовал? Писала ли ты сама Нач-ку Упр-я Краслага?
Я хочу видеть тебя и Марика чем скорее, я только и живу мыслями об этом. В последнее время я себя опять стал скверно чувствовать, - вновь возник этот проклятый парапрактит, причиняет мне сильные физические боли, - возможно, придется опять резать, но для этого надо лечь в больницу дней на 8-10, а я не хочу этого, пока не получу ответа на мое заявление. Ведь, если разрешат, ты сразу, не долго задерживаясь, сумеешь выехать? Да?
Сейчас уже май месяц, как дело с отправкой Мароника и мамы в Анапу? Когда они собираются ехать? Ведь нужно Марика отправить до наступления жарких дней, а время проходит…прошу очень Александру Даниловну фотографировать чаще Марульку, самой тоже сниматься, и присылать мне фото из Анапы. Почему мама мне ничего не пишет? Хоть бы раз написала! Тетя Тася – единственная из всей родни, вспомнила обо мне, прислала мне хорошее письмо, я был так обрадован ему, я ей очень, очень признателен, а мама почему-то ни слова не пишет. Это обидно и непонятно. Как ее здоровье, как нога?
Дорогая Александра Даниловна! Очень прошу вас написать мне. На меня не нужно обижаться, я ни в чем не виноват, мне и так очень тяжело, и я надеюсь, что мы с вами еще поживем, Лика будет жить и радоваться в радости и счастьи, которых она заслужила. «Жизнь – это темный лес, а не светлое поле», говорит народная пословица. Сейчас вот и мы попали в такой «темный лес», придет время – выберемся из него и наша жизнь все-таки станет «светлым полем», чистым, ясным. Тем более будет нам хорошо и радостно, что мы пережили такую катастрофу, такие тяжелые невзгоды. Я вам не могу передать всей моей теплой, искренней благодарности за заботу о Маронике, за все то, что Вы отдаете ему. Только, чур, не балуйте его слишком, когда он сыт, не старайтесь его перекармливать, и научите его кушать самому без уговоров, без песенок и сказок. Нужно, чтоб он был самостоятельным парнем, не изнеженным, не избалованным, сильным, крепким, не давать в нем развиваться чувству эгоизма, чего я больше всего боюсь. Наш сынка должен быть коллективистом, будущим настоящим большевиком, борцом, и эти качества нужно развивать в нем с детства. Не давайте ему сознавать на каждом шагу, что он «единственный сын», и свою любовь, и Вы, наша бабушка (не сердитесь, что я называю Вас «бабушкой», - сейчас Вы уж к этому, наверное, привыкли?), и ты, моя родная Лидука, передавайте ему так, чтобы он не воображал себя «гвоздем» в семье, а занимал бы положение рядового члена семейного коллектива. В этом – залог того, что Марик будет воспитан полноценным советским человеком, коммунистом.
Так что, договорились мы с Вами, Александра Даниловна, будете Вы мне писать, - правда? А уж когда приеду, тогда расцелуемся крепко-накрепко и заживем во славу.
Ликин, милая! Последнее твое письмо я получил 30/IV, сегодня 11/V… Надо писать чаще, пусть хоть коротенькие письма, открытки, но чаще, чаще!..
«Не знал бы я, зачем встаю с постели,
Когда б не мысль: авось и прилетели
Сегодня, наконец, заветные листы,
В которых мне расскажешь ты:
Здорова ли? Что думаешь? Легко ли
Под дальним небом дышится тебе,
Грустишь ли ты, жалея прежней доли,
Охотно ль повинуешься судьбе?..
Эти стихи Некрасова так созвучны моему каждодневному настроению, моим постоянным желаниям получить от тебя, моей родной, любимой женушки, весточку!
Я стараюсь много читать, читаю сейчас, несмотря на ограниченность времени, больше, куда больше прежнего. Все свободное время, которое чаще всего выкраиваю за счет сна, я читаю, стараюсь вобрать в себя побольше знаний и ума. Читаешь ли ты, моя Лидука, и что читаешь? Напиши мне об этом и о том, бываешь ли ты в театре, в кино, что смотрела, какие нынче хорошие постановки в Москве?
Ликин, надо, чтоб и ты, и Марик начали учиться иностранному языку, я думаю, в первую очередь, немецкому. Я здесь, практически, с немцами, учусь, а тебя прошу выслать мне учебники. Подбирай для меня еще книги по планированию и бухгалтерскому учету, они мне очень нужны.
Лидик! Прошу тебя выслать мне вещи, о которых я просил, - не в чем ходить, изорвался совсем. А в следующей посылке положи побольше сладкого и еще пришли мне яичного порошка, - говорят, что он помогает восстановлению памяти.
Ну вот, пока все… Ожидаю твоих писем и твоих фотокарточек (если еще не снялась, иди сегодня же в фотографию).
Крепко, крепонько целукаю тебя и сынку – твой Сема.
Привет всем родным, Таньке Шварц и твоим приятельницам Мифе и Вере, а тебя, мою роднуську, еще разик крепко целукаю отдельно от всех и очень крепонько. Твой Семука.
Нет, не Чехов, не Набоков. И даже не Константин Симонов. Но – гигант. «Когда строку диктует чувство», и микроорганизм становится гигантом. Простодушное прекраснодушие превращает дистрофика в атлета, само написание письма становится для зека актом приобщения к жизни на свободе, выводит его дух за пределы колючей проволоки, вытаскивает из бесчеловечного к человеческому – прежде всего к семье как норме «гражданского состояния». В этих условиях сохранить любовь, оствленную ТАМ, значило спасти себя, - наполняясь энергией этого хранения, лагерник преодолевал не только собственное одиночество, но еще и СИСТЕМУ, ибо если ГУЛАГ не в силах был забить человека до конца, следовательно он проигрывал. Обломок человека все еще неровно дышал к своей за тысячи километров где-то сейчас живущей жене, изнемогал, так сказать, по всем направлениям… Но жил!.. Жил! И это самое главное!..
Затерявшаяся в хаосе и кровавых нагромождениях 20-го века частная историйка любви моих родителей, конечно, не нова. Но столь же и не осмыслена. Может быть, она и важна-то лишь для меня – конкретного плода этой любви, да и то, с каждым новым годом сия важность куда-то улетучивается, выветривается во времени. Человечество живет, покоряясь великой силище – забвению. Природой дано, что эта силища естественна и неодолима. Уж если из сознания то и дело уходят так называемые «события исторической важности», то что уж требовать от людей памяти про какие-то пылинки, которых давным-давно смело могучим веником Времени.
Однако почему-то не хочется поддерживать этот в принципе полезный инструмент. Хочется то и дело не соглашаться с термином «пылинки» в отношении живших и страдавших на этом свете людей. Вот почему каждый рядовой документ, ими оставленный (ну, к примеру, чье-то кому-то письмишко) неминуемо с течением времени высвечивается в исторический раритет, характеризующий эпоху не хуже, чем настоящие музейные или архивные ценности. Так, хорошо облизанная ложка лагерника, хлебавшего ею баланду, для нас делается дороже любой антикварной серебряной ложки девятнадцатого века. Всякая эфемерность значений отступает перед новым качеством документа в нашем сегодняшнем восприятии и, казалось бы, потухший в чернотах прошлого начинает в нашу сторону истово сигналить, а иногда и излучать свет.
Канск, 20/V – 1941 г.
Ликин, моя милая женушка! Май месяц, этот 4-й, что мы находимся в разлуке, стал для меня в этом году праздничным маем. Подумать только: за 20 дней, с 30/IV, 4 письма, посылка и бандероль с книгами от тебя, моей любимой, славной девчурки!
На письмо, полученное 30/IV, я тебе уже ответил. 11/V я получил твое письмо от 25/IV и телеграмму от 23/IV (видишь, какие темпы в доставке!..). 15/V я получил письмо от 7/V, а вчера – только от 12/V. (Последнее время письма начали быстрее пропускать через цензуру). Отвечаю тебе сразу на все:
Прежде всего о свидании. Ответа на мое заявление Нач-ку Краслага от 4/V я еще не получил. Твое заявление от 12/V очевидно тоже уже поступило, - я полагаю, что на днях будет ответ. Какой только? Лелею надежду, что свидание будет на этот раз разрешено и мы, наконец, сможем увидеться. Но, если не разрешат, то я считаю, что не нужно тебе ехать «на авось», добиваться разрешения на месте. Ведь это уже 3-е мое заявление, к тому же и ты уже написала, и если теперь откажут, то вряд ли ты сумеешь получить разрешение, когда приедешь сама. Ты права в том, что нет никаких оснований к лишению нас права хотя бы на короткое свидение, тем более, что я отношусь хорошо к труду, участвую активно в общественной работе (в клубе), не имею взысканий, не нарушаю лагерного режима и проч. А вот видишь, все же трудно получить это разрешение, и дадут ли его еще? Я, со своей стороны, если и сейчас откажут, буду беспрерывно добиваться, писать к Нач-ку Краслага, и в ГУЛАГ, и Наркому, то же советую и тебе, и думаю, что, в конце концов, мы разрешение получим. Но ехать без наличия разрешения нельзя, т.к. нет уверенности, что ты добьешься положительного результата на месте. Может получиться, что только измотаешься в дороге, потратишь много денег, переволнуешься, а пользы не будет. Надо это учитывать и действовать благоразумно. Согласна ты с этим, моя мордука?
Теперь насчет приезда твоего с Мариком. Лидик, милый мой, этот вопрос для меня – настоящая кровоточащая рана. Все время в мозгу сверлит этот вопрос. Лидонька, ну разве мне самому не хочется видеть нашего сына, не хочется посмотреть на него, услышать его голос, обнять его, моего кроху, поговорить с ним? Разве мне не хотелось бы, чтобы он увидел своего отца? Свидение с моим Мароником было бы для меня величайшей радостью, - ты это понимаешь, Лидуха!
Но, решая этот вопрос, нужно прежде всего исходить из целесообразности и пользы для самого нашего сына. Ведь правда? Мароник слаб здоровьем, болеет часто, ему трудно будет перенести тяжелое длительное путешествие сюда и еще более тяжелое – обратно в Москву. Здесь чрезвычайно трудно с билетами. Приходится уезжать в бесплацкартном вагоне до Красноярска, там пересадка опять, возможно, в бесплацкартный вагон. Ты представляешь себе трудности такой поездки и чем чревата она для ребенка? Можно ли подвергнуть такому испытанию нашего мальчика при его слабом здоровье? Я думаю, что нельзя. Потом. Несколько дней надо будет прожить здесь, в Канске. Как вы эти дни сумеете пробыть, как устроитесь? Если ты одна, это проще, а с ребенком? (Кстати, когда приедешь, вещи оставь на хранении на станции, а сама пойди устраиваться на жилье поближе к лагерю, у кого-нибудь на частной квартире. Только выбирай место получше, не торопись, чтобы люди были приличные, семейные, а еще лучше, если живут одни женщины, - вот приезжала здесь к одному товарищу недавно жена из Омска, так она устроилась где-то поблизости у двух пожилых женщин. Лагерь от города в 2-3 километрах, итти далеко, а, если свидания будут вечером, то и опасно).
Дальше. Свидание будет бесспорно кратковременным - на 2-3 часа, не больше. Постараюсь разделить эти 2-3 часа на 2-3 встречи. Нам нужно успеть об очень многом и многом поговорить. И времени мало, и можно ли обо всем говорить при ребенке? А условия такие, что он должен будет находиться здесь же, все будет слышать, видеть…маленькая комнатка в маленьком домике для свиданий около вахты. Но если бы я даже уделил ему целиком все время нашего свидания (что, пойми, совершенно невозможно!), то и в этом случае, это время настолько мало, что у ребенка, в конце концов, останутся лишь какие-то обрывки воспоминаний о встрече с отцом, это только выбьет его из нормальной детской колеи.
К тому же, это ведь будет первое наше свидание после таких тяжелых 3 ½ лет. Сумеем ли мы удержать свои нервы при нашей встрече? А я не хочу, чтобы Марик увидел своего отца впервые и в таком состоянии.
Будем надеяться, что в предстоящем году окончится уже мое заключение и мы встретимся не на 2-3 часа, а уж на всю нашу жизнь, наша встреча тогда будет радостной, бодрой, и если уж папка ваш и раскиснет на минуточку, то он все последующее время сможет употребить на то, чтобы рассеять в памяти ребенка эту неприглядную картину, чтобы не оставить в его памяти образ слабого, плачущего отца.
Ты понимаешь меня, Лидука моя, или нет? Ты не подумай только, что я уж такой «кисель», наоборот, за эти годы, мне кажется, я возмужал, вырос, стал сильнее, но ведь надо же представить человечность нашей встречи в таких условиях, и я за себя, скажу честно, не могу поручиться, что смогу выдержать внешнее спокойствие. Разрыдаюсь, боюсь, собой перестану владеть.
Надо ли все это видеть, испытать и перечувствовать нашему сынке, обладающему пылким умом и большой чувствительностью?
Если, не дай боже, год пройдет, а я все еще останусь в том же положении, то тогда уже приедешь с сыном.
Ну вот, я высказал все соображения по этому вопросу, - теперь слово за тобой, решай. Я надеюсь, что ты согласишься со мной, но не заподозришь меня в нежелании видеть сына. Поверь, что такое холодное, здравое рассуждение, которое я допускаю в этом деле, стоит мне очень много крови и причиняет моему сердцу нестерпимую боль, - ведь я так хочу видеть нашего мальчика! Но жизнь учит меня сдерживать свои желания и чувства, не поддаваться только голосу сердца, не сообразуя его с разумным началом.
Ты спрашиваешь, Ликин, как быть с отправкой Марика и мамы на лето. Я много думал над этим и пришел к такому решению: слабость здоровья Марика, как мне кажется, имеет своим источником, прежде всего то, что он – камчадал, вывезенный на материк в слишком раннем возрасте. Сказалась перемена климата, резкое изменение атмосферного давления. Прежде чем вывозить его куда-либо на юг, тем более в жаркую Анапу, нужно показать его опытному врачу, и посоветоваться, можно ли туда его отправлять. Сделала ли ты это? Анапа – детский курорт, но хорошо ли там всем детям? Поэтому, прошу тебя, Лидоник, добиться приема у лучшего детского врача, у профессора, и только тогда уж решай вопрос об отправке Марика в тот или иной пункт. А может, как раз лучше его отправить не в Анапу, а в другое место, посевернее? Ведь мы этого с тобою не знаем, правда? Надо проверить этот вопрос и тогда уж решать окончательно.
Мама больна, ей нужно обязательно лечить ногу, ты не должна связывать это с вопросом о Марике. Нужно маме опять-таки обратиться к врачам, чтобы ей назначили место, куда ехать; купить путевку и отправить ее в санаторий, где бы она смогла действительно подлечиться. Запускать такую болезнь нельзя, а она уже и без того запущена.
А теперь, как же быть с Мариком, с кем он останется? Так вот, хочешь ты или нет, но я категорически настаиваю и требую, чтобы в это лето ты отдохнула и тоже полечилась. Что это за разговоры: «подожду, когда ты приедешь, тогда уж вместе отдохнем»? на меня, пожалуйста, не смотри. Я одно, ты – другое. Я не имею возможности отдыхать, а ты ее имеешь. Я могу обойтись без отдыха, так как, в конце концов, я здесь сам – один, предоставлен самому себе, а ты – сейчас глава семьи, ты обязана быть совершенно здоровой и не имеешь никакого права истязать себя в работе, растрачивать свое здоровье. Хорошенькое дело - 6-ой год без отдыха, да еще в таких жутких условиях. Опять-таки, не показывай на меня, я 3 года отсиживался и отлеживался, больше на воздухе, я лучше себя сохранил, чем ты, - тебе нужен немедленный отдых и лечение. То, что творится с твоей памятью, нервами и общим состоянием здоровья,абсолютно недопустимо в твоем молодом возрасте. Ты что же хочешь совсем себя изнурить, превратиться в инвалида?
И зачем ты работаешь по 12-14 часов, что тебя гонит к этому? Нужда? К чему это может привести? К тому только, что ты потеряешь здоровье, покалечишь себя, преждевременно состаришься. Понимаю. Ты не хочешь тратить денег камчатских, бережешь до моего приезда, а доведешь себя до такого состояния, что никаких денег не хватит для восстановления здоровья, - ведь деньги не всегда могут в этом помочь, бывает поздно, подумай над этим!
Лидик, любимая моя женка, я выйду отсюда, буду с тобою, будут и деньги, будет и совместный отдых и лечение. А пока что я категорически требую от тебя пожалеть себя и Марика, беречь здоровье и не слишком на нем экономить в деньгах.
Службу на лето ты должна оставить, к осени поступишь на другую работу, не беда. Летом ты будешь с Мариком вместе, поедете на курорт, отдохнете, полечитесь, и чтобы вы были у меня здоровыми, без всяких разговоров.
Все это, вместе с маминым лечением будет стоить несколько тысяч рублей, так что же, ты разве не можешь разрешить себе этого? Если ты не можешь, то я разрешаю, и не только разрешаю, но требую от тебя истратить их на здоровье, чтобы они пощли вам на пользу.
Сейчас сними дачу под Москвой, пусть мама с Мариком поедут туда (это – в случае, если дадут нам с тобой свидание), ты вернешься со свидания, мама поедет на свой курорт, а ты с Мариком на свой (а может быть, можно будет и всем вместе в одно место – это зависит от указания врачей). Если же свидания не дадут, то надо действовать тебе сразу, ехать уж на все лето, куда скажут врачи и тебе, и Марику. Понятно, мордуля?
Ты не думай, что если я здесь, а вы там, то ты можешь самовольничать как хочешь. Еще раз прошу тебя, и настаиваю, чтобы ты на лето оставила службу и занялась основательной починкой здоровья: своего, сынкиного и маминого, - сколько бы это денег не стоило.
Мой любимый мордик, моя, моя Лидуха!
Как хочу я обнять тебя и крепко, крепко, как умеет это твой Семик, расцелукать тебя, - ведь ты такая хорошая и любимая!
Нет, я не сомневаюсь, я знаю, что мы будем вместе на всю нашу жизнь и ничто никогда нас не разлучит. Не было на свете любви, подобно нашей, Лидука! Не унывай, моя ластонька, вся жизнь наша еще впереди, мы не такие уж старые, а бодрости и жизнерадостности у нас хватит еще на целый век!
Ты, Ликин, спрашиваешь о посылке из Осташкова – я ее получил еще в марте, числа 5-го, а из Одессы - 7/V.
Мордулькин, ай-ай-ай, спутала день моего рождения: 9/IV, а не 9/V – вот видишь, как ты переутомилась. Так что немедленно берись за отдых и за лечение, ладно?
Крепко, крепонько целукаю тебя и моего сынку, думаю о вас и живу только вами, только вами, мои любимые – ваш папка Сема.
Привет маме, Самуилу и всем родным.
Она посылала ему посылки из разных мест, потому что если из одной Москвы, посылку отбирали. Называлось – «реквизир».
То из Одессы, то из Костромы, то из Осташкова – через знакомых и через знакомых и родственников знакомых.
Государство делает запреты. Народ делает все, чтобы эти запреты обойти. Тут нужна негласная консолидация. Против НКВД, против дворников, агитаторов, против милиции.
В народе их назвали «лягавыми». Или – «стукачами».
Кто назвал?
Ищи – свищи!
Те, кто сидели, были фантазерами и выдумщиками. Они создали огромную «блатную» культуру – свой язык, свои песни, свои жесты и т.д.
Поначалу «блатари» теснили «политических», ставили их ниже себя. Потом опомнились – «зауважали» «политических», были случаи их смыкания, когда «воры» ставили политических на месте «воров в законе», «авторитетов» - за что?
За ум. За последовательность. За жизнь по понятиям, которые прививаются за колючей проволокой.
