…Завязка – это что?.. Это то, с чего начинается история, то, откуда берет старт и разворачивается основной сюжет… В нашем случае это – арест отца, обвинение, дело и его обстоятельства, допросы и, наконец, приговор.
Первое действие затянулась. Потому что следствие шло целых четыре года. Это была борьба не на жизнь, а насмерть. И, я считаю, отец победил в этой борьбе.
Он, во-первых, не сдался, не признался, не сломался.
А ведь вполне мог и «вышку» получить!.. он проявил характер и сыграл свою роль на полной самоотдаче. Он выиграл первый раунд, цена этого выигрыша – жизнь.
ОТЕЦ. Да, я не сдох… пока что.
МАМА. А я устала. Я не уходила в отпуск в эти четыре года. Ох, как же я устала.
Я. Тогда я объявляю маленький антракт.
Я. В этом месте разрешите объявить антракт, чтобы зритель мог чуток отвлечься от чтения вслух давно написанных писем
Но я остаюсь на сцене, потому что мне хочется остановить это замечательное довоенное время.
Мне четыре годика стукнет в апреле, а маме через день после моего дня рождения… мама, сколько?
МАМА. Тридцать один.
ОТЕЦ. А мне в мае тридцать шесть.
Я. Молодые еще. В самом соку. И любовь их продолжится. И то, что кануло в Лету, вдруг заживет, затрепещет, как флаг на ветру…
МАМА. Время развевающихся флагов…
ОТЕЦ. Время еще не оборвавшихся, не обрушившихся чувств.
Годы войны...
В театре войну показывают записанными звуками – громыханием пушечных выстрелов, стрекотом пулеметов, гулом самолетов, пуканьем взрывов… Это все фон.
А фон – это не главное.
Главное на войне – страх. Страх быть убитым.
И этот страх тих.
И письма военных лет тихие. Потому что личные, а, значит, сокровенные, в них все припрятано между строк, таится и светится, светится и таится…
МАМА. Я писала Семе много, почти каждый день. Но эти письма – почти все – потеряны, сохранить их было трудно.
ОТЕЦ. Когда шмонали, в первую очередь отбирали письма. Самое дорогое.
МАМА. Он рвался на фронт. Они там все рвались. Хотели доказать, что все они патриоты.
ОТЕЦ. Не все. Некоторые говорили: нам повезло, что мы сидим. Авось, выживем. Или: уж лучше свои пусть убьют, чем немцы. И возникали споры: нет, немца я тоже смогу убить, а тут своего вряд ли. Так что на фронте – оно лучше погибать. И тогда возникал кто-то: а за что погибать?.. За Родину, за Сталина?.. Так мы и тут за них погибаем!
МАМА. У нас так вопрос не стоял. Я рыла рвы под Москвой, зажигалки тушила на крыше, очень, между прочим, боялась этих зажигалок… Они вонючие, со специфическим запахом, а я их на лопату – и в бочку с водой… Даже интересно: потушу – не потушу?.. Каждая со своим характером… бывали зажигалки злые – те, что шипели и не поддавались, а бывали и добрые, которые уже на лопате гасли…
Я. Было страшно?
МАМА. Сначала да, потом попривыкла… Но самое страшное на войне – сказать?
Я. Скажи.
МАМА. Это паника. Этот день в Москве я запомнила. Когда все побежали!.. и в первых рядах коммунисты, начальники… на своих машинах… на грузовиках… я даже подумала: откуда у них столько личных грузовиков?!.
Я. А ты где была?.. Сама не пыталась бежать?..
МАМА. Я стояла, как столб, на Петровке и смотрела. Все орут, все бегут, все куда-то едут… А я, дура, на работу стою, голосую… Мне все хотелось на работу попасть, но в тот день в Москве никто не работал. Из учреждений только ящики какие-то выносили, шкафы на тротуаре бросали… Бумаги, папки – все по воздуху летит… через мостовую… и кошка какая-то с перебитой лапой противно так мяучит и ковыляет… И вдруг тишина. Будто все уехали. Никого в городе будто. Я одна. Вот это страшно.
Я. А потом, когда паника кончилась?
МАМА. Повылезли все. Постепенно. И как ни в чем не бывало… Заработали.
Я. А те, кто уехали, вернулись?
МАМА. Кто успел удрать – их след простыл. А кто не успел – так до победы и дотяпал.
ОТЕЦ. А у нас… многие не дотяпали. Те, кого пустили на фронт, попали по путевке в штрафбаты и там… оттуда только на Луну… а те, кто вроде меня писал заявления, но остался в бараке, уже не рыпались, как говорится, ковали победу в глубоком тылу. Очень глубоком!
Я. Мерзли?
ОТЕЦ. Бывало.
Я. Дрались?
ОТЕЦ. Случалось.
Я. Я имею в виду, с «урками», с «блатарями»?
ОТЕЦ. Что я, фраер, что ли?
Я. Значит, ты не был «фраером». Но ведь ты был «политическим».
ОТЕЦ. Ну, был. Ну, и что?
Я. Я читал, что уголовники в лагере терроризировали «политических».
ОТЕЦ. Бывало. Кого как.
Я. Но с тобой… как с тобой обходились?
ОТЕЦ. Да никак.
Я. Как ко всем?
ОТЕЦ. Как ко всем.
Я. Чем же ты это заслужил?
ОТЕЦ. Я не заслужил, а просто… жил.
Я. А подробней?.. Ну, не молчи. Расскажи подробности
ОТЕЦ. Ну, какие в той жизни подробности?.. Там все однообразно.
Я. И ничего не происходит?
ОТЕЦ. Абсолютно ничего. Только люди мрут, как мухи, каждый день, каждый день…
Я. И к этому привыкаешь?
ОТЕЦ. Кто как.
Я. А ты… ты?
ОТЕЦ. И я. Чем я лучше других?
Я. Не знаю.
ОТЕЦ. Вот и я не знаю. Там надо было просто жить и просто оставаться человеком.
Я. Но это непросто!
ОТЕЦ. Кому как.
Я. Почему ты не хочешь мне ничего рассказывать?
ОТЕЦ. А зачем?
Я я хочу знать.
ОТЕЦ. Лучше не знать.
Я. Как кому.
ОТЕЦ (смеясь). Много будешь знать – скоро состаришься.
Я. Я стар. Я уже много старше тебя. И все равно… мне надо знать.
ОТЕЦ. О чем?.. Все давно и так известно.
Я. Все, да не все.
ОТЕЦ. Тут ты многого хочешь. Ты думаешь, что-то изменилось?.. Ничего не изменилось. Так что… Попридержи язык, сынок, а то…
Я. А то – что?
ОТЕЦ. А то получишь от жизни, как я.
Вот в чем было дело!.. оказывается, он берег меня от распознания зла, «подробности» которого ему были хорошо известны. Лучше, чем мне. Он по-отечески предупреждал меня об угрозах, могущих поломать жизнь, сократить ее на четверть или вполовину, как это произошло с ним самим.
Так многоопытный тигр защищает котенка – инстинкт природный, и потому как знак сплочения старшего с младшим, родителя с ребенком – до трогательности наивен, до восхищения прекрасен… Однако сталинщина при условии своей возможной реинкарнации, которую отец чувствовал своей отбитой в пытках селезенкой, могла бы гордиться тем, что бывший зэк ЗАПОМНИЛ ЭТО, то есть то, что система сделала с человеком, уняв его свободолюбие, предварительно отняв саму свободу. Тут результат налицо, хотя по сути победа над человеком на одержана. Наоборот! Это Человек побеждает, ибо даже свой негативный опыт обращает к сохранению потомства.
И самое потрясающее – он при этом послушный судьбе стоик, смиренный, ни на что не претендующий «один из всех» и «такой же, как все», кто с ним рядом. Только одного требовала его душа – взыскания справедливости. Тут он был неугомонен, как та мышка, попавшая в молоко и взбившая его своими лапками в сметану. Потому и выбралась…
Отец воевал. Но у него была своя война, свои окопы и фронты. Он бился за свою свободу и день, и ночь, и день, и ночь… Доказательства? Вот доказательства. Читайте письма.
Белая стена становится пятнистой, как маскировочный халат.
Война началась. Война продолжилась.
Канск, 15/VII – 1941 г.
Моя дорогая Лидука, мой родной Марик!
Давно я вам не писал и ничего от вас не получал, но это не от меня зависело. Сейчас я буду редко писать, и, может быть, долго, очень долго вы не получите от меня писем, как и я не получу ваших. Ты, моя любимая, не бевпокойся обо мне, я жив, здоров, со мной ничего плохого не может случиться. Было время, что ты долго не имела обо мне никаких вестей, это время прошло, а сейчас надо будет возможно привыкать вновь к такому же положению. Знай, моя родная, что я помню и думаю только о тебе и сыне и о судьбе моей любимой Советской Родины. Как больно, что не могу участвовать в боях с зверскими фашистами, - я б не пожалел своей жизни. Я подал заявление на имя Наркома, сегодня пошлю еще в Госуд. Комитет обороны, о посылке меня на фронт. Но пошлют ли?
Моя дорогая женушка! Теперь, как никогда, требуется, чтобы ты, глава нашей семьи, сохранила разум, спокойствие и присутствие духа. Не теряйся пред трудностями, береги себя и сына, будь совершенно спокойной, - это главное. Я глубоко уверен в том, что фашистам не пройти по нашей земле, они будут разбиты и уничтожены, и тогда наша страна заживет еще более радостной и веселой жизнью. Я вернусь домой, к вам, моим любимым, и нам будет хорошо.
Лидука, ты пиши мне возможно чаще, так, как писала все последнее время, я думаю, что все твои письма я получу все-таки. Неполучение их я считаю временным явлением, но готовлюсь к длительному отсутствию их. Прошу тебя, с получением сего, и впредь аккуратно каждый месяц высылать мне перевод в 50 рублей, - это будет для меня весточкой от тебя.
Твои посылки из Орловской области и Харькова я получил, большое, большое тебе, родная, спасибо. Если будет возможность, высылай мне съедобного. Стеклянную посуду не надо, т.к. она бьется в посылке, - баночка с маслом разбилась. Я сейчас нуждаюсь в жирах и в сладком, все это, я знаю, трудно достать и дорого, прости, что я прошу об этом, но ты не часто, изредка, по возможности, ни в коем случае не отрывая от себя и Марика, посылай, что можно, - это будет большой поддержкой. За последнее время я получил посылки также от Паши из Сталинграда и Новой Мацесты.
Родная моя Лидука! Я все питаю себя надеждой, что ты не отправляла Марика и маму в Анапу. Этот тяжелый случай с машиной меня очень взволновал, но, с другой стороны, я думаю, что благодаря ему ты их не отправила. А если они поехали, то как вернулись?
Я задаю вопросы, но не знаю, получу ли ответы на них… еще раз, родная моя, пошу тебя писать и писать мне. Если не попадут ко мне твои письма, то я буду получать хоть переводы денежные.
Кто из наших родных пошел на фронт? Как они, как вы, мои дорогие? Держитесь, мои родные, крепче друг друга, в тяжелое время так легче будет при взаимной поддержке.
Последний месяц я работаю на производстве, даю до 160 % производительности труда, мне это очень тяжело, но я стараюсь.
Плохо у меня с парапроктитом и гайморитом, думаю, что надо оперироваться. Не волнуйся, моя любимая, это пустяковые операции, я перенесу их легко, но зато буду здоровым.
Главное – здоровье. Берегите его во что бы то ни стало.
Недавно, в начале месяца, чуть не уехал на Север, по первому назначению. Уже собрался было, но отставили. Это хорошо, я доволен.
Что слышно с моим делом? 12-го числа этого месяца я получил извещение, что пошло на пересмотр в Секретариат Совещания. Это ведь уже вторично я получаю такое извещение, - первое было в конце марта.
Надо все же шуровать покрепче, не терять надежды на справедливый и правильный исход дела.
Деньги мне, по 50 рубл., переводи почтой и в бланке для письма коротенько сообщай о своем здоровье и о сыне, о маме, о всех родных.
Живите и будьте здоровы, мои дорогие, моя любовь должна охранять вас от всяких несчастий.
Будь разумной и бодрой, моя родная любимая девочка! Тяжелые испытания надо перенести мужественно, не теряя головы.
Целую и обнимаю тебя и сынку
Тепло и бесконечно
Ваш Сема
Горячий привет маме, Самуилу с семьей и всем родным.
Еще раз крепко целую и надеюсь на ваше благополучие
Твой Семука
Из письма отца ясно, - он не знал, что я с бабушкой уже в Анапе. Но заявление с просьбой послать его на фронт было написано и сразу послано по разным адресам. Это говорит лишь об одном – он не желал отсиживаться в тылу, где ему было предписано именно отсиживаться.
Теперь стало ясно: война разорвала нашу семью уже не на две, а на три части. Вернуться в Москву было невозможно, поскольку в столицу с первых дней войны были введены пропуска.
О том, что было дальше, мама описала в подробном письме моему другу – Юрию Клепикову – блестящему сценаристу, автору таких знаменитых фильмов, как «Ася-хромоножка», «Мама вышла замуж», «Пацаны» и др. (мы с ним вместе учились на одной стипендии на Высших Сценарных курсах в середине шестидесятых годов), интересовавшемуся историей жизни и судьбы моих родителей.
Отрывок из этого маминого письма (к нему я еще вернусь) пусть будет здесь опубликован.
«В Москве мы жили в полуподвале, сырой коммунальной квартире. Марик почти все время болел. Все камчатские скопленные деньги уходили на его уход, питание и врачей, чтобы как-то укрепить его организм. В 41-м году, за 10 дней до начала войны, я отправила Марика с мамой в Анапу (это моя родина, где я и мама родились) – детский курорт, на все лето. Анапа – это не Крым, а Северный Кавказ... 22-го июня, в 12 часов, отправляя очередную продуктовую посылку мужу, я услышала по репродуктору на Трубной площади голос Молотова о начале войны. Сразу же я дала телеграмму маме, в Анапу, чтобы выезжала обратно в Москву.
А там в Анапе была паника, билетов нет, народ скопился на выезд, все женщины с детьми. Железная дорога к Анапе не подходит. Отправление через ближайшую станцию Тоннельную - в 40 км от города, по направлению к Новороссийску. Мама ответила «выехать не могу, не беспокойся, враг будет разбит». И такие письма шли ко мне в Москву в течение целого месяца. Несмотря на мои и требования и просьбы вернуться, мама оптимистически оценивала обстановку и храбрилась. Хотя паника и схлынула, народ, в основном разъехался, жить было тогда в Анапе превосходно. Все дешево, продуктов много, изобилие, т.к. подготовка к курорту в городе превосходила все потребности наличного населения. Это было большим соблазном для мамы, т.к. основная цель пребывания там – была закалка у моря тогда еще слабого ребенка, которому еще не исполнилось 5 лет. Маме казалось, что «мы настолько сильны, что можем победить скоро немцев, ведь финская война была всего два месяца». Так она рассуждала. А я в Москве думала об этом иначе, но писать ей «не обольщайся» - боялась. Через месяц после начала войны – в Москву был запрет на вьезд, а особливо с детьми. Нужен был специальный пропуск. Детей эвакуировали из Москвы принудительно. Шло время, фашисты подбирались к Крыму, заняли много городов, начались бомбежки и Анапы. Жить там было уже опасно. Рыли траншеи в каждом дворе, прятались во время тревог, осколки сыпались градом.
Жертвы бомбежек стали реальными. Одна тревога сменяла другую. Связь моя с Анапой часто прерывалась. Хотя я и писала им почти ежедневно, но часть почты пропадала. Я послала им теплые вещи, обувь, зимние пальто. Мама с Мариком в Анапе вынуждены были прожить 1,5 года. Ежемесячно посылала деньги, 200 руб, которые у меня тянулись еще после Камчатки, на сбер. книжке. питание там было дешевое, народу мало. А жила мама уже не на частной квартире, как в начале, а у родственников, где было еще двое детей. Это жена маминого брата. Она работала в госпитале и раздобывала продукты, а мама обслуживала всю семью. И вот немцы взяли уже Керчь, начались обстрелы, ведь это было уже совсем близко от Анапы (через Керч. пролив по низкому побережью). Угроза надвигалась с каждым днем. Доходили уже и кошмарные слухи, как немцы бросают в колодцы еврейских детей. Мама приняла решение уезжать из Анапы, она почувствовала всю ответственность за Марика, металась, а выехать было уже и там трудно. И куда? В Москву – запрет. Средств мало, кругом только деньги и взятки.
В это время я в Москве встретилась с родственником моей близкой подруги, который приехал на побывку с фронта на несколько дней. Он увидел мое состояние, я дошла до галлюцинаций, не могла ничего придумать, Москву бомбили также. Уезжать я не могла решиться, т.к. боялась потерять связь с мамой. Короче говоря, этот человек уехал на фронт, обещая мне послать маме в Анапу немедленно, пропуск на выезд из Анапы, по которому она вправе достать билет я особенно не рассчитывала на этот вариант, т.к. человек этот не был для нас таким близким. Но как говорят, свет не без добрых друзей. Он вскоре мне сообщил, что пропуск выслан. Радости моей не было предела. Сообщила об этом маме. Она ежедневно ходила в МГБ справляться, но пропуск ей не давали. Оказывается он лежал в течение месяца под спудом и никто не хотел искать. Подействовала только мамина истерика там в местной организации МГБ и твердое заверение, что пропуск должен быть. Пропуск был оформлен до Рязани, т.к. в Москву все еще нельзя было въехать. Наш спаситель работал на фронте, в штабе и ему удалось оформить пропуск, будто бы на сына и мать. Кто тогда вникал в суть дела?
И вот мама, за 6 дней до оккупации Анапы немцами – выбралась с пропуском под градом пуль грузовой машиной до Краснодара. А там своя кутерьма! Пропуск есть, билет есть, а сесть в эшелон невозможно. Столько народу с детьми и, конечно, паника, потому что и там уже немцы и проч. И вот мама, поняв, что с ее больной ногой и ребенком невозможно будет при очередной посадке в эшелон успешно втиснуться в вагон – решила тоже дать взятку. Этому ее научили люди, скопившиеся на вокзале г. Краснодара.
Она уговорила носильшика за 1000 рублей выпустить ее на платформу вокзала за 5 минут до начала посадки в вагоны, с тем чтобы она могла в числе первых пассажиров войти с ребенком в вагон. Так и осуществилось. Ведь, если помните, мама была инвалидом, она хромала, у нее была неподвижность сустава ноги, зачастую с открытой раной после перенесенной в 20-х годах болезни костного туберкулеза (остеомелит). Выхода другого не было, иначе она застряла бы с Мариком там надолго. И вот они вэшелоне, едут через весь Кавказ до быку. По дороге их 6 раз бомбили. Вдоль всей дороги были вырыты траншеи и если поезд бомбился, то его останавливали и все прятались в вырытые траншеи. Народу тьма, все, дети, женщины, мест никаких. Заняты все квадратные сантиметры площади трех ярусов вагонов. Все вещи, авоськи, чемоданы привязаны снаружи к окнам. На крышах полно тоже. Проходы забиты, тамбуры, подножки тоже. И вот на ст. Прохладная – очередная бомбежка с самолетов. День…жара. Марик спал на руках у мамы. Пришлось по сигналу выходить из вагона. Опустилась в траншею. Недалеко разорвалась бомба и маму в числе других присыпало землей. На руках Марик. Самолет отбомбился, сигнал о посадке в вагоны. Какой-то военный схватил Марика из рук бабушки, ткнул в вагон. А маму и других стали откапывать. Времени нет – сели по вагонам. И тут обнаружилось, что их разъединили. Поезд идет, а Марик потерялся.
Тысячи людей, все ищут друг друга. Марика все еще нет, где, в каком вагоне, ни пройти, ни крикнуть невозможно – сплошные тела, кто сидит, а большинство стоят, т.к. места совсем нет свободного. По цепочке, из вагона в вагон стали кричать имена разыскиваемых. Так нашелся и Марик, которого передали по головам в тот вагон, где была бабушка. И тут небольшой штрих: через 2-3 часа из вагона в вагон была передана и беленькая панамка, соскочившая с головы Марика. По цепочке слова: «передайте той бабушке, которая кричала, это панамка того красивого мальчика с длиннющими ресницами, которог передавали раньше в такой-то вагон по головам».
Эшелон дотянулся до Баку. Там они пересели на нефтеналивное судно, которое следовало до Красноводска (поперек Каспийского моря). Женщины и дети разместились на палубе этого судна вповалку. Под ними был военный груз – нефть. Невероятный шторм, смывало волной вещи. Люди привязывались полотенцами друг к другу и частям корабля. Кто плачет, у кого истерика. У детей сплошные поносы. Ждали налетов с воздуха. Пришел капитан и умнее ничего не мог придумать, ответив на вопрос, «что будет с нами?» - «Приготовьтесь кормить на дне моря - рыб». К счастью обошлось без этого. И люди, изможденные качкой, тревогой, наконец высадились на землю Красноводска. Там жарище страшное, тени почти нет. Сели под какое-то деревцо. Пить… А воды совсем нет нигде. «Бизнесмены» продавали маленький стаканчик воды по 10 рублей. Попили, отдохнули под открытым небом, собрались с силами и сели дальше, в поезд, который следовал до Ташкента. Там пересели в другой и добрались до Куйбышева. Это «путешествие» продолжалось свыше месяца. От Анапы – до Куйбышева. В результате у мамы сразу, на нервной почве – экзема на ногах и руках.
В это время я в Москве уже устроилась на проектную работу, в Проектное бюро местной промышленности. Проектировала реконструкции предприятий местной промышленности для нужд фронта. А до этого я работала в 16-й типографии ОГИЗа – рабочей, шила из клеенки большие цилиндры, которые нужны были самолетам. Норму выполнять было трудно, голодала, комната нетопленная, дров не было, по карточкам ничего, кроме хлеба не получали. И вот, когда поступила в Проектное бюро (кстати, по объявлению «Вечерки»), там мне устроили мнимую командировку в Куйбышев.
Там жила моя двоюродная сестра с мужем, у которых остановилась мама с Мариком. Я поехала туда и привезла их в Москву весной 42-го года, хотя пропуск был только до Рязани. В поездах света не было, а когда являлся контролер, проверять пропуска и билеты – Марика прятали на третью полку. Там он лежал вытянувшись солдатиком, не шевелясь. А из мамы делали тюк вещей, тоже как будто-бы неживое существо. Марику нравилась вся эта маскировка и он очень ловко и быстро карабкался на третью полку, даже и без нужды, просто тренируясь. Пребывание в Анапе 1 ½ года его закалило климатически и к счастью он перестал часто болеть. Вот как он нам достался, Юра! Все это очень коротко я описала, но будет ли тебе это нужно? Все даты я, конечно, уже не помню, но если нужно, то кое что можно восстановить. Часть писем и открыток из Анапы у меня сохранилась. А большинство я отсылала отцу, ведь он тоже страдал и был в то время в наитяжелейших условиях. В то время уже запретили посылать им продуктовые посылки. Я ежемесячно имела право послать ему только 50 рублей (это теперь 5 руб.), а что можно было у них купить там в ларьке, на эти деньги? Как мы все выжили, не знаю. Я в первый же отпуск (ведь в войну не было отпусков), в январе 1946 г. поехлала к Сем. Мих. В Сибирь, это ст. Решеты (около Канска). Он работал в тайге. Ну это уже другие страницы моей жизни, что не сейчас это вспоминать».
Всего этого отец, естественно, не знал и не мог знать.
