Песня из склепа

“Инвалиды всех стран, умирайте!
Добровольно. Житуха пуста.
Ни малейших надежд не питайте,
Будто сбудется ваша мечта.
Жить не стоит. Да вот же качели:
Чуть пригреют — и хочется жить...
У ближайшей, реальнейшей цели —
Только слезы в песок уронить.
О духовности — и не мечтайте.
Вы беспомощны. Дух — на замок.
Инвалиды всех стран, умирайте!
Подлой жизни — хоть в морду плевок”.

Я снова чувствую себя студенткой. Сижу на спецкурсе профессора Суворова — единственного слепоглухого, который не только закончил МГУ и защитил диссертации — кандидатскую и докторскую, но еще ведет активную научную и творческую жизнь.

Александр Васильевич сидит перед группой вместе с переводчиком Олегом, которого просто держит за руку. Иногда тот пишет — тактилирует в ладонь Александра Васильевича (то есть говорит специальным пальцевым — тактильным — алфавитом) вопросы аудитории. Но в основном парень «работает» камертоном — по малейшим, только одному ему заметным движениям Суворов чувствует, насколько интересно слушателям то, о чем он говорит.

Первые несколько минут с трудом разбираю слова Александра Васильевича — как и все глухие люди, он говорит немного механическим голосом, без интонирования. Речь у него очень правильная и даже литературная, кажется, так говорили в светских салонах XIX века.

Оглядываюсь на группу: студенты сидят тихо — кто просто слушает, кто что-то записывает в тетрадку. Но вскоре привыкаю к особенностям голоса и забываю обо всем на свете — настолько интересна лекция. Суворов рассказывает, что инвалидов нередко преследуют мысли о самоубийстве. И приводит себя в пример:

— Я живу с суицидальным комплексом тридцать шестой год — это началось в марте 1974-го. В юности я ужасно тосковал по музыке, по живописи, архитектуре, простому человеческому разговору — всему тому, чего волею слепой, вернее, слепоглухой судьбы был лишен. Не мог смириться с тем, что оказался словно заживо погребенным в склепе. Безмерное одиночество окружало меня. Тяготила постоянная зависимость от внешней помощи, вечный страх потерять мать, вообще человека, который за тобой ухаживает. У многих инвалидов-колясочников те же проблемы... А временами наваливается самоедство: может, сам виноват в своих проблемах?

— И как вам удалось справиться с этими тяжелыми мыслями? — спрашивает темноволосая девушка с первой парты. Олег быстро перебирает пальцами под рукой Суворова.

— Мама. Она — главный человек в моей жизни, и я не мог наплевать ей в душу и уйти раньше нее. Жил только ради нее. Однако 4 февраля 1997-го она ушла. Кажется, я стал свободен... Но есть еще любовь к себе, к своему творчеству. Понял, пока я жив — будет жить и моя мама, во мне. Я нашел для себя отдушину, выход: в творчестве, в любви к маме, учителям, друзьям. Я решил, что не могу уйти, пока не написал главную книгу своей жизни... А в 2002-м у меня появился Олег, мой названый сын. Ему я посвятил около 70 стихотворений. Теперь я буду жить, пока нужен ему, пока он не встанет на ноги.

Мы все заинтересованно уставились на Олега. Худощавый паренек немного смутился, но продолжал переводить вопросы студентов.

— Как помочь таким людям, как вы, лучше адаптироваться в нашем обществе? — интересуется девушка с пирсингом.

— Да перестаньте отделять нас! — неожиданно сердится Суворов. — Это искусственное деление людей на здоровых и инвалидов. Конечно, инвалидность надо учитывать как данность, но главное, что мы все из себя что-то представляем как люди, как личности! Знаете, я как-то переделал крылатые строчки Некрасова так: «Инвалидом можешь ты не быть, но человеком быть обязан».

Александр Васильевич рассказывает о творческой реабилитации инвалидов. И снова пример из собственной жизни:

— С детства любил фантазировать — только этим и спасался от безмерного одиночества, которое стремилось поглотить меня. Даже статью на эту тему написал — «Большая сказка»... Вообще книги помогают общаться на равных с выдающимися людьми, такими как Моцарт, Пушкин, Лермонтов, — беседовать, а иногда и спорить с ними. А что такого? — видимо, через руку Олега профессор почувствовал какое-то сомнение, пробежавшее по аудитории. — Они люди и мы люди.

Суворов помолчал, и вдруг кто-то из студентов попросил: «Сыграйте нам, пожалуйста». Олег тактильно сказал это профессору. Александр Васильевич улыбнулся, аккуратно достал из футляра губную гармошку и заиграл грустную похоронную мелодию.

— Сегодня 35 лет, как умер мой учитель и друг Александр Иванович Мещеряков. Благодаря ему и его коллегам из Академии педагогических наук СССР я и еще трое слепоглухих ребят смогли учиться в МГУ, а не прозябать полурастениями-полуживотными, какими до этого становились почти все слепоглухие, — объяснил он.

Между прочим, в детстве слепому мальчику пророчили славу второго Чайковского — он был очень музыкальным ребенком. Ему купили баян, на котором Саша начал учиться играть, делая большие успехи... И в этот момент его настигла вторая беда — глухота.

— Я почти не помню никаких зрительных образов, слишком рано (на четвертом году жизни) потерял зрение, — говорит Суворов. — Зато хорошо помню мелодии, которые слышал в детстве. Слуха я лишился уже в более сознательном возрасте, в девять лет. Мы жили рядом с кладбищем, и часто мимо нашего дома с оркестром несли людей хоронить, поэтому я эти мелодии и играю.

* * *

Вскоре лекция заканчивается, и некоторые студенты подходят попрощаться с Суворовым. По очереди садятся на стул рядом с учителем и говорят что-то в его большую теплую ладонь. Одна из девушек, Катя, рассказывает мне, что у них был курс тактилологии, поэтому они все могут общаться со слепоглухими. Профессор о чем-то подолгу говорит с каждой, шутит, просит, чтобы к следующей встрече студенты приготовили вопросы и для него.

— Интересно вам работать со студентами? — спрашиваю у Суворова.

— Очень. Меня интересуют молодые люди. Причем поштучно — их мысли, характеры, судьбы. Регулярно стал преподавать в вузе достаточно давно — с 1996 года, после того как защитил докторскую диссертацию. До этого и наряду с этим всегда работал с подростками, которых очень люблю.

— «Двойку» учитель ставит прежде всего себе. Так что их у меня не будет, — улыбается Суворов. — Я эгоист, мне себя жалко. Ведь пересдача — это трата моего времени, а я его лучше на творчество, на общение с интересными ребятами потрачу.

Олег выходит, чтобы принести Александру Васильевичу воды, и я сама медленно пишу на большой открытой ладони профессора вопрос. «Буквы, пожалуйста, пусть будут побольше», — просит он.

— Вы любите говорить, что главная ваша должность — Детская Вешалка, а в своих стихах называете себя «игрушкой детской, обучающей». Часто ли сейчас общаетесь с ребятами? — вывожу на ладони тезки великого полководца огромные печатные буквы.

— К сожалению, из-за проблем со здоровьем редко удается выезжать в лагеря, школы, детские дома. Хотя я обожаю общаться с детьми — их искренность, оригинальность мышления, доброта порой поражают. Только тут важно отличать детскость от инфантильности, которой страдают и многие взрослые.

— Школу слепых, куда я попал сначала, не люблю вспоминать — я там был изгоем. А по Загорскому детскому дому меня часто охватывает ностальгия. Знаете, кстати, что его новые корпуса были построены и благодаря мне. Я поднял скандал в прессе, что этот уникальный детдом давно стал тесен, а новые здания никак не строили, заложенный фундамент зарос сорняками — получился один из советских долгостроев. И меня услышали. Наверное, это была последняя крупная всесоюзная комсомольская стройка...

— Кто же не вспоминает то время, когда был моложе и здоровее? — вопросом на вопрос отвечает Суворов, потом становится серьезнее. — Я в свое время принял всю эту коммунистическую идеологию за чистую монету, даже вступил в партию. Правда, думаю, идеи в ее основе лежали действительно высокие, правильные, просто потом это было выхолощено. Потому я сам продолжаю реализовывать эти идеи в своей жизни. Для меня коммунизм — это общество всеобщей талантливости. И я в своей жизни эту идею продолжаю воплощать.

Жизнь Александра Васильевича сложилась так, как она сложилась, благодаря социальным экспериментам, через которые прошла наша страна. Из-за коллективизации и раскулачивания от крепкой и дружной семьи Суворовых остались только несколько малышей. Троюродные брат Вася и сестра Маша попали в разные детдома и долго даже не подозревали о существовании друг друга. Выросли, случайно встретились, полюбили друг друга, женились. И только когда в семье случилась трагедия: старший сын неожиданно ослеп, а затем и оглох, а младшие сын и дочь родились с психическими заболеваниями, родители выяснили, что они являются близкими родственниками.

— Всем хорошим в жизни, всем, чего добился, я обязан маме, — говорит Александр Васильевич. — Когда я потерял зрение, она, простая женщина, всю жизнь проработавшая на железной дороге, с небывалой энергией принялась меня развивать. Благодаря ее заботам я попал в Загорский детдом, а после она даже поменяла большую квартиру на меньшую и переехала с двумя младшими детьми поближе ко мне.

О маме профессор может рассказывать бесконечно, о том, как поддерживала она его все годы учебы, как потом сама заболела и уже из больницы следила за написанием кандидатской сына. Последние годы жизни, когда Мария Тихоновна тяжело болела, именно ее слепоглухой сын ухаживал за нею как за малым ребенком: носил на руках, мыл, кормил.

— Когда действительно любишь, то все, что связано с любимым, — свято, — говорит Суворов. — Тогда даже каждодневный уход за человеком приносит радость.

— Нет, — вздыхает Александр Васильевич. — Женщин-друзей — сколько угодно, а так, чтобы разделить судьбу, — нет, никогда не было.

* * *

С бутылкой воды заходит в опустевшую аудиторию Олег, и я пишу на ладони профессора:

— Еще в 1992 году узнал от своего друга, замечательного педагога Юрия Устинова, что есть программы усыновления, и признался ему, что давно мечтаю о сыне. Но, конечно, понимал, что для слепоглухого это нереально. Юрий Михайлович обещал что-нибудь придумать. Потом жизнь надолго нас развела — слишком далеко мы живем друг от друга. Хорошо, что теперь появилась электронная почта. Когда в 2001-м мы списались с ним по интернету, у Юрия Михайловича была группа учеников, которым он и предложил написать мне.

Так у нас завязалась переписка с Олегом, его письма были интереснее всего. Ему тогда было 13 лет. Юрий Михайлович рассказывал о нем как о хлопотливом таком, заботливом подростке. О том, что он даже по ночам вскакивал, чтобы посмотреть, нет ли писем от меня. Однажды они с учителем были проездом в Москве. Я рвался на вокзал, чтобы встретиться, но из-за проблем со здоровьем не получилось. И вдруг они сами заходят ко мне. Меня поразила ласковость, какая-то повышенная деликатность Олега. Именно он предложил мне следующим летом поехать с ними в горную экологическую экспедицию по прокладыванию троп для спасателей и туристов в Туапсинском районе Краснодарского края.

— Представляете, слепоглухому, да еще полупарализованному, с опорными проблемами — и по горам? — пожимает плечами Александр Васильевич, а потом с гордостью продолжает: — Но мне очень хотелось, и Олег так провел меня по маршруту, что никаких травм не было. Хотя было очень трудно. Но Олег еще в переписке выкинул лозунг: «А слабо провести по горам без травм?!» И сам же реализовал — мы спустились с гор целыми и невредимыми. Раз только ногу немного подвернул, но это и в Москве, на ровном месте случается. Про тот наш поход даже фильм сняли «Ежик — Зоркое сердце». Ежик — мое лесное имя, а «Зоркое сердце» добавил Устинов за лучшее, чем у других, понимание некоторых психологических проблем. После той экспедиции мы с Олегом подружились еще больше. Уже осенью того года я его впервые в письме назвал «Дорогой сынок Олежка». Это мамин стереотип обращения. Свои письма ко мне она всегда начинала именно так: «Здравствуй, дорогой сынок Саша». Я тем более позволил себе применить к Олегу это словосочетание, что мама вообще практически всех моложе себя называла — сынок, доча. А сейчас уж иначе его и не воспринимаю.

Спрашиваю у Суворова разрешение на разговор с Олегом.

— Пусть, пусть Олег расскажет вам свою историю, — кивает Александр Васильевич и открывает толстую белую книжку, набранную шрифтом Брайля, — петербургский литературно-художественный журнал с современной прозой.

— У меня есть родители, они живут в Самаре, — говорит Олег. — Мама одобряет мою дружбу с Александром Васильевичем. Я познакомил его со своими родными, мама даже приезжала сюда, в Москву. Я здесь учусь на 4-м курсе психолого-педагогического университета.

— Еще дома, в 10 лет, я поступил в школу-лицей социальных спасателей Юрия Михайловича Устинова. Мы помогали сверстникам из неблагополучных семей, беспризорникам. Когда Устинов уехал из Самары в Туапсе, я не захотел расставаться и увязался за ним. Мама одобрила мое решение и отпустила в другой город.

И вот однажды Юрий Михайлович сказал нам: «У меня есть друг, он слеп и глух, но он очень интересный, нестандартно мыслящий человек. Хотите ему написать?» Я долго колебался, потом все же решился написать. В его ответе я сразу почувствовал что-то родное, мы быстро подружились. Александр Васильевич тогда очень страдал от одиночества, после смерти матери он жил с сестрой, которая ухаживала за ним, но плохо это выдерживала, срывалась на него, третировала.

— Тактильной речи Александр Васильевич научил меня за 40 минут. Она состоит из букв, как и обычное письмо. А вот жестовый язык, когда пишут не буквами, а знаками, обозначающими целые слова, мы не освоили, хотя знаю, что за границей некоторые слепоглухие разговаривают и на этом языке.

Александр Васильевич, который попросил Олега переводить наш разговор, поясняет:

— В любой стране, и в России тоже, свой жестовый (точнее, знаковый) язык. Просто я, позднооглохший, знаками не владею, используя в общении пальцевый — тактильный — алфавит.

— Что вы, с Александром Васильевичем всегда интересно! Мы много разговариваем на разные темы, обсуждаем прочитанные книги, посещаем его друзей, он меня культурно просвещает, например проводит экскурсии по Москве.

— Мы приезжаем в какое-нибудь интересное место — например, в Новодевичий или Донской монастырь, и Александр Васильевич рассказывает то, что читал, что знает об этих местах.

Услышав об экскурсиях, Суворов добавляет:

— Хорошо знаю эти места еще и потому, что на Новодевичьем кладбище похоронен мой духовный отец, философ Эвальд Васильевич Ильенков, а на Донском — мама и сестра. Я выкупил там рядом с ними ниши и для себя с младшим братом... Кстати, Олег является моим официальным опекуном. К сожалению, здоровье держится на сопливом честном слове — возможности выходить, ездить сейчас меньше, чем раньше.

— А как иначе? — удивляется Суворов. — Какие бы диагнозы ни свалились, надо реалистично смотреть на жизнь: чего бояться, ведь все там будем. Просто важно те дни, которые отмерены на этом свете, прожить достойно как личность, может быть, это звучит несколько высокопарно, но именно это и помогает мне жить, несмотря ни на что. Точнее, это мой выбор смолоду: жить, ни в коем случае не прозябать.