Этот год, 1951-й, запомнился не только интенсивной работой с Леонидом Максимовичем Леоновым. Весной умерла Лиза, осенью я поступила в Университет.
Смерть Лизы – первая смерть в моей жизни. Правда, в 1940 году хоронили Анну, но мне тогда было шесть лет. Знала, что похоронена она на Введенском (Немецком) кладбище, созданном в 1771 году. Сейчас это одно из лучших кладбищ Москвы, буйно заросшее кленами и вязами, с множеством великолепных памятников и склепов.
Название кладбище получило от Введенских гор (Лефортовский холм), возвышенного места на левом берегу Яузы. Кладбище – на правом. Недавно прочитала, что инженером, который занимался строительством часовни на кладбище в 1912 году, был Карл-ВильямЛеон Розенблат, один из многочисленных родственников прадеда. Он принимал активное участие в возведении знаменитой часовни Эрлангера, которая сгорела в начале века.
В эти же годы была восстановлена и часовня Висконти. Обе благодаря помощи Тамары Павловны Кронкоянс. Ей было 76 лет, когда она поселилась здесь, на кладбище. Инвалидность, страшный приговор врачей… Жила в железном вагончике. И собирала милостыню на восстановление этих часовен. О Тамаре Павловне снят прекрасный фильм Нины Аллахвердовой «Прощенное воскресенье».
Ну а могилу моих предков пришлось восстанавливать мне. Неухоженная. Даже цветников не было. На могиле Ивана Ивановича и Серафимы Семеновны была мраморная дощечка с выбитыми именами. Для Анны выкроили небольшое место между могилой и соседней оградой. На холмике трафаретку воткнули: фамилия, номер участка. Знали, земля должна осесть, поэтому цветник собирались сделать летом будущего года. Летом будущего года началась война… Вообще смерть Лизы – странная и нелепая. Никуда не ездила, из дома выходила только в магазин за продуктами. Большего «чистоплюйства» я в своей жизни не видела. Не вымыть руки перед едой? –
Как можно?! Попробовать на рынке соленый огурец? – Ни в коем случае! Выпить сырую воду из-под крана? – Какой ужас!
И вдруг брюшной тиф. Никто из окружающих до этого не болел, никто не заразился… Думаю, диагноз был ошибочный.
Решили кремировать, а урну с прахом опустить в могилу, где гроб Анны. Мама с Розой поехали оформлять. Вернулись в отчаянии: холмик-то есть, но вместо нашей таблички-трафаретки установлена доска. На ней фамилия молодого мужчины.
- Накладочка вышла, – вздохнула регистратор. – Что вы хотите, война! – И тут же перешла в наступление: – Надо было чаще ездить.
Надо было… Как объяснить, что сами едва выжили?!
- У вас ведь не гроб, урна с прахом? Вот и опускайте в первую могилу. Скажите спасибо, что хоть она сохранилась.
После смерти Лизы стали ездить на кладбище чаще. Мысли мрачные: в семье еще три бабушки… Однажды увидели женщину – пришла на нашу могилу. Бывшую нашу. Оказалось, мать того умершего парня.
- Как же вы могли?! Женщина в слезы:
- Грех я совершила. Простите меня…
Рассказала, что сын умер от туберкулеза, в самый разгар войны. Когда землю разрыли, она увидела там гроб… Мы переживали оттого, что потеряли могилу. Она, глубоко верующая, переживала оттого, что ее сын оказался в чужой могиле.
- Душа моего сына в чужой могиле не успокоится.
Так прозвучало слово «эксгумация». По санитарно-эпидемиологическим правилам перезахоронение можно делать лишь спустя какоето время. Надо ждать.
Ждали не пассивно. В то время «заселялось» Кузьминское клад-
бище. Женщина устроилась туда уборщицей. «Зарезервировала» место для сына. Я, тогда уже работавшая в газете, взяла интервью у начальника ритуальной службы… Наконец нам позвонили:
Приходите на эксгумацию.
Вот и освободили могилу, – сказала мама. – Бабушкам и себе. А я заполняла анкету для поступления в университет. Графа
«Сведения о родителях»… Написать: «Об отце ничего не знаю» – не лучшая формулировка для тех лет. Наверняка что-то скрываю. И мама стала обзванивать бывших одноклассников:
Не слышали, Ромка существует? Жив?
Жив-здоров. Живет в Москве. Все прекрасно: член партии, работал в Главсевморпути, теперь в крупном строительном тресте.
Но это по слухам. Нам надо авторитетно. Мама, собрав силы и мужество, отправилась в трест. Взяла с собой метрику, справку об алиментах, которые ни разу не получала, мою фотографию.
- Метрика не нужна, – сказали в отделе кадров, едва взглянув на фотографию. – И так видно: его дочь!
А говорили, я похожа на маму…
Потом он позвонил. И еще раз, и еще. Меня боялся; если поднимала трубку, молчал.
- Мама, это тебя.
Приходил, но только, когда меня не было дома. Я понимала: мама безумно гордилась, что одна вырастила дочь, дала высшее образование. А еще больше – моими журналистскими успехами. Появлялась статья, большая, удачная, и мама просила:
- Принеси лишний экземпляр. Хочу ему послать. Можно?
А уж когда я стала писать книги! Маме доставляло огромнейшую радость – пойти на почту и отправить заказную бандероль. Не на домашний адрес, до востребования.
Случайно я увидела его. В стоматологической поликлинике, на улице Вучетича. Бросила взгляд на столик в кабинете врача. Стопка карт-историй пациентов, ожидающих за дверью. Сверху – его!
Вычислила сразу – народу в коридоре немного. От неожиданности разглядела плохо. С ним, видимо, жена.
- Ну как, вылечил зубки? – смеясь, спросила потом мама. – Тебя Лена застукала…
Им было за 70, когда его жена устроила по телефону сцену ревности. С тех пор мама сама не звонила. Только он. А тут пропал. Оказалось, лежал в больнице.
- Помрешь, я и не узнаю…
- Узнаешь.
… Я спешила на летучку, когда на моем столе в редакции зазвонил телефон:
- Роман Владимирович вчера умер. Сразу и не поняла, о ком речь.
- Где похороны?
- Думаю, вам лучше не приезжать.
- А это уж мое дело. В общем скажу маме…
- Думаю, вам лучше ей не говорить.
- И это мое дело. Так где же похороны? Когда?
Ответил, что еще неизвестно. Все же продиктовал номер телефона, по которому вечером все смогу узнать. Номер оказался неправильным. Но ведь у мамы есть домашний телефон отца! Позвонили мужским голосом:
- Говорит бывший сослуживец Романа Владимировича. Выражаю соболезнование. Простите, когда хоронят? Где?
Кремация – на Донском. Мама решила, что поедет обязательно.
Глубокая осень, ноябрь. Дождь, переходящий в снег, снег, переходящий в дождь. У мамы прекрасный плащ и жуткое зимнее пальто. Уговоры купить новое не помогали: «Мне и в этом хорошо».
- Поеду в пальто, – сказала мама. – В плаще холодно.
- Поедешь в плаще, – сказала я. – Десять кофт под него наденешь. В пальто не пущу.
Взять такси? А обратно? Таксист ждать не будет. Бросаюсь к редакционному водителю:
- Юрочка, очень прошу. Не подведешь?
Один за другим подъезжают катафалки. Где же «наш»? По сопровождающим определить не могу, никого не знаю.
- Стой здесь, – говорю маме, а сама иду к окошечку; там оформляют документы. Прислушиваюсь… Все не то. Неужели опоздали?!
- Мама, нам туда.
Народу много. Стоим, конечно, не в первых рядах. Какая-то женщина несколько раз повернула голову в мою сторону. Потом не выдержала:
- Вы случайно не его дочь?
- Случайно…
- Я знала, у него где-то есть дочь! А это ваша мама?
- Да.
Какое счастье, что мама была не в старом, страшном пальто, а в плаще! Как жаль, что черная редакционная «Волга», на которой мы приехали, самая престижная по тем временам машина, остановилась далеко, у ворот крематория! И они не знали, что мы в нее сели… Так второй раз в жизни я видела отца. В гробу. А потом в мами ных бумагах нашла черновик письма, которое она ему написала, думаю, в конце 80-х годов: «Лена останется совсем одна. Это же безумие: люди разыскивают родственников по всему свету, годами, десятилетиями. А тут в Москве живет ее отец!..» Отправила ли мама это письмо?..
