В конце мая по Первому каналу ТВ показали документальный фильм о Бродском. В тот день поэту исполнилось бы 75 лет. В этой фразе центральное слово — «бы». Дата не вполне круглая, но публичное время идет по своему календарю, личное по своему. Я почти на четыре года старше его, так что и он мог быть сейчас жив, и тогда ему в самом деле исполнилось бы 75. Но боги решили иначе и забрали его из этого мира в 55. Для личностей, как он, крупных и заметных, следующий срок, следующий возраст, который предлагается отмечать публике, — 100. К этому дню юбиляр — фигура уже историческая, овеянная первоначальной вечностью. Кандидатов, однако, у нас кот наплакал, а Бродский — яркий, биография красочная, отсвечивающая авантюрностью, судьба, тяготеющая к сказке о мальчике-подпаске, ставшем королевичем. Стихи писал замечательные, поэзия его пленительна, проза острая, изобретательная, умная. И жил ведь только что: да хоть каждые пять лет справляй день рождения, громозди годовщины.
Я привык к фильмам про него, в которых о нем распространяются российские соотечественники, знавшие его кто поближе, кто издалей. Такая форма, к сожалению, предрасполагает к постепенному замещению Бродского тем, кто говорит. И как-то само собой выходит, что говорящий предстает соображающим лучше, чем ИБ, попроницательней, потолковей. Допускаю, что это последствие эффекта, который произвела его Нобелевка: в том октябре в воздухе носилась иллюзия, негласно сформулированная, — это наша общая премия!
В показанном фильме все по-другому и другое. Хотя герой находился в кадре почти постоянно, как предмет съемки или обсуждаемое лицо, я видел фильм не о нем, а о событии и судьбе более универсальных. Из 100 минут экранного времени советская часть заняла лишь четверть часа. То, что произошло от рождения до отлета в Вену, то, что по нашим представлениям заложило основы его творчества и его натуры, все неурядицы, беды, аресты, суды, сумасшедший дом, ссылка, двойственность общественного положения (поэт — отброс) уложилось в картинки, частью известные, частью предугадываемые, собралось в стаю черных хлопьев, летающих по воздуху, когда жгут рукописи, книги и документы, и унеслось прочь. Началась жизнь. Отнюдь не райская, ни в малой степени не малина, с инфарктами, с одиночеством, с работой, бывало, скучной, бывало, в поте лица, с терниями и волчицами, но — нормальная. То есть такая, при сопоставлении с которой ту, в любезном отечестве, нельзя не назвать ненормальной.
Не то чтобы в эту самую Америку и, шире, заграницу («за Луёвы горы», куда у Пушкина стремится Самозванец) сразу захотелось попасть, войти в круг замечательных мужчин, с которыми у Бродского завязывались знакомства, прелестных женщин, на которых он западал, а они отвечали ему взаимностью. Интеллектуалов, чьей дружбой он дорожил. Механиков, чинивших ему машину, и копов, отправлявших его в участок за превышение скорости. Деканов, повышавших ему зарплату. Лесов и вод, не лучших, чем на родине. Места, в которых он оказывался, не были намазаны медом. Люди искали отношений с ним, оказывали ему услуги, приглашали, делали презенты, раскупали его книги, но это не свойство некоего «Запада». Надо было быть им, конкретным субъектом, Джозефом, с его редкостной индивидуальностью, с одаренностью, столь наглядно излучаемой, что он одарял ею других, как бы не замечая. Он делал это щедро, притяжение исходило от него.
Полвека тому назад в издательстве имени Чехова в Нью-Йорке вышла первая отобранная им самим книга стихов «Остановка в пустыне». Предисловие к ней — мое, и открывается молодцеватым, какие рождаются только в молодости, заявлением «Бродский возводит современную русскую поэзию в сан мировой». Позднее я выслушал по этому поводу претензии от разных людей, все сводившиеся к тому, что — а как же Пушкин? Разве не он раз навсегда это сделал, возвел, а считаные другие, в том числе, возможно, хотя не наверняка, и ИБ, только укрепляли сделанное им. И вообще: все сравнения с ним некорректны. Не все. Я вспомнил об этом сейчас потому, что фильм — о Бродском, но и о русском поэте как таковом. Его неизбежно несвободном общественном статусе, его гиблых попытках вырваться туда, где, произнося слово, не надо оглядываться по сторонам, где жизнь, повседневная и интеллектуальная, проветрена, где полноценная культура. Пушкин с дней окончания Лицея рвался за границу и так и не был выпущен. Запад называет его великим поэтом, веря нам на слово, а не по текстам с их ускользающей в переводе поэзией. Появись он в Париже, в Лондоне, в Риме в возрасте уехавшего Бродского и проживи там, сколько тот, Запад мог оценить его гений вживе.
Это фильм о том, что человеку выдающемуся могут пойти на пользу испытания, уготованные страной рождения, но надо не пропустить момент перебраться из нее туда, где в цене те качества, что делают его выдающимся. Несколько раз это впрямую выходит в фильме на поверхность, и корни всех эпизодов русские. Таковы провинциальные старания смерить натуру ИБ циркулем самодельного психоанализа. Центральный же — интервью с генералом КГБ, уже в нынешнее время называющего Бродского дрянью, пустышкой и Нобеля получившим, разумеется, по блату. Как же не махнуть куда подальше хотя бы затем, чтобы не делить глотка общего воздуха со всеми этими оставшимися при деле начальниками — которые одни знают, как нам жить, и которых бывших, как известно, не бывает?
Да что генералы! Иностранные персонажи фильма рассказывают вещи существенные, но не ослепительные. Чего невозможно себе представить, это чтобы они гнали пургу, похожую на ту, что в этот день на станции «Свобода» нес один из здешних заместителей Бродского, упомянутых в начале колонки. Я с юности близко знал и любил его, тогда замечательно начинавшего поэта, осененного очевидным талантом, восхитительного выдумщика, непредсказуемого, самоуглубленного. Теперь он клятвенно заверял ведущего программы, что, доживи Бродский до наших дней, он 100% был бы крымнашский и антилиберал. Может, чтобы случайно не пересечься с такими, каким тот стал, ИБ и не наведался ни разу в Россию, сколько его ни зазывали?
Анатолий Найман
