Как известно, ближайший друг Пастернака – философ Густав Густавович Шпет. У Шпета была дочь Маргарита и внук Михаил Поливанов. За внука вышла замуж Настя, дочь Марины Баранович. Они тогда шутили: «Мы теперь с Пастернаком почти родственники».
Вернувшись из эвакуации, Борис Леонидович часто заходил к ним домой, на улицу Грановского. Именно здесь, в конце декабря 1946 года, он впервые читал «Доктора Живаго». Тогда роман назывался «Мальчики и девочки».
Более восьми лет работал Пастернак над романом. В конце 1954 года несколько глав были напечатаны в «Знамени». Вообще-то в «Знамени» уже была публикация Пастернака, в 1944 году – небольшая заметка, да еще в соавторстве, об английской поэзии. Думаю, мама тогда его и не видела: получила из рук редактора несколько страничек, запланированных в номер. Вот и все. Увы, более фундаментальные вещи Пастернаку в те годы не разрешались.
К счастью, на переводы запрета не было. Лучшие из них он сделал в эвакуации. Шекспир – «Гамлет», «Антоний и Клеопатра», «Ромео и Джульетта»…
Критик Ольга Дзюбинская вспоминает, как в эвакуации в Чистополе, в Доме учителя, читал он «Ромео и Джульетту». При параде, в черном костюме, но в валенках: очень холодно. Пастернак был огорчен, что народу собралось немного. Оказывается, не все знали о встрече. А потому через несколько дней в столовой, на стене, появилось объявление, написанное рукой Пастернака. Начиналось оно словами:
«Раздаются сожаления…» Да, сожаления, что не слышали. В общем пригласил на повторное чтение. Теперь уже в помещении театра.
Помню, он рассказывал, что объявлений о чтении в театре было два. К назначенной дате Пастернак заболел, и поэтому попросил писателя Александра Гладкова повесить новое объявление, о переносе срока. Гладков выполнил просьбу. Снятое объявление не выбросил, оставил себе на память.
Случайно я нашла его в РГАЛИ. Большой вертикальный лист бумаги, довольно плотной. Написано рукой Пастернака, синим «жирным» карандашом: фломастеров тогда не было. А дата и время – карандашом красным. Буквы большие, витиеватые, с загогулинами: «Немногочисленные одиночки, интересующиеся текстом «Ромео и Джульетты» в моем переводе без сокращений, могут его услышать во вторник, 17-го марта в 6 часов вечера в помещении Городского театра (Дом культуры) на ул. Льва Толстого. Я буду читать перевод труппе театра, любезно открывшей дверь всем желающим. В случае препятствий обращаться к артисту тов. Ржанову».
В нашем доме всего одна книга с автографом Пастернака – «Ромео и Джульетта»:
Милой Нине Леопольдовне Мушкиной, милой моей помощнице, на добрую память от переводчика. Б. Пастернак. 26 сентября 47 г.
Книга подарена маме. Но я до сих пор считаю: мне! Потому что из всех изданий «Ромео и Джульетты», а их много, Борис Леонидович выбрал это, вышедшее в «Детгизе», в серии «Школьная библиотека»! Рецензии на переводы были блестящие. Пастернак носил в портфеле страничку из стенограммы выступления Твардовского на пленуме Союза писателей, сразу после войны. Носил и всем показывал. Твардовский безумно хвалил переводы, сравнивал работу Пастернака с работами лучших писателей-фронтовиков. И это было ему особенно приятно.
Что помню я о Пастернаке? К сожалению, не много. «Похож на араба и его лошадь» – лучше, чем сказала Цветаева, не скажешь. Приходил к нам в галошах, как и Крученых; размер, думаю, не меньше 45-го. И тоже забывал их. Шляпу обычно вешал на гвоздик. Писал крупно, размашисто, с большим наклоном, по-моему, школьным пером, 86-м, иногда карандашом. Почерк четкий. Испытывал слабость к заглавным буквам.
Публикация «Доктора Живаго» в «Знамени», пожалуй, первая после долгого молчания-запрета. Борис Леонидович волновался, дрожал над каждым словом, «блох» выискивал. А они, эти «блохи», так и норовили пролезть на страницы, особенно в стихотворении «Март». На последнюю строчку.
«Пахнет долго мартовский навоз» – так звучала эта строчка в верстке, которую получил Пастернак. За голову схватился! Был выходной день, редакция заперта. Что же делать? В отчаянии позвонил маме:
- Нина Леопольдовна, ошибка! Не «долго», а «далью». Можно еще внести правку?
Мама знала график сдачи номера. Успокоила: можно! В понедельник утром Александр Николаевич Макаров, заместитель главного редактора, который курировал тогда эти стихи, поправил по просьбе Пастернака одно слово на другое: «Пахнет далью мартовский навоз». Все, вроде бы, в порядке. Но Пастернак хотел своими глазами увидеть исправленную строчку. Курьер Шура привезла ему домой, в Лаврушинский, новый оттиск:
- Не так!!!
Ошибку нашел в другом слове: не «навоз мартовский», а «мартовская даль»! В общем поймали, в последнюю минуту. Четверостишие было напечатано так, как и должно быть:
Перед приоткрытою конюшней
Голуби в снегу клюют овес,
И, приволья вешнего воздушней,
Пахнет далью мартовской навоз.
В конце 80-х годов «Доктор Живаго» был полностью опубликован в журнале «Новый мир». Мы читали его. Естественно, взгляд мамы остановился на многострадальном «Марте».
- Лена, смотри, строчки другие!
В самом деле, другие… Видимо, помня тот ужас, Борис Леонидович решил вообще уйти от этой «дали». В новой редакции четверостишье звучит так:
Настежь все, конюшня и коровник.
Голуби в снегу клюют овес.
И всего живитель и виновник,
– Пахнет свежим воздухом навоз.
Мама гордилась, что она печатала «Доктора Живаго», радовалась, что главы увидели свет на страницах «Знамени»:
- Кожевников молодец, не побоялся…
Об этом же вспоминает Андрей Вознесенский в Антологии «Наше Знамя» в связи с юбилеем журнала: «О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. Высокий атлет с римским бронзовым профилем, он был яркой фигурой литературного процесса… Именно он, единственный, опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго» и предварил появление романа объявлением о нем».
С Андреем Вознесенским мама тоже работала. В 1962 году он подарил ей книгу «Треугольная груша». Слова в автографе недописанные, совсем в его стиле:
Простите за опоздание, Нина Леопольдов. Очень сердеч. Андр. Возн. Москва. ХХ век.
Все это я знала. Но представить себе не могла, что в 1998 году появится книга «Переписка Б. Пастернака с М. Баранович», и что там будут слова о маме.
Вот и первое упоминание – в письме Пастернака Марине, из Переделкино. Июль 1948 года. В это время они обе, мама и Марина, печатали «Доктора Живаго». Итак, Борис Леонидович горячо благодарит Марину за перепечатку рукописи: «Сколько души и труда надо было в это вложить, чтобы так получилось, никаким Мушкиным не снилось ничего подобного».
Странные какие-то слова… Правда, это можно считать и комплиментом маме: мол, ее работа – эталон. Тем более, что тут же Марина дает небольшую сноску-комментарий: «Мушкина Нина Леопольдовна – очень хорошая машинистка, которая обычно печатала для Бориса Леонидовича». Но все равно странно…
А вот и второе упоминание о моей маме: «Мне всегда было неловко, – пишет Марина Баранович, – принуждать Бориса Леонидовича из дружбы отдавать мне предпочтение перед лучшими машинистками, скажем, перед Мушкиной, о которой он сам говорил: «Она печатает легко и бездумно, ничего не понимая и поэтому, наверное, так хорошо…»
О Боже, это мама печатает бездумно? Ничего не понимая? Так
говорил Пастернак?! Все, что угодно, только не это! Впрочем, тут ведь не факсимиле приведено, не его слова, написанные собственноручно. Вольный пересказ Марины Казимировны. А может, вольный… вымысел?
Уже нет на свете ни Бориса Пастернака, ни Марины Баранович.
Умер и Константин Поливанов, который, как следует из предисловия, готовил эту книгу. В общем добиваться истины не у кого. И все же ответ я нашла. В самой книге. В письмах Марины к Борису Пастернаку:
«Дорогой мой Борис Леонидович!… У меня нет слов. Я принимаюсь бесчисленные разы за письмо к Вам, и у меня не хватает слов, и все кажутся неподходящими. Я упиваюсь каждым словом, каждой буквой, я плаваю в слезах, в блажен стве. Боже мой, и вот наговорила столько пустых слов. А для меня эта рукопись – чаша пресвятых даров, и мне бы хотелось только в молчании преклониться и приложиться к ней. Я целодневно говорю с Вами».
«Я никогда не хотела и не осмеливалась хоть в какомни будь смысле соревноваться с теми или иными инициалами. С меня было вполне достаточно занимать свое собственное скромное, но прочное место в Вашей душе… Я знаю, что Вы капризны, легковерны и коварны, как женщина. Ну Бог с Вами. Я все равно буду любить Вас и боготворить… Вас я всетаки люблю еще больше. Целую Вас, ненаглядный, любимый, доро гой, дорогой Пастернак. Ваша М. Б.»
«Ненаглядное божество!.. Я самый счастливый человек».
А вот еще комментарий Марины Казимировны: «…Мое знакомство с О. В. (Ольга Ивинская. – Е.М.) после ее возвращения из лагеря не возобновилось, поэтому она привлекла к перепечатке свою приятельницу и машинистку Татьяну Ивановну. Борис Леонидович оказался в замешательстве – последняя часть была еще зимой обещана мне… «Самоуправство» О. В. лишило меня возможности перепечатать конец Живаго. Но когда … мне удалось получить рукопись для прочтения во время отпуска Т. И., я не могла не перепечатать ее для себя, хотя Б. Л. требовал, чтобы я очень быстро вернула ему ее. Первые свои экземпляры я отдала Б. Л. не в качестве выполненного заказа, а как подарок».
В предисловии к этой книге Настя вспоминает, что однажды Пастернак «вдруг спросил маму, не влюблена ли она в него, и когда мама, рассмеявшись, ответила отрицательно, он обрадовался и сказал, что боялся этого».
Письма свидетельствуют о другом. Ревность – вот что руководит словами и поступками Марины Казимировны Баранович. Ревность к Ольге Ивинской, к машинистке Татьяне Ивановне, которая – подумать только! – осмелилась перепечатать то, на что рассчитывала Баранович.
Такая же ревность, видимо, и к моей маме. При самых добрых отношениях… Влюбленная женщина не терпит конкуренции! Ей и только ей, должен принадлежать Пастернак. Его сердце. Его душа. Его рукописи.
И еще я поняла: не все факты, изложенные в книге, объективны, не все акценты расставлены правильно. Убедила меня в этом большая статья в «Новом мире» (1988 год, ¹ 6), которую написали В. М. Борисов и Е. Б. Пастернак: «Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака «Доктор Живаго».
Из статьи следует, что Борис Леонидович и впрямь давно и хорошо был знаком с Мариной Баранович. Она печатала ему, и он обычно был доволен. Обычно, но не всегда. 10 октября 1948 года, получив от Баранович первую часть романа, Пастернак решил послать экземпляр в Рязань, дочери Марины Цветаевой. Вместе с сопроводительным письмом:
«Дорогая Аля! Высылаю тебе обещанную рукопись пря мо изпод машинки моей приятельницы, маминой тезки и ее большой почитательницы Марины Казимировны Баранович, переписавшей ее. Из одной французской вставки я уже вижу, что в ней должны быть опечатки, но у меня нет времени проверить ее, не думаю, чтобы ошибки были так многочисленны, чтобы портили впечатление».
Пастернак понимал: мама печатает лучше. И своими действиями доказал это. Приведу еще несколько строк из статьи в «Новом мире»:
«Первый экземпляр копии был еще раз выправлен Пастернаком по своему «титульному» экземпляру и снова отдан в перепечатку, но уже другой, профессиональной машинистке, Н. Л. Мушкиной… Текст этой последней перепечатки оставался неизменным до конца 1955 года и именно с него были сделаны копии, входившие в экземпляры романа, отданные в «Новый мир» и в Гослитиздат в 1956 году».
Надо ли говорить, что профессиональная машинистка выполнила работу прекрасно!
