Похмелье

II

В феврале 1991 года, вскоре после штурма телебашни в Вильнюсе, я приехал в столицу Литвы читать лекции учителям литературы. В первый же день после занятий меня повели к зданию сейма. Баррикады. Круглосуточно горящие костры. Штабеля дров. Днем и ночью молодые люди с патрульными повязками на руках. Сотни призывов, плакатов, карикатур. Целая стена в рисунках школьников на тему штурма (это видеть было тягостнее всего). Брошенные в снег у здания сейма книги Ленина, Брежнева, другая партийная литература. Наковальня с лежащим рядом молотком для желающих разбивать советские медали, значки и гора их, разбитых и просто брошенных. Наколотые на штык советские грамоты, комсомольские билеты. Кресты, поминальные свечи… Так впервые я увидел своими глазами призрак войны гражданской. Русские учителя, большинство которых голосовали на референдуме за независимость Литвы, говорили мне, что они восприняли штурм телебашни как удар ножом в спину русским, живущим в Литве.

Вернувшись в Москву, я подал заявление о выходе из партии. Это было нелегко, хотя особого мужества в то время уже не требовало.

Ранним утром 19 августа 1991 года я был разбужен телефонным звонком: переворот. Подошел к окну: по Садовому кольцу шли танки. Включил телевизор. В одно мгновенье все во мне рухнуло. Стало страшно и безнадежно.

В подавленном состоянии поехал в школу — в то лето у меня рано закончился отпуск. В метро встретил мать своей бывшей ученицы.

— Как вы теперь будете преподавать? — с ужасом спросила она меня.

— Так, как и в прошлом году, — сказал  я.

— Нет, нет. Это уже невозможно.

— Так же, как и в прошлом году.

Для себя я это окончательно решил, как только узнал о перевороте — еще до «Лебединого озера». Теперь нельзя уже будет оправдывать себя незнанием, неведением, иллюзиями.

С подскочившим давлением лежал я на диване, не отрываясь от радиоприемника.

Как-то вечером мне домой позвонил мой бывший ученик. Он недавно вернулся из армии, где благополучно прослужил.

— Я хотел бы к вам прийти поговорить.

— Знаешь, я еще не подготовился к завтрашним урокам. Давай завтра.

— Завтра я не могу: ложусь в больницу. Позвоню вам, как только выйду.

А месяца через три я узнал о его самоубийстве. С тех пор прошло много времени, но меня не покидает ощущение моей вины.

Лев Айзерман