Вечером раздался звонок. Ф. Г.:
— Скажите откровенно, любите ли вы театр?
— Так, как вы, — нет.
— Я его ненавижу! Но когда зовут на премьеру, приходится изображать восторг и умиление. Короче, не согласитесь ли вы сопровождать меня завтра утром на генеральную в «Современник»? Галя Волчек — я ее помню толстушкой, от горшка два вершка, с прыгалкой в руках во дворе Ромма на Полянке, — так вот эта девочка выросла, стала, как вы знаете, хорошей актрисой, а теперь — и этого вы не знаете — потянулась зачем-то и в режиссуру. Завтра в одиннадцать она покажет свою первую работу — «Обыкновенную историю».
В половине одиннадцатого я уже был у Ф. Г. Она сидела у увеличивающего зеркала.
— Боже, уже вы! А я еще в разобранном виде. И если не соберусь, нас просто не пустят. «Кто эта мерзкая старуха?» — скажут на контроле. — И крикнула в сторону кухни: — Евдокия Клеме, дайте ему кофе!
— Спасибо, я уже пил.
— Но не такой, как у меня. Натуральный, сэр, из подвалов магазина колониальных товаров на Мясницкой, по огромному блату. И молот в настоящей кофемолке — вручную! — другой вкус! К тому же молот любящими руками. Откушайте здесь, сэр, не уходите, а я пока глаза себе нарисую. — Ф. Г. ловко орудовала непонятными для меня предметами из гримировальной коробки. — И печенье возьмите — это берлинское от «Националя», мое любимое, смертельный удар по диабету. Я прошу вас, перестаньте стесняться, а то я испорчу себе левый глаз. Уничтожьте следы моего вчерашнего загула — не пойдете же вы в театральный буфет! Там действительно все второй свежести и благородному человеку не по карману. — Ф. Г. покончила с глазами. — По-моему, утренний румянец мне не повредит! Вы обратили внимание, как публика любит театральные буфеты? Как будто ее неделю держали в стойле без корма. Причем и здесь, оказывается, есть свои закономерности. «Как мы любим ваш спектакль! — призналась мне наша буфетчица.— Когда идет «Сэвидж», у нас праздник!» — «Вы часто смотрите его?» — умилилась я. «Нет, что вы! Нам не до этого! Публика на «Сэвидж» в буфет так и прет, так и прет — настроение хорошее, вот и денег не жалко! Представляете, сколько надо нарезать колбасы, ветчины, рыбы! За один день месячный план выполняем!»
— Фаина Григорьевна, мы опоздаем.
— Опаздывать неприлично. Но на генеральную можно — она никогда вовремя не начинается. Пора бы вам уж знать эту театральную традицию!..
И действительно, в одиннадцать мы уже были на плошали Маяковского и еще минут пятнадцать ходили по фойе, пока нас пустили в театр.
Спектакль, на мой взгляд, шел в замедленном темпе. Длиннюшая первая сцена в деревне с проводами Александра Адуева, напутствиями, его восторженными речами, слезами родных и близких в старомодных капорах и платьях из оперного варианта «Онегина», потом сцены в Петербурге, снова монологи, диалоги, многозначительные паузы. Через час после начала Ф. Г. наклонилась ко мне:
— Они что, играют без антракта? Взгляните в программку.
Антракт начался еще через час.
— Я умираю с голоду, — сказала Ф. Г., когда мы включились в круг шествующих по фойе.
— Пойдемте в буфет, — предложил я.
— Вы решили в благодарность отравить меня? Не выйдет!
Мы приехали к Ф. Г. часа в четыре: спектакль показался бесконечным.
— Я без сил, — прошептала Ф. Г., садясь за стол. — Теперь я знаю, как рождаются алкоголики. Налейте мне немедленно коньяку. И себе тоже. Я согласна дать ответ милейшей Гутте Борисовне за совращение ее сына…
Я, конечно, понимаю: я старый человек и много видела в своей жизни. Наверное, чересчур много, — начала она, утолив вспышку голода, — но то, что мы видели сегодня, для меня на уровне самодеятельности. Ну, может быть, не районного, а городского клуба. Плохо это, по-моему, просто плохо. Я понимаю, можно протестовать против выспренности, ходульности, фальши, которая пронизала теперь Художественный. Станиславский здесь ни при чем, и о Булгакове не вспоминайте — «Театральный роман» блистательный фельетон, а не жизнь человеческого духа.
Я не понимаю другое, — продолжала Ф. Г., — как можно самодеятельный стиль сделать принципом своего театра! В каком ряду мы сидели? В пятом. Сколько раз за эти часы мне хотелось наклониться к вам и спросить: «Что он сказал?» или «Что она сказала?». На ваш взгляд, они говорят, как в жизни. А в театре не может быть «как в жизни». В театре должно быть «как в театре». И то, что я слышала, вернее, не слышала сегодня — элементарное небрежение словом. Недопустимое, коль вы взялись за драму, а не балет! В балете за болтовню на сцене балерин раньше били по губам. Почему балетмейстер? Прима тоже могла. Екатерина Васильевна Гельцер терпеть не могла, когда болтали за ее спиной.
Я говорю и о зрителе. Актер обязан думать о тех, кто находится по эту сторону рампы. Да, вот ваша любимая Шульженко, несмотря на все издержки ее вкуса, как она относится к слову! Смешно, но «Современнику», на защиту которого вы встали, надо бы поучиться и у нее! Поучиться, чтобы перестать говорить «под себя»!
Раздался звонок, Ф. Г. взяла трубку.
— Да, Галочка, спасибо, спасибо. И пообедала уже. Я вам хотела сказать очень много. Во-первых, с вашей стороны было очень неблагородно предлагать старой женщине, страдающей бессонницей и засыпающей к семи-восьми утра, идти на утренний спектакль — вскакивать спозаранку и потом в зале клевать носом, и каждый раз, когда ваши мудаки на антресолях начинали вколачивать в бумаги свои штампы, я вздрагивала как полоумная, не понимая, где нахожусь. Во-вторых, родная, я завтра же пойду к доктору «Ухо, горло, ноги» — я не знала, что и мои уши мне отказывают. О том, что происходило на сцене, я догадывалась только потому, что когда-то читала Гончарова, извините меня за образованность. А так благодарю вас от всего моего херового сердечка. Не сердитесь на меня, родная… Да, да. И папе привет. И скажите Борису Израилевичу, что я по-прежнему изнемогаю от любви к нему. Спасибо, спасибо…
У нее отец— необыкновенный, оператор Волчек, — сказала Ф. Г. мне, — да вы знаете, вы же во ВГИКе работаете. Борис Израилевич снимал с Роммом тысячу лет. И мое эмпирическое наблюдение: у хорошего режиссера не может быть плохого оператора. Я, конечно, эгоистка крайней степени, но для меня хороший оператор тот, который не чувствуется. Он вроде бы и есть, и его нет в то же время.
На «Мечте» я не замечала Борю. С Михаилом Ильичом мы репетируем, пройдем раз-другой мизансцены. Михаил Ильич говорит «Мотор», и съемка тут же начинается. Когда Боря ставил свет, размечал фокус, договаривался с ассистентом еще о каких-то своих хитростях, никто не знал. Ну, конечно, отдельно снимались, как это операторы называют, крупешники, крупные планы, но на это тоже не требовалось смены, как у Кошеверовой. У Нади с ног валишься, по двенадцать часов в павильоне! А снято с гулькин нос — все ушло на свет, на салат, на декораторов и бутафоров. Ну, что такое бардак, вы можете себе представить.
