Эти бедные селенья,
Эта скудная природа...
Тютчев
Автобусы эти в детстве мне казались пришельцами из иного мира. Так странно было смотреть на них. Внутри тоже всё было незнакомое: цвета, линии, запахи.
«Иномарка», – я застал ещё те времена, когда так называли иностранные машины. Они и тогда не были уже редкостью, но все же их было не так много, чтобы перестать замечать. Когда автобус наезжал на колдобину, у него «под животом» что-то скрипело. Было немножко обидно за такую красивую машину (тем более иностранную), что ей может потребоваться ремонт раньше положенного срока. Но всё-таки езда его была спокойная и ровная. И, главное, не было ощущения, что сейчас что-то оторвется или отвалится, которое неизменно сопутствует в поездке на наших ПАЗиках.
Автобус на большой скорости прорезал морозную серость утра. Казалось, он первая ласточка новой жизни. И шум у него другой: тихий, мягкий, уверенный, – иной характер слышался в нем. И вся действительность должна была вскоре уподобиться ему. Стать лучше и красивее. Но все пошло как-то не так. Действительность с течением времени преображалась: строились новые дороги, торговые цетры,современные заправочные станции. Все строили по образцу как там, но только на манер. В избушках, по обе стороны дороги, деревянные окна меняли на пластиковые, деревянная обшивка уступала место сайдингу. Но от этого избушки не переставали быть избушками, у домов терялось лицо, когда снимали наличники.
Я ждал следующего лета с большим чем всегда нетерпением. Я просил родителей, чтобы мы опять поехали на автобусе. Я до того был восхищен первой поездкой, что запомнил только свои сильные, но уж очень расплывчатые впечатления. Как выглядел мой первый автобус я, конечно, не запомнил, но когда нам подогнали машину, я сразу понял, что это не он. Пока родители укладывали вещи в багажный отсек, я занял свое место и приступил к осмотру. Надо мной была панель с вентилятором, которую я почему-то проглядел в первый раз. Я сразу же принялся её изучать, но проходящий по салону водитель сказал, чтобы я ни до чего руками не касался, тем более, что ничего не работает. Я несколько расстроился и переключил своё внимание на спинку переднего кресла, в которой была устроена какая-то дверца. Естественно я поспешил открыть её, там – лучше было бы если я ничего не нашел – были фантики и пыль, в которой я тот час испачкал руки. Пришлось быстро вытирать об то же кресло, что бы никто не заметил. Потом, чтобы ни наделать чего еще, я стал разглядывать салон – автобус с каждой минутой терял своё очарование. Где-то не было подлокотников, из ниш над сидениями некрасиво торчали вещи, на одном из окон было мелко нацарапано неприличное слово. Это, кажется, меня совсем опечалило. Не смысл слова, а то, что кто-то смел испоганить прекрасную технику. Поездка была испорчена. Кино нам не включили. Тем не менее, я еще много лет не терял надежду прокатится на таком автобусе, как в первый раз.
* * *
Над лобовым стеклом висели три иконки, а четвертая, Николай Угодник, чуть поодаль, под надписью «Nur fur die Personall».
За 10 минут до отправления, водитель завел мотор, чтобы тот прогрелся. Одновременно включилось и радио. Волна была самая обыкновенная: одна из нескольких десятков радиостанций, передающих только песни для «позитивного» настроения и не считающих даже нужным время от времени прерывать свое вещание выпусками новостей. Слушать музыку в большем количестве вредно – мне всегда так казалось. Но ведь то, что предовало радио, музыкой можно было назвать лишь условно, хотя именно эту «музыку» слушает днём и, по видимому, ночью большая часть нашей страны. Я пожалел, что сел слишком близко к динамику – теперь не возможно будет ни поспать, ни почитать. Оставалось только слушать да смотреть в даль.
То, что было по радио, можно сказать одним словом: попса, одновременно и назвать явление и высказать к нему своё отношение. Примитивные (часто даже вульгарные) тексты, еще более примитивная музыка.
Мы ехали по восточной дороге. Картина её другая, нежели едешь на север. Там малолюдно, леса стоят как-то суровее и строже, одни ели да сосны, скупая красота. А здесь – другое. Всё ивы, ракиты, вётла, лозины и тополя по дороге сливаются в один грустный пейзаж за окном. Более заунывно, более светло, чем по северной дороге, но и свет этот не яркий, а такой тихий-тихий. Едешь так, едешь и всё тебе навевает тоску, к которой быстро привыкаешь, а потом и жить без неё не можешь, смиряешься. Природа тебя переделывает. И почему-то песни по радио, которые к жизни настоящей кажется и отношения не имеют, так хорошо ложатся на эту дорогу и вид за окном.
Передавали «хиты» прошлых лет, 90-х по большей части. Одно это уже развенчивает миф о «песнях-однодневках», которыми характеризуют попсу. Положим, жизнь многих песен поддерживается искусственно, за счет тех же радиостанций, которые «крутят» их снова и снова. Но ведь «крутят», надо полагать, далеко не всё, что пелось и писалось. И «хиты» бы не стали «хитами», если бы ни популярность у слушателей. В СССР не было попсы, т. к. была эстрада, которая проходила отбор, благодаря худсовету, критике. Была и народная музыка – фольклор, откуда скорее, как мне кажется, попса берет свои корни...
По радио, тем временем, передавали песню про «Бухгалтера», настоящий шлягер тех лет. Певица произносила твердо звук [г], вместо правильного [Ɣ], звуковая норма сместилась. То же по смыслу: бухгалтер («милый мой») – мужчина, хотя долгое время в СССР, эта профессия считалась чисто женской. Перемены и в смысле и в звуке. «А счастье будет, если есть в душе покой», – значит счастья-то нет, нет и покоя. Зато воли (вспоминая классика) хоть отбавляй. Как точно эта композиция передает дух эпохи!
Слова обращают на себя внимание в первую очередь. Текст, его качество. Музыка второстепенна. С другой стороны, многие критики старого склада, которые привыкли считать популярную музыку продолжением советской эстрады, замечают, что в ней сегодня отсутствует мелодия, без которой невозможно представить эстрадную песню. Один ритм, набор фраз и интонаций. Но вот вся «живучесть» попсы кроется, по-моему, в её интонациях. Мелодию можно выдумать, сотворить. Её также можно украсть, слепив из разных мелодий и интонаций зарубежных исполнителей. Такие песни не проживут долго. Они будут не только нелепы, но и подсознательно непонятны. Если песня так долго держится, если она признается «душевной», значит есть в ней что-то живое, что трогает за душу, не смотря ни на какие слова, смыслы и ритмы. Это интонация. Она теплится в каждой такой песне. И интонация бессознательно отсылает во глубь веков и, помимо воли автора, будет нам говорить о чем-то значимом, о том, что помнят все вне зависимости от культурного уровня каждого. Печальные мотивы, чем-то напоминающие леса и поля за окном. Эти песни и нужны для такого припоминания.
Они хранят в своих интонациях зерна народной памяти, утраченной в современной культуре. Когда произошла эта утрата? В годы становления СССР, в годы коллективизации или в годы «умирания» деревни, в которой не слышно больше голосов. Тысячу лет сосуществовали народная и элитарная культуры. Теперь, в полном смысле слова, нет ни той, ни другой. Массовая культура, которая не может быть по определению (потому, что культура и масса — понятия несовместимые), как говорил Д. С. Лихачев, заполняет собой всё. Народное творчество частично стало профессиональным (и, как следствие, элитарным), частично выродилось в стилизацию. Подлинно народное сохраняется большей частью искусственно. Все остальное – подделка.
