В киноискусстве почти нет тех, кто не сталкивался с неврозами, острым темам в кино приходится ждать воплощения не один десяток лет, а документалистика может разрушить жизнь ее героям, считает режиссер Иван Твердовский. Об этом лауреат международных премий рассказал во время подготовки к съемкам своей новой картины по мотивам повестей Евгения Замятина.
— Что за новый проект?
— Фильм «Наводнение». Хотя я не могу назвать его экранизацией одноименной повести Евгения Замятина, потому что сценарий написан по мотивам сразу двух его произведений — «Наводнение» и «Север», для меня это всё же вызов. Когда-то говорил себе, что никогда и ничего не буду экранизировать. Потому что понимал, сколько нужно смелости и отваги, чтобы поспорить с автором и его литературным произведением.
— Набрались смелости или поступило предложение, от которого не смогли отказаться?
— Когда мы с [продюсером] Натальей Мокрицкой сняли картину «Класс коррекции», она меня спросила: «Почему ты не хочешь снимать Замятина? По-моему, он твой автор». Мне тогда было 23 года, и в моем багаже по Замятину маячил только роман «Мы». Я еще подумал: «Господи, фантасмагория какая-то. Причем здесь я вообще?» Потом, закрывая свои литературные долги после школы и института, столкнулся с тем, что у этого автора, помимо одного романа, есть еще огромное количество вещей. И они, как по мне, гораздо интереснее, чем роман «Мы».
— На каком этапе создание вашей картины сейчас?
— Мы уже в запуске, начинаем подготовительную работу. Съемки начнутся летом. Актеров еще не выбрал — думаю, займусь этим уже после Нового года.
— Очередной европейский фестиваль — «Спутник над Польшей» будет показывать ваш фильм «Конференция». Для вас это всё еще волнительный момент или уже привыкли?
— В этом смысле у меня нет какого-то переживания. Это же не спектакль, который сегодня случился, а завтра может не случиться, потому что, например, артист заболел коронавирусом и нужно срочно ввести кого-то, а человек даже пьесу не прочитал до конца. Когда кино готово — оно готово, и само себя никоим образом не перемонтирует.
Фестиваль для меня — это прежде всего встреча с другим зрителем. Для меня ценно, что мой фильм смотрят, что я занимаюсь этим не только для себя в буквальном смысле. Но мне кажется неправильным эмоционально рассиживаться в готовой истории, годами продолжать волноваться за нее.
Я скорее больше переживаю за то, что касается моего нового проекта. Там еще всё только начинается, а у меня уже столько эмоций и чувств! Потому что это моя сегодняшняя картина, сегодняшний день — то, что со мной происходит здесь и сейчас.
— На этой неделе фильм «Конференция» появился в картотеке интернет-платформы Okko, а успех картин в онлайн-кинотеатрах сейчас измеряют исключительно количеством просмотров. Какие у вас ожидания в этой связи?
— Рассчитываю на зрителя, который подготовлен, хочет, ждет. Мне важно, что у фильма уже есть своя публика, которая физически не могла добраться до картины и посмотреть ее. К ней присоединятся и другие люди, которые любят содержательный кинематограф. Те же, кто желает развлечения за бутылочкой пива вечером, даже не тыкнут в этот фильм.
— Вас не расстраивает, что картину будут смотреть с экрана мобильного телефона или за поеданием пельменей?
— Конечно, не для этого мы снимаем кино (смеется). Но я в этом смысле не ханжа, всё прекрасно понимаю. Сам всегда по-разному настроен к просмотру картин. Иногда охота смотреть кино в зале, а порой, особенно в плохую погоду, хочется сидеть дома. Тогда те картины, которые, по идее, надо смотреть на большом экране, смотришь в компьютере или в телевизоре. От этого никуда не убежать.
— Фильм рассказывает о трагических событиях на Дубровке. На авторов фильмов, которые отражают в своих картинах реальные истории, часто подают в суд. Если не ошибаюсь, «Конференцию» эта участь обошла стороной?
— С судебными исками и проявлением негатива мы не сталкивались. Были некоторые участники тех событий, с которыми мне было интересно поговорить, потому что они знали все подробности гораздо лучше остальных. Но они, к сожалению, просто отказывались выходить со мной на связь. Для кого-то из них это слишком травматичный опыт, у других нет доверия ко мне, либо, как это было у одной из героинь моего фильма, не хотят помнить. Это понятно — люди пытаются забыть о трагедии, рожать новых детей, заводить новые семьи и жить дальше.
— Как думаете, за счет чего вам удалось избежать негатива со стороны пострадавших в «Норд-Осте»?
— Это была моя основная задача — чтобы мне не было стыдно перед этими людьми. В фильме нет конфликтных историй, которые касаются реальных фактов. Это огромная ответственность, когда ты берешь не просто какой-то замысел из головы и начинаешь его крутить как хочешь, а современную историю, когда живы свидетели, которые могут прийти в твой дом в любой момент. Говорю об этом не из чувства страха, а из уважения. Когда в твоей тяжелой жизненной истории появляется режиссер и всё перевирает, это неприятно. Моральная ответственность у художника здесь очень высокая.
— Для вас кощунственно, что в этом месте продолжают показывать увеселительные представления?
— Безусловно… Там сейчас показывают цирк танцующих фонтанов, и родители приводят туда своих детей. Скорее всего, они вообще не знают, что там было — 80% людей, которые туда ходят сегодня, в то время не жили в Москве. Практически все сотрудники, которые сейчас работают в этом театральном центре, тоже особо ничего не знают про то, что там произошло. Хотя на входе висит довольно массивная мемориальная табличка и стоит стела, которая посвящена памяти погибших. Просто люди не задаются такого рода вопросами, как и организаторы, которых совершенно точно не волнует, где проводить мероприятие.
— Терроризм — страшное явление. Насколько полно, на ваш взгляд, эта тема раскрыта в кино?
— В маленькой Норвегии, население которой 5 млн человек, о произошедшем на Утойе был снят целый ряд документальных картин, целая плеяда интересных игровых фильмов разного качества и содержания. Их было столько, что можно целый фестиваль провести. Мне кажется, по сравнению с ними мы этой темой не занимаемся вообще.
Думаю, придет время, когда она станет объектом для отечественного кино. Но будет это не скоро. Сегодня у нас актуализирована история Афгана — об этом снимается невообразимое количество фильмов и сериалов. Но прошло сорок с лишним лет! Наверное, и тут должно тоже пройти не меньше.
— Вы планируете вернуться в документалистику?
— У меня есть большой незаконченный проект, нужно найти в себе силы и новое желание в это погрузиться. Думаю, его я выпущу, но глобально возвращаться в документалистику мне не хочется. В какой-то момент я разочаровался в том, что делал.
— Почему?
— Ты вторгаешься в жизнь реальных людей, потому что тебе интересно сделать свое высказывание, показать какую-то картину мира. Но твоя картина мира может разрушить обычный семейный уклад простого человека, который получает свою скромную зарплату, кормит семью. Из-за факта твоей съемки или публикации, причем неважно — журналистское это расследование, документальный либо художественный фильм, — человек может лишиться работы, а его дети — возможности купить новую курточку. Это не та цена, которую я готов платить за творчество.
— Вы так рано начали получать престижные российские премии, что к своим 30 годам стали чуть ли не мэтром. Никогда не было мысли, что к сорока вы во всем разочаруетесь, что всё вам наскучит?
— Я изначально был не очень самоуверенным и самовлюбленным. Это меня, наверное, от многого уберегло и к 31-му году помогло понять, что не в премиях суть. Изумляюсь, когда взрослые, 50–70-летние люди бьются за премию «Ника», «Золотой орел» или за какую-то другую. Искренне смотрю на них и думаю: «Божечки, зачем?»
Глупо снимать кино ради премии — это так не работает. Понял это еще на своей первой 9-минутной короткометражке, которая ездила по всем российским документальным фестивалям и везде получала призы за лучший дебют. Мне стало скучно от этого уже через год. Правда, премии и звания иногда помогают в поиске финансирования. Тогда мне действительно приходится трясти этими наградами, потому как это единственное, на что клюют инвесторы и продюсеры.
— В интервью вы однажды назвали себя неврастеником, сказали, что у вас бывают панические атаки, приступы страха и тревоги. Как вы из таких состояний выбираетесь?
— Для самых сложных моментов у меня есть специалист, который проводит грамотную терапию. Чаще всего у меня случаются тревожные состояния и проблемы со сном, но они у всех бывают…
— Когда у вас это началось?
— Довольно рано — в районе 20 лет и очень-очень жестко. У меня были серьезные неврозы. Не знаю, с чем это связано. Мне кажется, это в нашем деле есть практически у каждого. Очень мало знаю режиссеров, актеров, сценаристов или даже продюсеров, кто с этим вообще не сталкивался. У меня есть коллега, артист, который потерял работу и не может себя заставить выйти из дома. Может месяц так лежать.
— Тяжело, наверное?
— С образом жизни, который я люблю, не представляю себя в других рамках. Иногда, когда у меня выходной, сплю буквально сутки. А бывает, что три недели сплю по четыре часа без единого выходного. Порой это мешается с алкоголем, плюс стресс, плюс я курящий человек, плюс я то поправлюсь на 30 кг, то похудею на 30 кг…
Со сном у меня проблемы с детства. Поскольку мои родители такие же, я никогда не ложился спать раньше трех часов ночи. Мне даже официально разрешали прогуливать первые уроки, потому что я не мог встать, да и родители не могли встать, чтобы меня разбудить и накормить завтраком.
— С модой на посещение психологов многим пришло осознание, что во всех их проблемах виноваты родители. Вы своих обвиняете?
— Я рад, что всё так, как есть. Если бы это было не так, я бы, наверное, чем-то другим занимался — не снимал бы кино уж точно. Понимаю, что все наши проблемы из детства, но я за это детство своим родителям очень благодарен
Наталья Васильева
