Творческий тандем Виноградова и Дубосарского задумал однажды блестящий социологический эксперимент: писать картину на заказ, выясняя путем опроса публики, что бы хотелось увидеть на картине большинству. Картин получилось несколько, и на одной, насколько помню (подробности можно узнать в документальном фильме Митты и Шейна), присутствовали церковь, Сталин и зайчик. Это в самом деле изумительный (авто)портрет русской души, в меру державной, в меру сентиментальной. В том, что Виктор Пелевин давно уже выбрал писание романов оптимальной буддийской формой неписания, никакого открытия нет: эта простая мысль изложена уже в прошлогодней рецензии на «Смотрителя». В прошлый раз Пелевин решил проверить, действительно ли он может теперь написать Что Угодно и это издастся в двух томах и скушается. Большого аппетита не было, но скушалось. Теперь самый таинственный — хотя, в сущности, самый понятный — современный российский автор скорректировал свою стратегию. Он решил угодить всем, написав роман, в котором были бы представлены все тщательно покрошенные легенды, мифы, темы и штампы современного русского сознания (литературы в частности). Перед нами бесценный для социолога, а также интересный для интерпретатора салат из всесильной и всепроникающей ФСБ-КГБ-ВЧК, коррупции, золотого запаса и курса валют, с прибавлением пришельцев, масонов, репрессий, Сталина-Кобы, укропов, штампов усадебной прозы, православной веры, горящей ваты, фейсбука и Майдана. Учитывая неспособность заметно отупевшего массового читателя к поглощению крупных массивов текста, автор разбил так называемый роман на четыре короткие повести в главных современных жанрах: исповедь хипстера, усадебная стилизация, конспирологический очерк и памфлет.
Читатель, как известно, нуждается в самоуважении; разумеется, не всякий читатель — но таргет-аудитория, которую сам Пелевин иронически обрисовал еще в «Фокус-группе», остро жаждет, чтобы ей периодически предъявляли Всеобщую теорию всего. Нуждается она также в эзотерике, чтобы себя считать посвященными, а остальных не очень. В новой книге Пелевина (Эксмо, 2016) — это принципиально новая черта его творчества — соблюден на сей раз баланс между сознанием ватным и хипстерским; то есть вата высмеяна и разоблачена с помощью довольно плоских шуток, но дан намек, что ее мировоззрение базируется на неких рациональных основаниях. Борьба между Западом и Россией действительно ведется, и хотя Россия в этой борьбе упорно выбирает худшие ходы, чтобы быть гораздо хуже противника и тем совершенно его деморализовать, — но противостоит ей действительно всемирная пошлость, стремящаяся к всемирному же господству. Это состояние российских умов ущучено и описано Пелевиным с поразительной точностью: мы очень плохие, но они еще хуже, а потому мы исполнены скорбной гордыни. Самый упертый российский либерал в известном состоянии сознания готов признать, что «Они все равно никогда нас не любили» и «Кроме Путина, действительно никого нет». К чести Пелевина, слово «Путин» у него почти не упоминается, потому что не в нем дело.
Книга Пелевина призвана угодить всем, и не сказать чтобы эта стратегия была ему так уж внове: случалось ему — а точней, его героям, прежде всего Чапаеву, — произносить совершенно пустые и чрезвычайно эффектные софизмы, случалось предлагать читателю лестные для него мистические интерпретации бытовых унижений, но тогда это был другой читатель, еще способный увлекаться чем-либо, кроме себя. Сегодня в России любое содержательное высказывание приводит лишь к бурному срачу, и среднестатистический пользователь социальных сетей способен воспринимать только собственный мозгофарш, как удачно выразился Невзоров; иными словами, читатель готов смотреть только в зеркало, потому что все остальное его мучает, и даже намек на существование огромного мира с живыми и интересными проблемами вызывает у него длительную депрессию с переходом в пятиминутку ненависти. Пелевин кормит читателя тем же фаршем, который пребывает в читательском мозгу: конспирологией, фрустрацией, манией преследования, — и все это приправлено амбивалентной иронией: вспомним, ведь и Владимир Соловьев подмигивает аудитории, и Доренко поругивает слушателя и власть. Поэтому они, в отличие от Киселева, считаются интеллектуалами, а Киселева презирает даже аудитория Доренко. Ей приятно презирать, она без этого не живет. Кроме того, современная аудитория должна постоянно получать оправдание своего странного состояния — когда практически все прекрасно всё понимают, но ничего не делают. Пелевин и тут успел, воспроизводя один из самых актуальных дискурсов: «Заклинаю вас, Елизавета Петровна, бросайте свои бомбы, бритвы, револьверы, стрихнин — и поедемте опять в Баден-Баден! Губернаторов же всех не перестреляешь». Правда, это — как и весь следующий абзац — слишком уж похоже на финал стихотворения «Курсистка» (1990), но от салата не требуется первичность.
Как писал Дмитрий Писарев Ивану Тургеневу в частном письме, «дураков в алтаре бьют, а я больше всего ненавижу дураков и потому ничего не могу возразить против такого образа действий». Пелевинский способ предлагать обществу идеально востребованный и стопроцентно усвояемый продукт нравится мне уже тем, что позволяет зарабатывать многим нуждающимся людям, у которых почему-либо нет возможности украсть полмиллиарда. Сам Пелевин получает ренту от издательства «Э», издательство «Э» получает читательские деньги, читатели получают обязательный дозняк самоуважения, без которого не может существовать и самый фрустрированный землянин. Критики, коих в России тоже много, хотя они давно уже мутировали в газетных обозревателей и рекламных агентов, — получают возможность урвать свой грош, и некоторые так благодарны Пелевину за инфоповод, что даже рисуют его прежним звездным магом в звездной же мантии. Все кормятся, и никому не плохо. В этих условиях бессмысленно напоминать о том, что вообще-то литература не может довольствоваться наличными эмоциями и реалиями, она должна предлагать что-то сверх этой скудной наличности, — но кто сказал, что перед нами литература? Перед нами продукт, совсем другое дело. Пелевин никогда не был психологом и мастером увлекательного сюжета — он был прекрасным сказочником, и если в какой-то момент он перестал рассказывать сказки про принцев, вервольфов и городские окраины, сосредоточившись на пиарщиках и бабках, — нельзя требовать от сказочника, чтобы он имел постоянный пропуск в горний мир. Что видит, о том и рассказывает.
Несколько серьезней иное возражение — в России количественные изменения, на которые Пелевин всегда реагирует оперативно, давно перешли в качественные, и судить о них по фейсбуку затруднительно. Как говорила героиня Александры Яковлевой в фильме «Экипаж»: «Девочки, этим надо дышать». Многолетняя направленная деградация не прошла даром, и кукловоды разбудили такую хтонь, что сами смотрят на нее в трепете; нечто много более ужасное, чем чекисты и масоны, нечто, снившееся нам в самых страшных снах и представлявшееся пессимистам подземной основой бытия, лезет изо всех щелей. Россию — не просто в нынешнем ее виде, а именно страну с тысячелетней историей и гигантским набором культурных клише — в самом деле ничто уже не спасет, и вопрос лишь в том, как долго она сможет поддерживать свое иллюзорное квазибытие; то, что настанет после нее, будет уже в самом деле ни на что не похоже. В нынешнем воздухе одновременно пахнет трупной гнилью и страшной, непривычной свежестью; но чтобы описать эту странную смесь, нужно прежде всего чувствовать к ней интерес. Пелевин его не чувствует — и я отлично могу его понять. В конце концов, даже когда он пишет Продукт, он делает это хорошо. А имеет ли смысл в нынешних обстоятельствах писать нечто иное — столь же обреченное, как литература позднего Рима, — этот вопрос каждый решает в меру личного тщеславия, потому что совесть тут ни при чем.
Дмитрий Быков
