Последние годы своей долгой жизни Мария Авксентьевна Примаченко в платке, надвинутом на лоб, и зеленой вязаной кофте сидела на разложенном возле печи диване, накрыв больные ноги одеялом, и наблюдала жизнь, происходящую в хате. Обычную крестьянскую жизнь.
Сын Федор приходил с сельскохозяйственных своих работ и обсуждал мировые события и события масштабом поменьше, но более значимые для семьи — как идут дела у внуков Пети и Вани и их детей, как здоровье коня Орлика и что говорят в селе. Невестка Катя «поралась» по дому, обслуживая хозяйство, Марию, Федора и изредка приезжающих, не так уж чтоб всякий раз совершенно бескорыстно, гостей.
«Баба» была могучей личностью. С характером человека, всю жизнь преодолевающего недуг детства. Пусть красивая, но хроменькая девушка в полесской деревне много пользы принести не могла ни в поле, ни по хозяйству: на костылях или с палкой много не наработаешь… Но Бог был ласков к ней и слал ангелов. Они не просто касались Марии, они гладили ее по голове, в которой рождались картины рая.
Сначала этот рай был прост. На песке хворостиной девочка рисовала то, что видела вокруг. Узоры радости узнавания мира. Ветер и дождь стирали рисунки, подсказывая: трудись, Мария, то, что видишь вокруг, — земная жизнь. Ты загляни внутрь себя. Она стала раскрашивать печи традиционным украинским орнаментом, постепенно погружаясь (или возвышаясь) в свою душу, где квартировали иные птицы, невиданные звери, небывалые цветы. Иногда она переносила туда украинскую деревню, песни и посвящения.
Она уходила в рисунках своих в фантастический и вовсе незлобивый мир, упираясь в землю одной ногой, одним протезом, палкой и костылем.
Рай Примаченко заметили в Киевской лавре, где были мастерские народных художников. Привезли ее чуть не за сто километров, и стала она рисовать красками на бумаге. Но ее тянуло домой, в свою Болотню, и она вернулась, чтобы уже ее не покидать. Однажды, правда, Сергей Параджанов снарядил за ней машину, показать цирк в Киеве.
И еще
В тот раз мы с Марией Авксентьевной и моим другом, замечательным грузинским актером Гоги Харабадзе, который сразу понравился Примаченко своей широтой (он для нее произвел экспроприацию всей голландской гуаши, хранимой для верхушки художественной академии в тбилисской лавке художников, которой заведовал наш товарищ Алик) и красотой. Высокий, бородатый, с орлиным взором и обезоруживающей улыбкой, он так глянулся Примаченко, что она немедленно захотела женить его на своей «небоге». Впрочем, узнав, что Гоги не шестьдесят, а сорок лет, что у него трое детей, и сравнив этого красавца со своей дальней родственницей, давно вышедшей на пенсию, она так смеялась, что пришлось утирать слезы краем платка.
— Ой, Бо! Он же такой молодой! Такой лагiдний! А я… То меня борода обманула. Извините, Георгий.
Обратно от вышивальщицы, которая, похоже, нас не приняла, хотя, хотелось бы верить, что отсутствовала, мы ехали через поле. Маленькая пожилая женщина в плюшевом жупанчике и простой хустке работала с тяпкой. Увидев в «Запорожце» Примаченко, она бросила свой труд и побежала к переваливающейся с боку на бок по пахоте машине.
— А ну, стой!
Я остановился. Крестьянка подбежала к открытому окну.
— Вы Мария Авксентьевна?
— Я.
Женщина бережно, в обе ладони, взяла большую, натруженную руку художницы и стала ее целовать.
— Чтоб у вас руки не болели, чтоб вы здоровы были: що вы такую красоту робите для всего мира, для Украины, для нас всех, — и заплакала.
Заплакала Мария. Заплакал Гоги. И я отвернулся в поле.
Мы вернулись в хату. Больше Примаченко Болотню не покидала…
Рай ее наполнялся обитателями. Бумагу и краски ей привозили из Киева. Скульптор Галина Кальченко, тележурналист Людмила Лысенко, искусствовед Ольга Левченко и другие, кто понимал истинную роль этой пожилой украинской труженицы в мировой культуре.
— Коли Павло Пикассо, побачiв картины Марii Овкcентиевны, вiн був дуже збентежен. Такого ще не було.
Эта легенда про Пабло Пикассо вполне уместна. Думаю, если он действительно видел работы Марии, то мог быть очарован невероятно доброй (я подчеркиваю это слово) фантазией, точным, своеобразным колоритом и таинственным мастерством. Как это у нее получалось — загадка: на листе ватмана она рисует диковинного… кого? («Таки звэры жилы до нашой эры».) Ну, значит, звэра, значительная часть которого просто залита без полутонов (она вообще работала чистым цветом) ровным слоем гуаши. Почему мы видим объем и рельеф?
Крестьянка, обожавшая Украину и никогда не покидавшая ее, — она была человеком мира. Ей было «байдуже (все равно) яко%u0457 вiри людина». Она ненавидела границы, которые мешали общаться, и видела вещие сны, касавшиеся судеб целых народов. Романтические сны. Про тучи, проглотившие солнце, про черных и белых птиц, готовых к битве, и гору протезов и крестов, растущую на земле, про плоский и широкий луч, прорезавший «хмары» и разделивший непреодолимым светом готовые к войне крылатые полчища.
На стене у кровати химическим карандашом была начертана дата.
— Это же дни Карибского кризиса, — сказал я.
Она опустила голову.
— От, як менi було сумно (печально). Стiлькi протезов и крестов.
— А вы знали? В эти дни могла быть война.
— Нi.
Были и другие сны. Однажды я сказал ей, что всю жизнь она рисует рай. Благодатное обиталище невиданных, но совмещаемых между собой животных, птиц, людей и растений.
— Так я там была, — ответила она и потупилась.
— В раю?
— А меня забрали.
— И что вы там увидели?
— А то, что и здесь. Прудик с кувшинками, в нем рыбы. Уток много. Фабрика. Комната светлая, солнечная. Столовая чистая и большая… Правда, люди спокойнее и приветливее.
— Чем же вы там занимались?
— Что здесь, то и там. Робила. Картины рисовала с утра до вечера. Когда вижу, идет бригадир с крыльями. Я к нему. Сегодня воскресенье. Надо отдохнуть. А он вежливый такой, говорит: у нас тут без выходных. Как нет? У нас два, а у вас и одного нет. Не понравилось мне, и я полетела.
— Куда?
— На землю. Видишь, я же здесь.
Она много рисовала, а картины все время
Гениальные примаченковские гуаши расползались неведомо куда. Не все. Не все, конечно. Покупали и музеи, и честные собиратели. Прекрасные коллекции сохранились в лавре, в херсонском музее, у скульптора Олега Пинчука…
Теперь, после ее смерти, листы подорожали невиданно. Появились подделки.
— Ой, Бо! — сказала бы Мария Авксентьевна.
— Отож!
Сколько лет собирались построить музей Примаченко. Не построили.
А важен был бы музей. Хороший государственный музей с постоянной экспозицией. Именно там, в украинском полесье. Болотня — родное село Примаченок в километре-двух от Иванкова, а Иванков — последний пункт перед Чернобыльской зоной.
Когда взорвался Чернобыль — Федя стоял в саду с чугунком, в котором был привой. Он собирался прививать на яблоню — грушу, вишню, а то и абрикос с черешней, чтобы в саду весной было большое и долгое цветение. Веселее чтобы. А тут выходит жена Катя и говорит, что атомная станция взорвалась. Федя так чугунок и выронил.
Пришел в хату. Мама сидит у окна и рисует «зелену мавпу». Посмотрел он на Марию, на зеленую обезьянку и говорит:
— Что будем делать? До чернобыльского реактора сорок километров. Ехать нам
— Никуда мы не поедем! Иди прищепи черенки. А потом садись и малюй, чтоб люди видели, какая на земле красота была.
Федя — тоже замечательный художник — черенки «прищепил» и стал рисовать.
Этот примаченковский воздух, этот мир, этот рай — был нужен раненой Украине не меньше чистого воздуха, не меньше мира и больше рая.
Не поняли. Жаль.
Примаченки продолжали жить на присыпанной пеплом земле. Рисовать, пахать поле, стеречь лес, растить детей, играть их свадьбы, внуков нянчить…
А картины
Лет, наверное, сорок назад приехал я в Болотню и навсегда влюбился в Примаченок. Пережив радость открытия (для себя) этого чуда, я почувствовал немедленную потребность поделиться им. И решили мы с Федей устроить выставку прямо в их дворе.
Господи! Что это была за красота. Огромные — два на три метра — бумажные панно Федора на воротах, картины Марии Авксентьевны по всему периметру. А на телеге — живописный Федин щит полтора на два!
Распахнули калитку, открыли настежь ворота и сели ждать автобуса из Иванкова, на котором односельчане возвращались из района. Пришел автобус, и повалили по грязи соседи.
Мимо.
— Заходите! Посмотрите!
Федор в синем пуловере, белой рубашке, галстуке, я в парадном ватнике.
Не зашли. Ни один.
— Та мы це бачили!
— Оце такэ… — расстроился Федя. — Хорошо, мамо не вышли.
Мама знала цену обществу. Она, хромая с детства гениальная художница, Федя, труженик от зари до зари, достигли кое-какого малого благополучия: конь, корова, изба в три комнаты… Но не это «колупало» болотнянских жителей. Примаченки были другими, иными. Значит — чужими, хотя все предки рождались и умирали здесь.
Громада, громада…
Марии уже не было, когда хату, в которой оставалось наследство Примаченко — с
сотню, а может, больше, картин, спрятанных под кроватью, посетил проезжавший мимо президент Ющенко с боксером Кличко. Неожиданно.
Только борщ холодный в доме был да хлеб. Федя так растерялся, что даже тарелок не предложил. Положил две ложки к миске — угощайтесь.
Ющенко взял ложку и стал есть, а Кличко засомневался.
— Ешь-ешь. Вкусный.
Поговорили они немного, и президент уехал. Наверное, сходили к могиле на сельском кладбище, где стоит достойный памятник — в черной гранитной раме мозаичная копия птицы счастья Марии Авксентьевны. Может быть,
Летом прошлого года Федя заболел. И уложили его в больницу, на поправку сердца.
Катя осталась в хате одна.
В ту ночь пришел сын Ваня.
В пять утра Кате надо было идти на дойку. Она открыла дверь. На пороге стояли три молодых мужика. Они сбили ее с ног и повалили ничком, прижав голову к полу. Ваня бросился на них, выбил у одного милицейскую рацию, но и его повалили.
— Где ющенковские миллионы? — спросил тот, что держал Катерину.
Но миллионы им были не нужны, поскольку их и не было. Им были нужны картины Марии Примаченко.
— То были шестерки. Они работали по заказу. У них и грузовик стоял, чтоб забрать и Федора большие работы, только Ваня им связь нарушил, — сказала Катя.
— И что же, никто их в деревне не видел? Шумно же было. Ты кричала. И Ваня.
— Та видел сосед. Но молчал. И свидетельских показаний никто не дал… Это было 22 июня…
Часть картин вроде нашли. Но в хате у Примаченко уже ничего нет. Кате ничего не вернули. Никого за ограбление не наказали. Тихо
Нынче летом умер Федор. Последний раз звонил из больницы и сказал: «Наверное, Орлика не сможем держать. Ты, Катя, коня хорошо корми, чтобы он потом на нас не обижался»…
Теперь о ней позаботится бригадир с крыльями. И работать ей вместе с Федором всегда — без выходных.
Она достойна не одного года.
…Из речи Федора Примаченко на ежегодной нашей встрече у хлева с конем Мальчиком, собакой Пиратом и коровой Манькой в селе Болотня, расположенном в 40 километрах от чернобыльского реактора. Текст печатается по стенограмме и адаптирован для русского читателя:
«Я хату построил сам, чтобы детей там учить, чтоб приучать их до красоты, до природы. Чтоб они не руйнували ничего, а воздвигали
Господи! Что же те комсомольцы (комсомольцами Ф.П. называет всех правителей) наделали?! Это все надо убрать. Робить только прекрасное. Народу все отдавать. Душу след дарить… Хай они мне не платят, хай ничего не дают. Не нужно мне их имения и миллионы… Мне надо чувствовать, что я живу на земле, и творчество робыть. Я и проживу. И мы проживем.
Хватит! Надо прекратить войны и споры. Надо
Я не коммунист, не демократ, не социалист — не хочу ходить в стадах. Я просто людина, человек, что на земле живет и красоту строит.
А те партии не нужны: ни коммунистична, ни демократична, ни зелена, ни подзелена…
Не надо. Не хочу их бачить…
Я хочу видеть землю, красоту на ней, и чтоб правнуки мои и заправнуки ее видели. А не войну и злобу…«.
Речь Федора прерывалась ржанием коня, мычанием коровы, лаем Пирата, пением птиц. Окончание выступления было отмечено салютом лопающихся почек на той самой яблоне, которой Федя привил грушу, сливу, вишню и еще бог знает что, чтобы дерево и цвело долго, и радовало глаз прохожего живого человека.
P.S. В 2009 году 12 января Марии Авксентьевне Примаченко исполнилось бы 100 лет. ЮНЕСКО объявило его Годом Примаченко.
Юрий Рост
