Анатолий ГЛАДИЛИН: «ПУСТЬ КАЖДЫЙ ПОСТУПАЕТ ПО СОВЕСТИ»
В одном из номеров «Недели» мы рассказали о встрече в редакции двух известных писателей, вынужденных в свое время эмигрировать из СССР. Анатолий Гладилин и Владимир Войнович вспомнили в том разговоре, как участвовали в коллективной повести «Смеется тот, кто смеется...», опубликованной на наших страницах в 1964 году. Тогда же они пообещали дать эксклюзивное интервью для еженедельника. Первым сдержал слово Анатолий Гладилин. Автор знаменитых в свое время повестей «Хроника времен Виктора Подгурского» и «История одной компании», в 1960 году самый молодой (в 25 лет) член Союза писателей СССР, в 1976 году выпихнутый режимом за границу, впоследствии один из ведущих обозревателей радиостанции «Свобода», начальник отдела культуры ее парижского бюро.
Наша беседа в преддверии нового, 1992, года началась с истории коллективной юмористической повести в «Неделе».
— Анатолий Тихонович, давайте напомним читателям состав авторского коллектива, выступившего тогда в «Неделе».
— Пожалуйста. Автором идеи был Валентин Петрович Катаев. Он привел в «Неделю» литературную «сборную» (вспоминаю по порядку, как писали главы) — Анатолия Гладилина, Юрия Казакова, Льва Славина, Василия Аксенова, Илью Зверева, Владимира Войновича, Фазиля Искандера, Георгия Владимова. Он же, Катаев, написал первую главу...
— Как быстро писалось? Никто не манкировал, не опаздывал? Все было в графике, дисциплинированно? На озорном подъеме?
— Очень быстро писалось. Каждый хулиганил, как хотел. И вроде бы получилось. Потом была даже идея издать эту повесть в «Известиях» отдельной книгой. Но в это время произошел первый, октябрьский переворот.
— Может быть, вернуться к этой идее сегодня, после второго, августовского переворота?
— Не знаю, как в художественном отношении, но как свидетельство, момент истории общества и факт литературной жизни повесть может представить интерес и для современного читателя, а не только для «шестидесятников».
— Кстати, некоторые представители именно этого поколения (и тут мы переходим к серьезной теме) упрекают писателей-эмигрантов, что они-де не торопятся возвращаться на Родину, когда это стало возможно.
— Доводилось слышать более конкретные и странные упреки. Например, почему не работали в советских редакциях? И даже такой: почему не выставляли свою кандидатуру в народные депутаты?
Говоря о себе, замечу: между прочим, официально я приехал в Союз первый раз. Визу мне, несмотря на все перестроечные времена, не давали. Визу я получил только после провала путча. Хотя еще до него были публикации в советской прессе, был рассказ в «Огоньке», повесть в «Юности», даже книга здесь уже вышла, а визу не давали.
— Как-то официально отказ формулировался?
— Я спросил в советском консульстве: в чем дело? Сказал: вы знаете — за приглашением меня в Союз стоят «Известия», стоит журнал «Юность». Как мне объяснить проволочку советским коллегам? Они ответили: можете сослаться на нас, что мы ничего не понимаем. И это — МИД СССР!
— Между прочим, мы в МИДе пытались навести справки. Нам тоже отвечали: ничего не знаем, это — там, в консульстве...
— Да, вот так. Ну, слава Богу, все-таки официальный приезд состоялся. Хотя, правды ради, два года назад практически нелегально я приезжал буквально на несколько дней по делам французской фирмы. Фактически отсиживался дома. Тогда моей главной задачей было успеть увидеть могилы родных и близких, повидаться с родственниками, которых я не видел 13 с половиной лет.
— С чем вы приехали на этот раз?
— В Москве в издательстве «Слово» вышла книга «Меня убил скотина Пелл», роман, который я писал последние три года. Тут я должен сказать слова благодарности издательству, потому что никогда меня не издавали так стремительно. Роман закончил в марте, в апреле переслал в издательство, а в начале октября уже был сигнальный экземпляр.
— Книга, как можно понять, автобиографическая?
— Это не совсем так. Конечно, я использовал факты своей биографии, там много документальных кадров. И все-таки это не воспоминания. Это художественная книга, хотя в ней много узнаваемых, реальных героев, действующих зачастую под своими фамилиями. Это рассказ о русской эмиграции 70-х годов. О том, как жили эти люди все эти годы...
Насколько я понял, если мы, живя за границей, внимательнейшим образом следили за всем, что происходило в Советском Союзе, то вы здесь очень мало знали, что происходит в эмиграции. Это не ваша вина — это ваша беда, трудно было что-либо узнать. Естественно, была официальная установка, что все они (то есть мы) — предатели, гады, отщепенцы.
— Ну, зачем вы нас так? Мы все же правдами и неправдами пытались узнать истину.
— Я говорю об официальной версии. Так вот, наша жизнь в эмиграции интересна хотя бы тем, что там уже лет десять назад проигрывались варианты, которые сейчас играются у вас. Там уже тогда разошлись по лагерям или, если угодно, по партиям, уже было размежевание, которое теперь мы наблюдаем в Советском Союзе.
— У нас и впрямь бытовало убеждение, что уж вы-то там — все вместе... Вдруг, оказавшись в Париже, кого-то спрашиваешь о ком-то, а тебе в ответ: «Я его и знать не желаю, и телефона его не знаю...».
— Вначале все действительно были вместе, дружили. Нас объединяло сопротивление общему прессу несвободы. А когда мы там оказались в свободном пространстве, то каждый пошел своим индивидуальным путем. И это, я вам скажу, естественно. Когда исчезла эта общая давиловка, выяснилось, что возникает много течений.
Я, к примеру, вспоминаю подробности первого размежевания в эмиграции. И должен согласиться со своим старым другом, а теперь человеком, с которым мы давно не общаемся, — с Владимиром Максимовым. Однажды он справедливо и точно заметил, что многие из эмигрантов той волны считали, что в их литературных неудачах повинна советская власть, поехали в эмиграцию, имея в чемодане только фрак для церемонии вручения будущей Нобелевской премии. А в эмиграции их ждало разочарование. И первые же их упреки звучали примерно так: «Что же происходит? В Союзе все эти известные писатели были на виду. И здесь они опять на виду, в их руках — газеты, журналы, радио. И все говорят только о них, а нас не замечают».
Потом уже начались расхождения по идейным, человеческим или чисто этическим соображениям.
— Наверно, в первую очередь имеется в виду история с распрями вокруг журнала «Континент»? Это извечная тема — испытание человека властью...
— Властью и деньгами. Запах денег привлек к журналу соответствующее окружение. Это вы наблюдаете и в советских редакциях: как часто в них возникает группа прихлебал, кружащих возле кормушки и готовых вылизывать разные места хозяину...
О том, как жила эмиграция, мне легче говорить, чем другим, потому что... Тут я лучше сошлюсь на фразу, которую часто повторял Виктор Платонович Некрасов, отвечая на вопрос «Как живется в Париже?», — «В Париже живется хорошо, потому что здесь есть Толя Гладилин, который всех нас кормит». Для объективности я должен сказать, что мне это было легко делать, потому что за мной стоял бюджет большой американской радиостанции «Свобода». Но на моем месте мог оказаться кто-то другой, кто не стал бы помогать.
— Виктор Некрасов — фигура и по сию пору притягательная для читателя. Что бы вам хотелось сказать вне книги о последнем отрезке его жизни, свидетелем которого вы были?
— Я имел честь быть другом Виктора Платоновича. Здесь сделаю небольшое отступление. Первая официальная встреча между эмигрантскими и советскими писателями произошла в марте 1988 года в Копенгагене. Из Союза приехали многие мои старые друзья. Мы обнимались-целовались, но ребята держались несколько настороженно.
А после доклада известного литературного критика и ученого Эткинда (тоже эмигранта) мой старый друг и любимый мною писатель Григорий Бакланов дал ответ-отповедь: дескать, Эткинд не так отзывается о советской литературе. Позже он объяснил: «Пойми, Толя, я говорил осторожно, но в делегации есть люди, которые своими выступлениями в адрес Эткинда могли бы торпедировать встречу».
Так вот на этой самой встрече я свое выступление посвятил Виктору Некрасову, сожалея о том, что он до этой встречи не дожил. Тогда же я спросил о судьбе его книги «В окопах Сталинграда». И заметил, что если ее так и не издадут в Союзе, то я буду крутить ее в чтении самого Некрасова через «глушилку». Но, слава Богу, к тому времени отношение к Некрасову на Родине начало меняться.
Я частенько думал о том, что когда-нибудь будут писать о Некрасове: «Вика сидел и плакал от тоски по родине». А Вика действительно последнее время плакал — от боли. Всегда жизнерадостный, он понимал, что тело уже отказывает ему...
— Толя, ваш мир в Париже, кроме Некрасова?
— Это был узкий, но прочный мир. В Париже жил Александр Галич. Он успел пожить и поработать там меньше года. Однажды решил привести в порядок стереоустановку. Он ничего не понимал в технике, но был большим коллекционером. Включил антенну не туда, куда надо.
— Значит, разговоры о его смерти и о причастности к ней КГБ оказались мифом?
— Было расследование прокурора Франции с последующим заключением о несчастном случае.
— Не возникали у вас все же какие-то подозрения о мести?
— Пути господни неисповедимы. Чуть позже в 40 лет погиб знаменитый французский певец Клод Франсуа. Смерть его была еще более нелепой: он включил в ванной электробритву — произошло короткое замыкание.
Конечно, разговоры были, и небеспочвенные. В Лондоне убили болгарина Маркова, в Париже пытались убить нашего коллегу из болгарской редакции Костова. Узнав из газет об убийстве Маркова, русский писатель-эмигрант Анатолий Кузнецов (он тогда лежал в госпитале) решил, что теперь — его очередь, и бежал с больничной койки. Его подобрали на улице, в беспамятстве, с обширным инфарктом, после которого он прожил совсем недолго...
Но нельзя валить на КГБ все. Когда как-то в автомобильной катастрофе погиб Андрей Амальрик, все решили, что это дело рук КГБ. Но, узнав о подробностях, я сказал: «Странно, что он не погиб раньше». Он ехал на конференцию по правам человека в Испанию, а испанская полиция его не пускала, боясь гнева «великого Советского Союза». И Амальрик, неопытный водитель, по темной горной дороге искал переезд через границу всю ночь, не спал 20 часов. Он не мог не врезаться во что-нибудь.
— Все на «Свободе» были тогда больны «кэгэбэманией»?
— Это и моя теория: на радиостанции, вызывавшей такой интерес, должны были сидеть работники КГБ.
— Каковы были взаимодействия «волн» эмиграции?
— Первая эмиграция принимала нас очень радушно. Но мы настолько были заняты своими делами, что входить в их проблемы, в их жизнь просто не успевали. У них тоже была своя расстановка сил. Я, например, до сих пор не могу простить Зинаиде Шаховской, что она отговорила меня от поездки к Набокову.
Первая эмиграция говорила: «Мы начинали таксистами, мойщиками посуды, а вы сразу садитесь в начальственные кресла, снимаете квартиры в лучших районах Парижа».
Мы уезжали из страны по собственному желанию или поставленные перед выбором, как, например, Войнович, Аксенов, Владимов. Это было как наказание. Мы понимали, что наш читатель остался в России. Мы получали зарплату, как чиновники, как журналисты. Это не был литературный заработок. И мы очень много работали...
Я на «Свободе» не только организовывал «круглые столы», но и готовил обзоры по французской политике, культуре, комментировал события в Советском Союзе...
— С точки зрения нашей здешней публики, которая за этим внимательно следила по долгу службы, вы, конечно, оставались антисоветчиком и диссидентом. Из КГБ вам какие-то негласные сигналы подавали? Намеки, предостережения? Дескать, Гладилин, не зарывайся...
— После моего отъезда советская пресса очень долго хранила гробовое молчание. За все время было лишь два упоминания моего имени. В «Литературной газете» — «предатель Гладилин, который уехал в Израиль...» (значит, я живу в Израиле). И в «Огоньке» отметился поэт Валентин Сидоров (видимо, и сейчас продолжает процветать). Он процитировал главного редактора «Нового русского слова» Андрея Седых (кстати, человека, с которым у меня были очень хорошие отношения, одно время он был секретарем Бунина, всех знал, написал очень хорошие книги о первой эмиграции): «Гладилин работает очень много, он пишет запойно, печатается, но не достиг того уровня, на котором работал в Советском Союзе». Дальше шла фраза Сидорова: «Так ему и надо, этому предателю, продавшему Родину за чечевичную похлебку!» По этому упоминанию, кстати, я жил в Нью-Йорке.
— И все-таки, возвращаясь к нашему вопросу...
— Меня долго не трогали, даже неизвестно — почему. КГБ проводил интересную тактику: нападал то на одного, то на другого. Но никогда никого не объединял, потому что если бы он в советской прессе перечислил тех, кто уехал, то получилась бы очень хорошая сборная, т. к. уехала очень сильная литературная команда (и не только литературная). Поэтому нападали то на Галича, то на Максимова, то на Аксенова, то еще на кого-то. Но никогда вместе не объединяли.
Впервые я понял, что на меня разгневались в КГБ, по истории одного человека, который тогда жил в Лондоне, а сейчас живет в Союзе, и поэтому его фамилию я называть не буду.
— Это Олег Туманов?
— Нет, не о нем речь. КГБ хорошо провел операцию в Лондоне. Они этого человека оттуда выкрали. Потом он выступал в Союзе, говорил, что его заманили, что его украла английская разведка. Я совершенно случайно свалился в Лондон, КГБ не мог ожидать, что я там окажусь. Мне показали все материалы об этом человеке. Я был с ним хорошо знаком. Он приезжал ко мне в Париж, я к нему — в Лондон. Мы с ним делали интервью на «Свободе».
Люди в Лондоне. которые мне о нем все рассказали, боялись повторить этот рассказ на радио — КГБ их запугал. Но они не могли предположить, что в Лондон свалится Гладилин, который тут же расскажет эту историю телекомпании Би-би-си (и она снимет фильм на эту тему), потом все подробно опишет на страницах французской «Монд», и эту публикацию перепечатают по всему миру.
У меня ощущение, что я спас этому человеку жизнь, потому что по разработке КГБ всюду забрасывалась версия, что он болен, что у него рак, т. е. все шло к тому, что он мог исчезнуть. А я свидетельствовал, что за день до его похищения из Лондона мы с ним прекрасно общались, пили водку, он был абсолютно здоров и полон самых радужных, оптимистических планов на жизнь на Западе.
Тут я понял, что поломал КГБ какую-то его игру. Мне это сразу дали понять, поскольку в очень короткое время появился роман Юлиана Семенова «Аукцион», где главным героем выступал писатель-неудачник Годилин. В отрывке из романа, тут же напечатанном в газете «Голос Родины», уже был Гадилин. Там есть сцена, когда он срывает пресс-конференцию, а когда кто-то из русских подходит, он трусливо убегает из зала. Потом по этому роману был снят двухсерийный телефильм, писателя Гадилина играл хороший актер Олег Басилашвили. И в какой-то советской рецензии я прочитал упреки ему, что сыграл без вдохновения, что мог бы «получше разоблачить»...
К моей младшей дочери (ей тогда было 6 лет) в дом, где она жила с матерью, начали по ночам стучать в дверь, ломиться, отключали телефон. С ними тогда ничего не сделали только потому, что развернулась активная кампания за их выезд во Францию с участием президента Миттерана, премьер-министра Жака Ширака. Парламентарии посылали запрос. Трижды (небывалый случай!) выступала газета «Монд». И потом их все-таки выпустили через два года...
— Вам с Семеновым после этого доводилось встречаться?
— Видите ли, я на «Свободе» старался не трогать никого из тех, с кем пил водку в Советском Союзе. И к Юлиану Семенову я, ей-богу, отношусь хорошо. Но я его, правда, первый затронул, потому что мне очень не понравились интонации, связанные с КГБ. Он все время вещал как бы и от их имени: мы не позволим... Его герои, якобы независимые журналисты, на самом деле были «кэгэбэшниками». Он же себя вывел под именем журналиста Степанова. Тогда-то я выступил и сказал, что даже в проклятое, презираемое царское время принадлежность к органам тайной полиции не афишировалась. А теперь этим бравируют. Юлик как-то позвонил мне в Париж, уже написав свой «Аукцион», позвонил, как ни в чем не бывало, и буквально: «Слушай, маленький, ну, что ты меня все время задираешь? Зачем ты это делаешь?». А уже после того вышел упомянутый фильм.
— Что все-таки можно сказать о Туманове?
— Туманов — это совсем другая история. Конечно, он никакой не засланный на «Свободу» разведчик. В 18 лет он спрыгнул с корабля в море, рискуя жизнью. Доплыл до берега, шел по пустыне. В 18 лет никого не вербуют, потому что 18-летнего парня потом может перевербовать любая девочка. Другое дело, что потом, в последние годы его завербовали советские товарищи.
Но когда он убежал, уже со «Свободы», это была дикая паника и растерянность для американского начальства в Мюнхене. Потому что для них Туманов был образцовым русским сотрудником — никуда не лез, ни с кем не спорил, беспрекословно выполнял все, что говорили. И это американцам очень нравилось.
— Что потом произошло на «Свободе»?
— Сейчас в парижском бюро осталось лишь два человека. Весь отдел культуры, во главе с начальником (то есть со мной) был уволен. Я, кстати, подробно пишу об этом в своей книге. Были уволены Максимов, Горбаневская, Кублановский... Ну, ладно: могли не нравиться писатели. Но как можно было уволить Наташу Горбаневскую, которая в августе 1968 года вышла на Красную площадь в знак протеста против советских танков в Праге? Как могла позволить это себе такая «вольнолюбивая» организация, каковой себя всегда выставляла «Свобода»?
— Чем же это можно объяснить?
— Чиновничество всюду одинаково. Я хочу, чтобы это все поняли. Американское чиновничество отличается от советского только тем, что оно более воспитанно, говорит вежливо и улыбается, а в остальном все то же самое. Нормальный человек в Америке идет в бизнес. В чиновники, в общем-то, идут неудачники.
Вот и на «Свободу» пришла новая волна американских чиновников, абсолютно некомпетентных, ничего не понимающих в специфике радио. В Мюнхене такое повальное увольнение сотрудников-профессионалов было бы невозможно: немецкие профсоюзы этого не позволили бы. А в Париже приняли закон, который разрешал увольнение по экономическим причинам.
— Ну и, наконец, вопрос, без которого сейчас не обходится никакая беседа с людьми вашего ранга и положения, поскольку это нас всех взаимно волнует. Где вас застало 19 августа? Как вы себя в этот день чувствовали? И все, что по этому поводу хотелось бы сказать.
– 16 августа ко мне в Париж приехал мой младший брат — Валерий. Его выпустили впервые...
— А кто вообще у вас здесь оставался? Мама?..
— Нет, мама умерла. При жизни мамы я бы не уехал, не смог бы. Моя мама — старая большевичка, с 18-го года в партии. Она была секретарем у Луначарского. По профессии она — врач... В свое время, когда я спорил с мамой на политические темы, она всегда начинала плакать. Теперь мне безумно стыдно, что я пытался старого человека в чем-то переубедить... В Москве оставались сестра Галя, брат Валерий...
С братом расправились жестоко: фактически убили его жену. Он был завотделом на радиостанции «Юность», его уволили, долго не давали работу. Ее этой травлей довели до инсульта, и она умирала в страшных муках.
Теперь, после перестройки, все вроде бы у брата в порядке, мое имя перестало быть ругательным. Валерия пригласили на телевидение, он главный редактор в редакции детских передач. А в Париж все почему-то не выпускали. И вот, наконец, его выпустили в Париж на 5 дней.
Два дня мы бродили по городу. И наступает 19 августа. Мне звонит утром из Германии Наташа Владимова: «Включай телевизор, радио! Горбачева сняли! Все, вешаю трубку...». Надо сказать, что телефонные переговоры стоят дорого, ребята живут очень скромно... Мы включаем, узнаем подробности. Но 19-го французы уделяют событиям в Москве еще очень мало внимания. Больше говорят о видах на урожай винограда и показывают хорошо загорелых обнаженных девочек на пляжах. 20-го все меняется. На телевидении и радио отозваны из отпусков все ведущие журналисты. Новости передаются каждый час. На квартире у моего зятя мы смотрим американскую программу «Си-Эн-Эн» и с ее помощью передачи советского телевидения, в которых труженики удовлетворенно говорят, что «наконец-то наведут порядок».
Мой брат после всех этих новостей буквально катается по полу в истерике, рвется в Москву. Я хватаю его, держу и просто обманываю: говорю, что нет билетов на самолет (потом, кстати, выяснилось, что самолеты в Москву летели пустые). Он понимает, что все кончено, тем не менее рвется в Москву, и ему совершенно бесполезно говорить, что, дескать, тебе нельзя в Москву, тебя арестуют. У него билет на 21-е. Мы не спим ночами, обсуждаем, как жить дальше. Он говорит: «Что бы ни было, я должен вернуться в Москву, у меня там сыновья. И потом: как на меня будет смотреть моя редакция? Отсиделся в Париже? Нет, я должен вернуться к своим ребятам».
21-го утром я его везу в аэропорт. И улавливаю по радио какую-то информацию (сейчас даже не помню, какую), которая вселила надежду. «Подожди, говорю, Валька, значит, все еще не так плохо, значит, путч еще не совсем удался»...
— Слово «путч» вы употребляли сами, без подсказки? Ведь у нас оно поначалу тоже не звучало...
— Сами, конечно, сами. Хотя во Франции оно тоже сначала не звучало. Надо сказать, что Миттеран двусмысленно отреагировал на события. После этого пришлось целую неделю отмываться, говорить, что его не так поняли.
— Ну, а ваши действия, порывы? Куда-то послать телеграмму, выступить, прокомментировать?
— Мне сразу позвонили из французского радио «Франсинтернасьональ», ведущего передачи на русском языке, спросили мое мнение о событиях. Я его высказал, это зафиксировано. Но когда меня спросили: «А что бы вы передали своим друзьям в Москву? К чему бы вы их призвали?» — я ответил: «Нет, этот вопрос некорректен. Потому что я сижу в безопасном Париже, а ребята — в Москве. Мне им давать указания — извините. Я могу им только сказать: пусть каждый поступает, как подсказывает ему совесть. Все!..».
— Слава Богу, все обернулось хорошо. Что же дальше? Каковы планы?
— Во-первых, сразу после путча я получил визу и вот теперь нахожусь в Москве. Вышла книжка, будет вечер в ЦДЛ. Налаживаются связи. Надеюсь, теперь я смогу приезжать в Россию спокойно, не ожидая каждый раз в тревоге этой окаянной визы. Давайте наладим нормальное общение, а потом поговорим, как нам всем жить дальше.
Продолжение следует
