Много раз я делал попытки написать автобиографию. Но всегда чего-то не хватало, чтобы поставить точку. Бывало, пишешь-пишешь, а на следующий день все устаревает. Появляется что-то новое – надо опять его отражать… Какая-то жуткая канитель.
В конце концов я решил, что жизнь нескончаема. Моя во всяком случае. И потому, что бы я ни написал, это будут отрывки из обрывков.
Например, какое-то время своей советской жизни я был греком. По паспорту. А паспорт – серьезный документ, которому нельзя не верить. Известен, к примеру, случай, когда паспортистка в милиции ошиблась и в графе «национальность» написала слово «еврей» через два «р». То есть получилось, что все евреи как евреи, а этот несчастный всю оставшуюся жизнь был «евррррей». Потому что эти его два «р» слышались как четыре минимум. Представляете, какое счастье он испытывал, особенно в сталинские времена.
В те же годы, рассказывают, другая паспортистка в той же графе опрометчиво написала «иудей», поскольку еврейский человек, к которому она обратилась с вопросом «что писать», с юморком, достойным лучшего применения, сказал в милицейскую форточку:
- Я иудей.
Она так и записала. По слуху. Тогда этот еврейский человек, поняв в ужасе, какую злостную ошибку он совершил, стал требовать немедленного исправления.
Паспортистка испугалась не меньше и что-то подтерла во второй букве, что-то приписала, и получилось в результате слово «индей».
К ее удивлению, еврейский человек стал прыгать от счастья и, схватив свой отныне редкий паспорт, бросился бежать из советской милиции с криком (про себя): «Прощай, проклятое прошлое!.. Здравствуй, новая жизнь!»
И вот теперь мой, не менее жуткий, случай.
Дело в том, что моя мама – гречанка. Наполовину. Она родилась в г. Анапе, где есть красивые «Греческие ворота», через которые каждый, кто проходит, становится немножечко греком.
Вот и я в своей жизни что-то подобное испытал – стал, можно сказать, временным греком.
Я не виноват, так само получилось.
Ну, грек так грек. Хоть и временный, а все же лучше, чем еврей, даже с одним «р».
А причина в чем?.. В том, что родился я в 1937-м году. 3-го апреля.
Прибавьте 16. получается – что?.. 1953!..
Итак, 4 апреля 1953 года я должен был идти в советскую милицию, чтобы получить то, что потом мог доставать из широких штанин, ибо узкие брюки были запрещены («какой ты русский в брючках узких?» – помнится, спрашивал впоследствии поэт поэта).
Я, между прочим, тогда учился в школе, в девятом классе. Месяц назад умер товарищ Сталин, на столе которого, по слухам, уже лежал план депортации всех московских евреев на свою внеисторическую родину Биробиджан… И главная доносчица по делу врачей Лидия Тимашук еще ходила с продырявленным лацканом для ордена Ленина – оставалось еще несколько недель до того момента, как эту награду родины за антисемитизм какая-то уже другая родина у нее отберет.
Но самое главное, при всем при этом мой отец в это время сидел. Собственно, он сидел уже давно, с декабря 1937го года, и в тот момент никто в мире не мог предположить, что скоро расстреляют Берию, поскольку до сих пор больше расстреливал он.
К тому же жил я с мамой и бабушкой в коммунальной квартире, в полуподвале, где по полной программе происходила полужизнь.
Это было время, когда единственным человеком, который говорил с народом без бумажки, был Вадим Синявский.
И вот в этой обстановке маме моей никак нельзя было растеряться. На ее руках, на ее ответственности был шестнадцатилетний юноша, жизнь которого надо было обезопасить на веки вечные, или хотя бы на недельку-другую вперед.
И мама сделала это, потому что была самой лучшей в мире мамой – моей.
Она, как сейчас помню, посадила меня в день рождения за стол под низким абажуром и, глотая комок в горле, выдохнула:
- Что хочешь, сын, но евреем ты не будешь.
Я не спросил, почему, ибо знал единственно правильный ответ: потому.
Однажды, по прошествии этих лет, я задал маме невинный вопрос:
- Мама, а какой чай вы тогда пили?
Мама ответила:
- Чай со страхом.
И испытующе посмотрела на меня.
Я понял одно, что «чай со страхом» – знак того времени, символ, обобщение – чего?
Несладкой жизни. Кошмара. Сталинщины.
И правда: мама моя всю жизнь была испуганным человеком, храбрости которого можно было подивиться.
Когда отца взяли 3-го декабря 37-го года (арест осуществлял энкаведешник с щедринской фамилией Дуболазов), его сначала посадили в каком-то сарае на окраине города. Мама подползла к сараю и, дождавшись, когда краснозвездный охранник отвернулся, бросила в открытую форточку еду для голодного мужа (это было на пятый день после ареста), – ближайшая подруга мамы тут же на нее донесла, и маму на следующий день исключили из комсомола с изумительной формулировкой: «За помощь врагу народа».
Так что «чай со страхом» имел первопричины. Его аромат хорошо запоминался.
Тем более, что отцу дали «вышку», но не расстреляли единственно потому, что человек из НКВД, подписавший смертную казнь отцу, сам к тому времени подлежал репрессиям, и, чтобы избежать их, дунул в Китай (об этом человеке упоминает А.И. Солженицын в своем «Архипелаге ГУЛАГе») – поистине в общем котле варились и жертвы, и палачи, и у этого котла вовсю плясала крышечка.
Надо сказать, мама с папой очень любили друг друга, но еще больше они любили социализм, иначе зачем им, молодым инженерам, выпускникам Московского Инженерно-Строительного Института, понадобилось сразу по его окончании вспорхнуть и полететь в такую даль, на край земли, в страну гейзеров и вулканов – на Камчатку.
Там, под Петропавловском, находился судоремонтный завод, и они строили его с вылезавшим из ушей энтузиазмом.
Они были плоть от плоти страны, звавшей свое население на подвиги, от которых рябило в глазах.
Построить судоремонтный завод значило гораздо больше, чем испортить судоремонтный завод. Ведь это был удар по Антанте, которой уже не было, и смелый бросок в индустриализацию, которая уже была.
Надо было поучаствовать в чем-то огромном, заодно и меня родить.
И то, и другое получилось.
Правда, по ходу дела возникли кое-каких помехи.
Где-то в начале августа была арестована первая группа ИТР, строивших этот самый венец социализма – судоремонтный завод. Папа, к счастью, не попал в их число, а то бы…
Мама тоже избежала их участи, поскольку состояла в этот момент в положении кормящей матери. Впрочем, дальнейшие события показали, что эти и подобные причины не являлись серьезным основанием для отмены террора в одной, отдельно взятой за одно место стране.
Гром грянул со стороны океана.
Именно оттуда послышалась песня, которую на рассвете нестройным хором пели молодые инженеры-москвичи и ленинградцы. Они стояли на барже и в общем революционном порыве тянули «Интернационал».
Затем раздались выстрелы, тела энтузиастов сбросили в воду – и это была еще одна победа в деле строительства социализма на его пути к коммунизму.
Как тут было не напугаться?..
«Чай со страхом» испили миллионы людей, мама моя держалась стойко всю жизнь, но картина расстреливаемых в открытом океане на барже людей, как сказал бы Чехов, достойна кисти Айвазовского, и потрясает не на шутку.
Так что, сидя тогда под абажуром на семейном совете, мама была абсолютно права, ибо знала зверя в лицо, не понаслышке.
Я же был совсем юный идиот, который не нашел ничего лучшего, чтобы возразить:
- Я согласен, но с одним условием. Фамилию «Розовский» давай оставим. Не могу же я быть Марк Котопуло.
Мама поморщилась, но кивнула.
Главное для нее (да и для меня) было в том, чтобы в графе «национальность» значилась любая национальность, лишь бы не «еврей». Это не гарантировало мне жизнь, но во всяком случае давало щелочку, в которую можно было бы хотя бы попытаться пролезть.
«Еврею» можно было и не пытаться.
Сейчас эта история, я понимаю, выглядит довольно дикой, но, поверьте, в апреле 1953 года у меня и мамы не имелось других вариантов, чтобы выжить (о том, чтобы жить, мы и не помышляли).
И вот не следующий день я твердым шагом иду в милицию за паспортом и громким голосом называю Элладу страной своего национального происхождения.
Дальше в моей жизни из-за этого поступка было много смешного.
Уже само сочетание «Розовский Марк Григорьевич, национальность – грек» вызывало улыбку. Все нормальные люди понимали, что здесь что-то не так.
Знаменитый анекдот о том, как Абрама били «не по паспорту, а по морде» - это как раз про меня.
Правда, меня не били. Потому, что знали, я и ответить могу.
Это у меня от отца – он и в лагере сохранил достоинство. А когда его, прошедшего через все – карцеры и пытки – уже полностью реабилитированного, работавшего под Тулой в строительном тресте уже без былого энтузиазма, оскорбил какой-то выродок словами:
- Мало вас, жидов, Сталин сажал! – отец тотчас шмякнул ему кулаком по харе, да так, что выродка увезли в больницу.
Этот антисемитик не понимал, что перед ним стоит закоренелый зэк, отсидевший в ГУЛАГе 18 лет, – с такими нельзя по-плохому, можно только по-хорошему.
Конечно, был скандал, отца могли снова взять за «рукоприкладство на рабочем месте», но обошлось – ограничились «товарищеским судом», на котором вынесли порицание тому и другому – и виновнику, и потерпевшему.
Однако запомнилось: «зэкам» палец в рот не клади – есть шанс остаться без руки, не то, что без пальца.
Конечно, сохранять свою гордость всем нелегко. Но быть евреем в советские времена никому не пожелаю. Недаром в те годы популярен был анекдот: на арене цирка выходит шпрехшталмейстер и объявляет:
- А сейчас – смертельный номер!… Человек-еврей!..
Ужасно смешно. В том смысле, что не так смешно, как ужасно.
В Университет я – худо-бедно – поступил – там, слава Богу, я не попал в «процент» лиц нежелательной национальности. Значит, мамин проект сработал.
Но уже по окончании Университета – началось.
Во-первых, меня стал «кадрить» КГБ.
Он, конечно, многих «кадрил», поскольку интересовался каждым. На факультете журналистики выращивались будущие «подручные партии», и надо было вести отсев: кто годился для работы «под рукой», а кто не годился… Кого можно было «захомутать» в ряды, а кого нельзя.
Важно было попасть в «поле зрения». А поскольку вне этого поля не было никого, каждый имел свой чудовищный шанс.
Вот и меня позвали поначалу в газету «Советская Россия».
Там со мной побеседовали и сходу предложили:
- Полгода учите язык. Еще полгода – пишете для нас фельетоны и заметки на международные темы. Дальше – заграница. Спецкором в стране пребывания. Ну, и…
- И что?
- И выполнение спецзаданий в строгоконспиративном режиме.
Я ахнул от такого предложения. С одной стороны, мне предлагалась крайне выгодная в советское время карьера. С другой – прямым текстом – шел набор в организацию из трех букв, от которых меня просто тошнило.
Я что-то такое промямлил про театр, которым уже в то время руководил.
- Какой еще театр? – удивился представитель редакции.
- Да вот… не могу бросить… Эстрадная Студия МГУ «Наш дом» называется.
Представитель редакции помрачнел:
- Я думал, Вы – серьезный человек, – сказал он.
- Я подумаю, – сказал я, чтобы не слишком его огорчать.
- Тут думать нечего, – отрезал товарищ из «Советской России». – Мы вам предложили то, что другим не предлагается. Поэтому закончим разговор, как будто его не было.
Это меня устраивало. На меня смотрели как на несмышлёныша, не ведающего, что он творит. А я тоже испытывал счастье быть полнейшим дураком в глазах чересчур умного человека.
И все было бы хорошо в этом тайном разговоре, если бы не последняя фраза, которую не удержался бросить мой несостоявшийся работодатель:
- С вами, евреями, не сговоришься!
Видимо, я сверкнул глазами в этот момент, потому что он резко захохотал и явно дружески захлопал меня по плечу, выпроваживая из кабинета.
Действительно, со мной им было сговориться трудно. Но не потому, что я еврей, а по совсем другой причине – Контора Глубокого Бурения (так в простонародье звали эту организацию) никак не соответствовала ни моим мечтам, ни памяти о моем отце.
Больше меня ТУДА никогда не приглашали.
Но меня волновал все же вопрос: а почему они позвали именно меня?.. Ведь вроде никакого повода я им не давал?!
Один всезнающий коллега дал объяснение, которому, пожалуй, можно поверить:
- У тебя же был творческий диплом!
В самом деле, темой моего диплома было: «Юмористические репортажи и фельетоны». Отметкой стала – пятерка.
- Им нужно было твое перо. Профессиональных, ядовитых, с чувством юмора публицистов у них дефицит. Вот они тебя и захотели видеть у себя.
- Но они предлагали еще кое-что, – попробовал возразить я.
- Это была приманка. Успокойся. Еврея они на эти дела никогда бы не взяли.
Ха!.. «Успокойся!..» Да я и так спокоен.
Уж сколько лет прошло с того разговора, а я смеюсь над собой: а что было бы, если бы я принял тогда ТО предложение?! У меня была бы совсем другая судьба, абсолютно не похожая на то, что со мной в этой жизни произошло, биография.
Да, история не терпит сослагательного наклонения. За это мы и не терпим историю.
Нам живется – как получается. Поэтому живется не нам.
Впрочем, я всегда был убежден, что сотворить свою судьбу должен я сам. Для этого я приказал себе раз и навсегда: делай только то, что ты хочешь. А что не хочешь, тоже можешь делать, но нехотя. А лучше не делать вовсе. В этом случае ты, конечно, чаще будешь безработным. Зато будешь испытывать счастье свободы от подневольного труда.
Честное слово, мне это удавалось всегда. И особенно приятно было вообще ничего не делать – в этом случае свобода вырастала до таких космических размеров, что освоить этот космос не стоило никаких усилий.
И все-таки важно было устроиться на работу, при всем нежелании работать в каком-нибудь штате.
Я пошел работать на Радио.
О-оо, я и знать не знал, что это такое.
Кажется, Ильф написал в записной книжке о том, что человечество пять тысяч лет мечтало об изобретении Радио – и вот Радио есть, а счастья все нет.
Во время учебы в Университете я грешил некоторыми халтурами в Редакции сатиры и юмора Всесоюзного Радио – и вот, пожалуйста, иди со своим дипломом, работай редактором.
Легко сказать, иди. Еще надо, чтоб тебя взяли. Оказывается, редакция сатиры и юмора принадлежала Главной редакции пропаганды – только у нас, в советской державе, могло быть такое сочетание.
Надо сказать, мне это сразу не понравилось. Хотелось бы, чтобы сатира и пропаганда были вещи несовместные. Но мало ли чего хотелось?!
И вот я вхожу в огромный кабинет Председателя Гостелерадио товарища Кафтанова.
Он сейчас будет со мной знакомиться и, если я ему понравлюсь, меня возьмут в святая святых, – туда, откуда громогласил Левитан и раздавались куранты с последующим гимном на всю страну. Пропаганда – это вам не хрен собачий. Это высший уровень лояльности, секретности, партийности и работоспособности.
По всем четырем пунктам я не прохожу.
Остается пятый пункт.
И из-за него сейчас будет весь сыр-бор.
Кабинет длинный, как дорога в никуда.
Но мы с Валентином Ивановичем Козловым – главным редактором сатиры и юмора Главной редакции пропаганды Всесоюзного Радио – эту длину преодолели.
Садимся в кресла, очень-преочень низкие, так что наши носы едва достигают кромки стола.
А за столом – гигант, туша, равная весу трех человек, сидит в кресле, широченном до неприличия, – будто два стула вместе сбиты, и эта живая гора – главный начальник всех звуков, которые слышатся круглые сутки на всей территории Советского Союза и за его пределами.
Э, да эта гора вовсе не живая. Эта гора… спит.
Ну, да, точно спит, глаза закрыты, нос сопит. А мы где-то под ним, внизу, оттуда на него смотрим.
Стол – пуст. Абсолютно. Ни одной бумажки. Только письменный прибор перед моим носом, и в его бронзовом стакане – букет необычайно остро заточенных карандашей…
Если вдруг безумец схватит один из них и ткнет кому-нибудь в горло, смерть жертвы будет неизбежна.
Но кому, зачем и для чего тыкать?!
Этими карандашами спящий сейчас Кафтанов, наверное, вершит судьбы передач – кому в эфир, кому на полку, в архив…
Валентин Иванович начинает беседу.
Представляет меня. Дескать, знает с хорошей стороны. Способный, мол, молодой журналист с ярко выраженной наклонностью к юмору, имеет с десяток радийных публикаций, диплом – пятерка, причем диплом «творческий», а это значит, что я – человек пишущий, к тому же политически грамотен, морально устойчив…
В общем, вся эта мура.
К моему удивлению, Кафтанов на протяжении всей речи Козлова продолжает спать, даже глаза не приоткрыл.
Пауза. Козлов закончил. Кафтанов молчит.
Наконец, этот монстр зашевелился и – раз! – сунул руки куда-то себе под стол и вынул оттуда папочку с тесемочками. Развязал. Уткнулся в анкету мою секунд на тридцать и вдруг, открыв долгожданный прищур, спрашивает:
- А почему Вы грек?
- У меня мама – гречанка, – говорю я, желая, как уже объяснял, одного - понравиться.
Возникает еще одна пауза, еще секунд на двадцать.
Козлов успевает что-то такое сказать про передачу «Веселый спутник», что ей не хватает редактора, ведь передача-то теперь еженедельная…
– А папа у вас кто? – неожиданно спрашивает Кафтанов.
- А папа – инженер, – говорю я и тотчас понимаю, что сморозил что-то страшное.
Ибо вижу, как Валентин Иванович Козлов вдавился в кресло с еле сдерживаемым хохотом.
И тут происходит нечто потрясающее.
Кафтанов просыпается – в миг! – поднимается во весь свой преогромный рост, – я вижу, как лоб его покрылся испариной, а лицо сделалось красным то ли от стыда, то ли кровь ни с того, ни с сего ему в голову ударила, – но он мне протягивает через весь стол свою лапу и говорит фразу, ради которой мы, собственно, и пришли:
- У меня нет возражений!
Все это происходило в 1960-м году.
Что было потом?
Были шестидесятые, вот что было.
Между прочим, на Радио я проработал целый год, подтверждая правоту Ильфа, – без счастья, и все же не жалею об этом опыте, столь же важном, сколь не нужном.
В журнале «Юность», куда я перешел на должность редактора отдела «Пылесос», моей анкетой не интересовались. Благо, брал меня на работу сам Валентин Катаев. Ему хотелось оживить отдел сатиры и юмора после Леонида Ленча, считавшегося назначенным в этом жанре на место свергнутого Михаила Зощенко. Назначение провалилось – Ленча никто не читал, никто не уважал. Все смеялись над тем, что в его рассказах никогда не было ничего смешного. Благодаря этому его считали классиком советской сатиры и юмора.
Однако подлинными классиками этого жанра стали Горин, Арканов, Жванецкий, Иванов, Шендерович…
Я горжусь тем, что первых двух я напечатал в «Юности» впервые – и впервые на этих страницах Офштейн стал Гориным, а Штейнбок Аркановым.
Это к вопросу «почему я грек».
Кстати, историю с Кафтановым описал Владимир Войнович в своем романе «2042». Благодаря этому свидетельству (роман вышел в 19?? году), Жириновский со своим «папой-юристом» становится плагиатором, ибо украденная им у меня шутка несомненно украдена у меня.
К тому же еще мой одноклассник Рафа Готов однажды удачно пошутил, сказав в компании, что «Розовский совершил путь из евреев в греки».
А я добавил:
- Волоком.
В дальнейшем мои злоключения из-за паспортной записи продолжались.
Взять хотя бы мою историю поступления на Высшие Сценарные курсы Госкино СССР – в 1963 году.
Поступить туда было не просто. Мне –особенно. Именно из-за пятого пункта.
Дело в том, что набор на эти курсы был конкурсный, однако имелась и строгая разнарядка: от каждой советской республики по одному студенту. Исключение для Украины – двое, и для Грузии – столько же. К ним приравнивались Москва и Ленинград, одновременно представлявшие РСФСР.
Это делало мои шансы нулевыми. Ну, как я со своим грекоеврейством мог рассчитывать, что меня возьмут «от Российской Федерации»?
Взяли.
Моему ликованию не было предела. Я сам не верил, что такое может быть!..
Наверное, сработала рекомендация, полученная мною и моим другом Юрием Клепиковым от Михаила Калатозова и Сергея Урусевского. Эти великие люди бывали на спектаклях «Нашего дома» и даже приглашали нас к сотрудничеству, делая фильм «А, Б, В, Г, Д…» по сценарию Виктора Розова. Фильм, по-моему, так и не вышел, но хорошие, теплые отношения остались. Была еще и поддержка со стороны Юрия Нагибина, написавшего маленькое предисловие к нашему с Юрой сценарию, опубликованному в журнале «Искусство кино».
Я тогда не понимал, что в слове «кинотеатр» мне больше по душе будет вторая его часть. Мне хотелось писать сценарии, а чтобы их ставили, надо было попасть в этот закрытый со всех сторон мир – мир советского кинематографа.
И вот – такая удача!
Когда я увидел себя в списке принятых, мое сердце подпрыгнуло, а голова закружилась от нахлынувшего счастья. Как раз в этот момент ко мне подошла женщина из Приемной Комиссии и спросила:
– Вы Марк Розовский?
– Да, а что?
– Вам надо поговорить с Михаил Борисычем.
Что-то екнуло у меня внутри, но я не подал вида.
Вообще-то каждому еврею в момент удачи нельзя расслабляться – никогда не следует верить до конца, что уже «все в порядке» и ты – король. Всегда надо оставлять для себя некоторую возможность полнейшего поражения, ибо мы должны быть приучены к тому, что удар судьбы может быть получен в любой, самый неподходящий миг и мы обязаны быть в вечной боеготовности принять то, что нам суждено, и попытаться в следующую секунду как-то извернуться, спастись, выжить, а еще лучше – сделать свалившиеся на тебя неприятности основанием для борьбы с ними и победы над ними. Такова уж наша природа: – Будь готов к худшему! – Всегда готов!
И только в этом случае тебя ждет что-то хорошее. В конце концов. Ну, пусть не сейчас, а в будущем. Вот на чем зиждется наш искрометный еврейский оптимизм – на готовности в любой момент испытать что-то неожиданное, что-то даже очень гадкое, мерзкое, иногда даже опасное для жизни… А мы все равно неубиваемы. А мы все равно сохраним достоинство. Что бы ни случилось, что бы ни произошло.
Вот почему я вошел в кабинет Михаила Борисовича Маклярского – директора Высших Сценарных Курсов – с понурой головой, дрожащим от волнения сердцем, но чрезвычайно бодрым видом.
Поздоровался. Молчу.
Михаил Борисович уставился на меня. Понимаю, что изучает.
– Поздравляю Вас, – говорит.
– Спасибо.
– Будете учиться в мастерской Коварского и Исаева.
– Большое спасибо.
Но чувствую, не ради поздравлений он меня вызвал, не ради моих благодарностей.
Сейчас, вот сейчас что-то скажет…
И точно, говорит:
– А Вы вообще знаете, кто я?
Вообще-то я, конечно, знал, кто такой Маклярский, и потому на всякий случай удивленно поднял брови: мол, не понимаю, о чем это он. Но Михаил Борисович опытный волк, его на мякине не проведешь.
– Вы вообще-то что-нибудь слышали про меня?
Да слышал я, слышал…
Что?
А то, что Михаил Борисыч не только автор сценария «Подвиг разведчика», но и сам разведчик, правда, бывший. Это значит, другим словом, кагэбэшник. И, естественно, не бывший, а настоящий. Потому что бывших кагэбэшников не бывает.
Как раз по этой причине – поскольку понимаю, с кем разговариваю! – отвечаю Михаилу Борисовичу с безмерным простодушием и наивностью:
– Нет… Вроде ничего не слышал…
– Ах, не слышали?.. Точно не слышали?
Нарывается. Хочет, чтобы я ему правду сказал… Ну, пожалуйста, мне ничего не стоит.
– Ну… Говорят, Вы вроде этот… генерал госбезопасности! – выпаливаю я.
Михаил Борисыч прямо зарделся, засветился весь, засверкал:
– Правильно говорят!.. И я знаю, что говорят… Секрет полишинеля!..
К чему он все это?.. Куда клонит?.. Сейчас будет ясно. Сейчас – пойму.
– Ну, так вот, – говорит Михаил Борисович Маклярский. – Если Вы, Марк, об этом слышали… об этом знаете… почему Вы меня держите за такого дурака?
Вопрос, надо сказать, поставил меня в тупик. Но директор не собирался слушать мой ответ. Он продолжил:
– Ишь, хохмач!.. Журнал «Юность»!.. Пылесос какой!.. Я ведь тоже о Вас кое-что знаю.
– Я что-то не понимаю, о чем вы, Михаил Борисович? – попробовал я врезаться в этот его монолог. Но директор вовсю разошелся, смеясь и то и дело как бы подмигивая мне:
– Да я о том, что… ишь, сатирик-юморист, нашел, с кем хохмить… Вы, наверно, думаете, что я анкеты не читаю?.. Нет, читаю… Вы, наверно, забыли, с кем имеете дело. Я по должности обязан… Я ведь не только сценарист, драматург… Вы когда документы только подали, я сел и все анкеты прочитал… Иначе я был бы не я – Вы соображаете, что Вы натворили?!
– А что я натворил?! – мне было тяжело его слушать, потому что я действительно не знал, что я натворил.
– А то, что Вы написали в анкете своей… Что за хохмы такие?..
– Какие хохмы?
– А такие… Вы написали, что Вы – грек.
Только тут я понял, из-за чего весь сыр-бор.
Тотчас залез в карман, вынул паспорт и положил молча на стол генералу КГБ в отставке Михаилу Борисовичу Маклярскому.
Наступила тягостная минута его замешательства.
Никогда в жизни я не видел у человека такого удивления, если не сказать, потрясения, как в тот момент у нашего уважаемого автора детективов в кино. Что он, бедный, тогда испытал, этот классик жанра, опытный боец невидимого фронта, разлюбезный директор по прозвищу «Макляра», я, конечно, догадался, но надо отдать ему должное – он не просто улыбнулся и даже не засмеялся – он расхохотался так, что его стол задрожал и стены затряслись. Из глаз посыпались слезы смеха. Редкие по своей ценности, изумительные по своей искренности.
– Марк Розовский – грек!.. Нет, вы подумайте… он – грек!.. Грек!.. О-хо-хо-хо-хо!.. Значит, это не хохма!.. Не розыгрыш!.. А я думал, Вы решили всех нас разыграть!.. Меня разыграть!.. О-ха-ха-ха-ха-ха!.. Меня!.. Ой, кто бы мог подумать?! Грек!.. Марк Розовский – грек!
Он еще несколько раз повторял это заклинание, а я все ждал, когда же наконец, он спросит наподобие Кафтанова:
– А почему вы грек?
Но надо отдать ему должное. Он не спросил.
Ведь он был кагэбэшник и мог сам узнать в любую минуту все, что его интересовало. Он был, повторяю, настоящий.
А бывших кагэбэшников не бывает.
Смех Маклярского запомнился на всю оставшуюся жизнь. Он резанул меня не меньше, чем если бы кто-то назвал меня «жидом». Но я понял уже тогда, что его оглушающая сила больше характеризует не меня,а, если хотите, ту систему, от имени которой надо мной смеялся директор.
