— Я работал в той школе, в которой сам учился некогда, и работаю до сих пор, которая была тогда небольшой школой, куда поступали, куда сдавали экзамены, чтобы оказаться в гимназии с 5 по 11 класс. Была та модель, которая сейчас является несколько видоизменённой.
Теперь нет таких уникальных или малых школ. Они являются элементами больших комплексов. Как и положено, я боялся директора, причём и в одной своей школе, и в другой, но всё-таки, если мы говорим о старшей школе, то это уже родная гимназия, и это был великий, масштабный человек, громогласный. Он был ярок, харизматичен, безусловно, силён, мы его боялись. До директора, помню, я не доходил, не сталкивались, а у завуча бывал.
Это не было какой-то катастрофой, так, чтобы меня пот прошибал и я падал в обморок, нет. Но какие-то напряжённые ситуации бывали. Но это надо очень точно понимать, что мы говорим о конкретной моей школе, и я — один из очень счастливых людей... Позволю себе настаивать, что она особая. И этой особенностью был и остаётся, надеюсь, остаётся, дух отношений между учителями и учениками, учениками между собой, дух товарищества, доброжелательности, стремления понять, услышать друг друга и работать по высшей планке. Вот это очень важно.
И на самом деле, то, что я увидел тогда, в 1991 году, когда ещё не учеником гимназии туда пришёл, я вижу до сих пор. Я захожу и вижу заинтересованные счастливые лица людей, которые понимают, зачем, ради чего, во имя чего они здесь.
Когда учитель не думает, что у него есть очень важное дело, помимо этого, существуют зачем-то ещё здесь дети. Они главные здесь, и в этом смысле диалог с ребёнком может быть выше и важнее всего другого на свете, который вот сейчас к нему пришёл и что-то хочет выяснить. И даже если у тебя недопроверенная тетрадь, что тоже, конечно, плохо, уж тем более недозаполненный журнал или невыполненное ещё какое-то ответственное поручение, но к тебе со своей проблемой пришёл ребёнок, это важнее.
И в этом смысле совершенно спокойная такая, дружеская беседа или а-ля дружеская между учителем и учеником — естественная ситуация, естественная картинка. Ровно такой же приветственный диалог между пятиклассником и одиннадцатиклассником: «Привет!», «Здравствуй!», «Как дела?» — это совершенно нормальная ситуация. И это реальность, которая есть до сих пор, это система отношений, которая выстраивалась многими десятилетиями.
В школе не всё становится явным, и где-то это плохо, я готов буду чуть позже об этом сказать, но в основе, если мы говорим всё-таки об исповеди и о тайне исповеди, это благо, это так и есть. Так должно быть. И я знаю эту школу, и не одну, где по этим принципам выстраиваются честные отношения между людьми, не важно, учитель или ученик.
То, что тайна существует — это я могу сказать уверенно, я, будучи классным руководителем, точно знал, что у нас есть психологическая служба, есть замечательные коллеги, которые на мой вопрос: «А как там что?» говорили: «Всё нормально, но я больше ничего не скажу». Я говорю:
— Оль, подожди...
— Ильич!
Когда я стал учителем, у меня появилось новое прозвище «Ильич». В школе ребята по-прежнему Молевым звали, а коллеги — Ильичом. В шутку, со смехом, но тем не менее.
Мол, извини, нет — и всё. Но это потрясающий, кстати, эффект, тоже ещё очень интересная находка, когда к психологам приходили не только дети со своими проблемами или родители, для родителей с детьми, или их приглашали, но приходили старшеклассники, мальчик с девочкой, побеседовать о том, что у них в отношениях не так складывается. И это однозначно было, как вы догадываетесь, представление о том, что это никуда дальше не выйдет, и это действительно так существовало.
— Ранний секс. Он ведь в школе есть?
— У меня есть одно слово на самом деле для характеристики того, как к этому нужно относиться, не важно, будучи кем: родителем, учителем или ещё кем-то из взрослых, вовлечённых в этот процесс: трепетно. Трепетно, потому что это настолько нежная, осторожная материя, что нельзя ни в коем случае совершить ошибку.
Это настолько страшно и тревожно для каждого из участников, что мы можем, вмешавшись, со всеми своими добрыми посылами оказаться такими грязными ботинками в заповедной территории, что этого делать ни в коем случае нельзя, поэтому трепетно, трижды подумав и, может быть, даже в какой-то ситуации отказавшись от вмешательства, если это возможно, если это полезнее, чем вмешаться.
Если говорить и вести эту работу необходимо — да, но, повторюсь, очень трепетно. И здесь есть очень важный момент: когда, например, появляются ролики, очень разумно сделанные, грамотно, качественно, рассказывающие о классических десяти — двенадцати — пятнадцати способах предохранения от нежелательной беременности, а также от возможных заболеваний, то, в общем, это всё позитивно, это нацелено на здоровье, это нацелено на разумные взаимоотношения между мальчиками и девочками или юношами и девушками, слава Богу, но, если покопаться поглубже, то огромные средства, выделенные на создание этого ролика, случайным образом связаны с корпорацией производителей этих самых средств, которые аккуратно вкладывают в своих потенциальных покупателей и потребителей мысль о том, что это очень важно.
Вот только это и есть реальная гарантия. И самое печальное даже не то, что это жертва коммерческой какой-то рекламы, а то, что это создаёт содержательный фон, когда это присутствует везде, в общем, пропагандирующее ранние половые связи.
В ситуации, когда речь идёт об ответственном взрослом, учителе, директоре, о том, кто работает с детьми, об ответственном, квалифицированном взрослом, мы на самом деле оказываемся в ситуации, когда решаем это внесистемно, а делегируем решать локально. Увы, далеко не всегда это грамотный, ответственный, квалифицированный, порядочный и так далее взрослый, бывает по-разному. И тогда, действительно, проблема...
На уровне директора института мы как раз обсуждали эту проблематику, связанную с профилактикой наркомании, с проблемой как раз ранней половой жизни, и тогда я выслушивал и ту, и другую сторону, и аргументов было немало весомых и с той, и с другой стороны. Поэтому на самом деле, если совсем серьёзно, ответ такой вот комплексный один, он не в смысле панацеи — это создание альтернативной насыщенной среды, если мы говорим про наркотики — то уж точно, которая просто создаёт другие смыслы, стимулы и другие образы жизни.
Это касается и раннего секса, потому что зачастую, как вы прекрасно понимаете, ничего хорошего он за собой не влечёт. Это на самом деле ранние психические травмы, это тяжёлые последующие последствия и так далее. Вы это гораздо лучше, чем я, знаете, это ваша профессиональная сфера, но напрямую запрещать или антипропагандировать — это бессмысленно, а вот выстраивать осторожный, трогательный, последовательный путь взращивания — это тонкость родительского умения и учительства, конечно, тоже.
И в этом смысле надо этому учить родителей, надо этому учить учителей, но это не банальный путь, я бы так сказал. Хотя, если говорить на уровне чиновников, уж простите, и посчитать риски (страшное слово) затраты и эффекты, то чисто экономически, управленчески и политически наверняка американский банальный путь будет лапидарнее и точнее. Ну, и что, что мы там где-то, куда-то, чего-то? Зато здоровой нации будет больше, мы поставили везде эти автоматы, всем показали, как, и вперёд. И кому надо — те да, кому не надо...
Это немного другой культурный путь. Мне кажется, что прямое заимствование этой технологии в нашей ситуации повлечёт большие проблемы. Вообще ситуация насилия в школе в широком смысле слова постоянно имеет место в разных проявлениях.
Вариантов много. Девочки подрались, другие снимали на телефон. Один против другого собрались биться пятиклассники, остальные, включая старшеклассников, выстроились в круг, скандировали, подбадривали и так далее. Неважно, этих случаев масса разных, в них надо внимательно разбираться и очень системно против этого работать, жёсткие ситуации, которые катастрофические, пресекать, внимательно различать насилие, вспыхнувшее спонтанно и являющееся выплеском эмоций, мол, он меня оскорбил, я ударил его по лицу и хватил портфелем по голове — это всё надо понимать.
А когда создаётся эффект публичности, когда мы работаем в этой ситуации на удовлетворение низменных инстинктов наблюдающих, мы — я имею в виду ребят, это самое страшное. Вот здесь должен включаться каждый учитель, который может это предотвратить на всех этапах, не только, когда это происходит, а когда вместе выясняют, почему, как, почему это недопустимо.
И это тяжёлая ситуация, с ней очень сложно работать. Она, к сожалению, является частью культурного пространства, в котором находятся все современные подростки. Насилие — это вообще то, что нас окружает везде.
Всё информационное поле им насыщено с самых ранних лет. Даже детские мультфильмы порой (да не порой — их полным-полно). И это трудно. Поэтому здесь нужно очень внимательно к этому относиться. Не будет никогда так, что такие проявления исчезнут. К нулю мы не придём никогда. Неизбежно такие ситуации будут из поколения в поколение, из года в год возникать, проявляться. Но только я не представляю себе такой класс, где они будут все замечательными в первом, а в десятом мы прямо в этом же классе нашли всех и убийц, и насильников, такого я себе просто не представляю. А вот то, что в целом, извините, страшное слово, статистика по поколению нашей огромной страны — ну, а куда деваться? Да.
Другой вопрос, что задача школы и родителей совместными усилиями, извините опять за жуткое слово, минимизировать и там, где можно, ситуацию принципиально изменить, а не усугубить. Её изменять и создавать условия для обратного эффекта.
— У вас бывает тоска по детству?
— Тоска по бесшабашности, по острому ощущению счастья, по первым ярким впечатлениям, по подлинным переживаниям — конечно, потому что всё-таки они меняются. Была грусть, есть до сих пор тоска от того, что близкие дружеские отношения распались, неконфликтно, но это была ревность, это была грусть, ощущение утраты. Оно есть до сих пор, у нас была очень тесная и близкая дружба, три очень близких друга, мы выпустились из школы, даже спорили, кто из нас первым женится и так далее, ну, как это положено. В итоге я последний. Женюсь буквально на днях.
Ну, потом так сложилось, что какие-то полубытовые конфликты поссорили сначала одного с другим, но мы оставались со вторым, потому что учились вместе на одном факультете, в одной группе и вообще были не разлей вода, любой звонок посреди ночи, спасти, принестись, прибежать — это была очень близкая дружба.
Естественно, был свидетелем на его свадьбе. А потом как-то жена, дети нас отдалили, я думаю, что мы испытываем, убеждён, по-прежнему искренние и трепетные чувства друг к другу, но как-то вот в жизни разошлись. Это грустно.
Но не могу сказать, что я стремлюсь, а он — нет. Или наоборот: он стремится, а я — подлец. Нет. Как-то вот нам грустно, но не безнадёжно плохо друг без друга. Так что жизнь нас растягивает в разные стороны, есть те, с кем я был очень-очень близок из школьной жизни, из них есть те, про которых я много чего знаю, но мы уже давно не встречались так, как ночами запойно беседовали, вдвоём, втроём, все вместе или только с кем-то, но есть близкие друзья, с которыми по-прежнему рядом, и они со мной.
— Вы наблюдаете, как стареют ваши родители?
— Нет. Я бы сказал так — я понимаю, что это так. Понятно, что, когда я пришёл работать в школу, мне был двадцать один год, видимо, для солидности или просто ради эксперимента я носил такую хорошую, окладистую бороду, ребятами я воспринимался, как дядечка. Напоминаю, мне был двадцать один год. И когда кто-то из них увидел стенд в гимназии, он стоит до сих пор, с наградами и кубками волейбольными, спортивными, среди прочего, список лучших волейболистов гимназии, было написано: «Молев А.».
И не меня, конечно, меня они стеснялись спросить, а их классного руководителя спросили: «Скажите, а это Антон Ильич или его сын?» Потому что в их сознании я был бесконечно стар в свои двадцать один год. Поэтому, естественно, если для них, то мама и папа, наверное, глубочайшие старики. Просто запредельные. Я уже не говорю про Владимира Зельдина, для них он просто человек какой-то с другой планеты. Для меня они молоды.
Понятно, что не молоды так, как были, когда я только появился на свет или когда, я помню, они меня таскали в походы, байдарки и так далее, но нет, я не ощущаю их старыми, хотя вижу, что папе что-то труднее, мама каждое воскресенье ездит в Раздоры играть в волейбол на свежий воздух вне зависимости от погоды. Компьютер, вне всякого сомнения, как и любое другое современное техническое устройство — это, конечно, плюс.
Понятно, что все побочные негативные эффекты тоже очевидны, я не спорю, но времена, когда разговор о том, что, это был разговор нашего нового директора гимназии, тогда нового, сейчас уже, слава Богу, он больше двадцати лет возглавляет школу, разговор о том, что он теперь начал сразу писать в компьютер, это было давно, это воспринималось, как: «Ого!» То есть не на бумажке, а потом набрать на компьютере, помните этот замечательный такой посыл?
Воспринималось, как странный шаг, но он давно уже преодолён. Уже давно. Представить себе кого-то, кто для того, чтобы что-то сделать на компьютере, пишет сначала на бумажке... Хотя я люблю писать на бумаге и много пишу, и это вообще отдельная тема, которая мне очень близка, касающаяся прикосновения пера...
У меня был всегда чудовищный почерк. Нет, не так. Чудовищный — это обычно корявый, жуткий, как курица лапой. Нет, он был старательный. Неказисто, коряво, по-школьному старательно. Меня это ужасно смущало, потому что он был детским. Я же уже взрослый, а почерк детский.
И я над ним работал, как ни странно, но не прямо каллиграфически, но как-то старался где-то искать. И я точно могу вспомнить, когда я начинал писать по-другому буквы. Не ради какой-то сверхзадачи, потому что — да наплевать. Но до сих пор люблю. И иногда смотрю — неужели я теперь так, не совсем погано пишу?
— Но, по моим данным, пятьдесят процентов учителей до сих пор боятся компьютера.
— Я не знаю, откуда у вас такие данные, но я могу с лёгкостью с ними согласиться и, может быть, даже сказать о том, что их, не исключаю, больше, чем пятьдесят. Хуже не только то, что он технически более отсталый или не столь оперативен, а хуже для учителя, и это самое страшное, то, что он говорит с ребёнком на разных языках.
Это самое печальное, и этот разрыв чем больше, тем менее он погружён. Это вообще другой мир. Это мир компьютерных мемов, это мир шуток, который доступен только тому, кто хоть где-то когда-то где-то там бывал.
Учитель, который не понимает, как устроено мировосприятие ребёнка через компьютер, профессионально обделён. Он просто не очень понимает ту среду, с которой работает. Это плохо.
Нужно учиться. Тут есть законодательное ограничение и общий принцип. Общий принцип такой: заданы основные индикаторы, над которыми нужно работать, даны достаточно широкие полномочия школе, и ресурсы переданы так же, а средства по достижению цели должна школа выбирать, как она видит сама. У неё есть достаточно широкая, академическая — не скажем, но педагогическая свобода.
Но понимание, что без этих средств не достичь цели, очевидно. Значит, школа должна двигаться в этом направлении. Я очень хорошо помню это ощущение, которое меня ввергло в состояние лёгкого шока. Я более десяти лет (не шока, но напряжения внутреннего такого педагогического) детей вожу в летний лагерь на Волге. Это ужасно увлекательно, это невероятный мир, но тогда их было двадцать пять, сейчас — почти сто двадцать. Каждый год. И я вынужден придумывать какие-то механизмы, чтобы как-то выдержать эту цифру, потому что больше — это уже неработающая система. Две недели. За три дня до этого старшеклассники вместе со старшими взрослыми и со мной во главе вывозим огромный скарб, и с каждым годом его не становится меньше, потому что, когда мы начинали, это была только моторная лодка, которая была единственным средством связи, а теперь это, слава Богу, и бензогенератор, и колонки, и чего там только нет. Мы даже там кино и чемпионат мира по футболу смотрели, вывешивали антенну наверх, и эта система работала. Сейчас чего они, опять же, только не творят, какие-то временные конструкции, кухня, столовая, пардон, отхожее место, баня, причал для лодок, водные лыжи и так далее, то есть целый такой огромный мир. Но огромное удовольствие заключается в том, что всё начинается за два месяца до того, когда мы встречаемся с старшеклассниками, делимся на группы, придумываем концепцию, в рамках которой всё это должно существовать, что это за замысел. Когда-то это были эпохи, первобытность, Древняя Русь, Средневековье и так далее, эпохи делились между днями, два-три дня одна группа делает и придумывает всё, что будет происходить в течение этих двух-трёх дней, потом передают эстафетную палочку, делают другие, причём это разное: это и подъёмы, это и кормёжка, это и дневные, утренние и вечерние мероприятия, это и костёр...
Всё, что они захотят вписать, включить, какой только замысел там не бывал. Ну, формально отбой в ноль часов, но если вдруг старшие попросят или захотят у костра посидеть, то я, как плохой начальник лагеря, всегда на это шёл. Но я про другое хотел рассказать: что после такого двухнедельного, фантастического, яркого, отрывного от Москвы отдыха, я привёз очередную группу, это было лет пять назад, тогда ещё был, по-моему, без своего автомобиля, побольше, наверное, раздал родителям, всё, совсем какие-то старшие сказали, что уйдут сами, с рюкзаками, да, конечно.
Закрыта экспедиция, грусть, печаль, как положено, я в школе дооформляю какие-то документы, сижу, звонок, мама одного мальчика: «Где мой Саша?» Я говорю: «Как? Он же два часа, как...» «Как, он не в школе?» Он ушёл, а я не должен был его отпускать вроде. «Да нет, всё правильно, должны были, но его почему-то нет».
Выяснилось, что нет не только Саши, а нет ещё кого-то, я уже не помню, как его звали, я обегал все округи, мобильный телефон мамы, в общем, ещё полтора часа поисков, мама звонит: «Всё в порядке, они нашлись». Не снимая рюкзаков, минуя ванну, родной дом, просто обед, они пошли в компьютерный клуб поиграть в компьютерные игры, и когда я их спрашивал потом: «Балбесы, ну, вы...» «Ну, две недели же, Антон Ильич!» Ну, надо же, это вот... И это, с одной стороны, укор, а с другой стороны — да, конечно, хочется, потому что к этому привыкли.
Но они так счастливо жили без этого все две недели, потому что это по-настоящему. И когда есть альтернатива, когда есть, чем заполнить себя, где себя приложить, сотворить, попробовать, где совершить ошибку, тогда не является это проблемой. Есть и инструктаж, очень серьёзная дисциплина, несмотря на то, что высочайшая степень свободы в смысле ощущения себя. Человек две недели находится на открытом воздухе всегда.
Есть ограничения, которые нельзя нарушать, именно поэтому слово любого старшего является законом, если он сказал почему-то «нет», то он это сделал не потому, что это ему почему-то взбрело в голову, что он вредный, противный — давайте договариваться, что у нас есть риск, мы находимся всё-таки в такой ситуации, в которой это должно быть. Мы договариваемся сразу, и практически никогда внутренних конфликтов не бывает. Хотя бывали конфликты, потрясающие по своей глубине, интересности и педагогическому воздействию.
Пример? Понятно, что нельзя выпивать и нельзя курить. И с тем, и с другим было... Ну, с курением — сложнее и дольше объяснять, а с выпивкой... Было давно-давно... Поскольку мы не живём на полуострове, а ездим каждый день за продуктами, практически каждый день на моторной лодке. И не только я или кто-то из коллег, но и ребятки. Естественно, возможность теоретическая провезти есть.
Что-то из Москвы сложнее, потому что из Москвы, перетаскивать — риски большие, а так... Ну, и в какой-то момент мне, как начальнику, я уезжал, вернулся, кто-то из коллег-преподавателей говорит: «Ильич, я точно знаю — привезли». Тем более, что привезла её дочка родная для старших, в общем, там немало привезли, там несколько бутылок водки, две или три, какого-то пива. Ничего, процесса не было, только привезли. Ну, скандал, публичное слушание по этому поводу, а тогда был ещё период, когда народа было немного, тридцать — тридцать пять человек, может, сорок.
То есть не сотня, тогда был другой немножко формат. Но, тем не менее, большой лагерь всё-таки. Ну, как лагерь? Вечерний костёр, позор... Нет, не позор — вы нарушили правила, вы преступили то, о чём мы договаривались, не говоря уже о мерзости, обо всём остальном, вы сокрыли, ну, всё, как надо. Решение (а существовало вообще правило: за жёсткое нарушение — в Москву). А мне всегда казалось, что это даже не смертная казнь: ну, как лишить вот этого, где вообще вся жизнь, всё счастья, и какой бы он не был балбес, хулиган, подлец — наверное, всё-таки было бы страшно, но вот балбес, хулиган. Хотя, конечно, нельзя, и вообще-то, если наказание есть, оно должно применяться. Именно в этом его сила, в неотвратимости.
Я даже уже не говорю о том, что мне, как начальнику, приходилось убеждать своих коллег, преподавателей, формально — подчинённых, что я разрешаю. «Ах, так, Антон Ильич?» — говорили они мне. Ну, бывало и такое. В этой ситуации на меня смотрят испытующе и те, кто, и коллеги. Значит, наказание было таким.
По количеству предметов, которые привезены (а их было, по-моему, шесть) должен быть вырыт куб земли, в общей сложности, шесть кубов, много — это мягко говоря, ну, не шесть, поменьше — четыре, но всё равно немало, там была песчаная почва, берег реки, это не так далеко, это наша новая помойная яма. Тем более, она правда была нужна. И вот все, кто был в этой тусовке, друг друга они не то, что сдали, сказали, что собирались, сбрасывались, зачинщик один, другой.
Публично они выстроились в каре, рыли они не при всех, вырыли, сказали, что всё готово, мы торжественно разбили об камень, бросили вниз, всё это вылили, всё это мерзкое содержимое, и это было как бы искупление. Но после этого возник конфликт, ко мне пришли учителя, сказали: «Это неправильно, мы должны их выгнать из лагеря, потому что они совершили то, чего нельзя». И, в общем, педагогически и на их стороне была правда, потому что, если мы разлучали, мы должны выдерживать договорённости, хотя...
И возник момент, я сказал, чтобы мы взяли паузу, и мы будем думать, но ребята страшно обиделись на нас на всех, потому что они поняли, что они уже понесли наказание. И вот этот конфликт вырос в то, что они устраивали публичную обструкцию, что они не выполняли каких-то формальных, не совсем очевидных требований, но... Мы (неразборчиво) мероприятия, мы не играем (неразборчиво)... Ну, вот это была такая итальянская забастовка, болезненно и очень жутко разломившая ситуацию.
И самое печальное, что на вечерних мероприятиях у костра, там, где песни и обсуждение, коллеги выступали с отчётом о том, как всё это плохо. Я уже не помню, какие слова я произносил, было много лет назад, мне удалось, как мне кажется, найти нужные слова для того, чтобы расшевелить всех присутствующих и тех, кто был основными субъектами конфликта, даже коллег, и основную мою очень горячо любимую коллегу, которая сейчас в счастливом декретном отпуске уже не первый год, а тогда была очень трепетная, она всегда была трепетной, тревожная и волновавшаяся, что она такая хорошая отличница, а я — немножко хулиган.
И хотя она была основным таким противовесом, считавшим, что надо поступить по правилам, она едва ли не со слезами на глазах встала тогда и сказала, чтобы все поднялись, если можно, взялись за руки, и все эти хулиганы встали, и в этой ситуации конфликт был разрешён.
Возвращаясь на позицию общегородских каких-то решений или на масштаб вот такой, я не готов был каких-то решений предложить универсальных, но я прекрасно представляю себе, что должно быть реализовано в отдельно взятой школе и как это должно быть выстроено. Это должна быть достаточно полноценная работа. Действительно работа, за которую должен отвечать конкретный человек или коллектив определённый, связанная с полноценной, если хотите, профессиональной адаптацией и сопровождением человека, включившегося в новый коллектив.
— Директор школы, и против него все учителя. Ведь так бывает?
— Не бывает. Если против него все учителя, он перестаёт быть директором школы достаточно быстро. Чудес не бывает. Не может быть директор школы, против которого все учителя. Актёрская среда по определению такова, либо я прима, либо я статист. А в школе это... Все могут быть примами. Нет никаких ограничений. Я — прима эти сорок пять минут, а ты — прима следующие сорок пять минут. И бороться за право быть самым любимым учителем — оно есть. Ну, и пускай, но оно не исключает твоего права быть таким же самым любимым, если мы об этом говорим, об ученической любви.
Если говорить о формальных привилегиях, грамотах, званиях, это вообще детский лепет. И, слава Богу, сегодня это не является никаким критерием, безусловной шкалой оценивания феодальной лестницы, что я вот такой заслуженный, а ты пришёл без году неделя. Всё оценивается по реальным результатам.
Хороша школа тем, что для неё ценен тот человек, который в неё попадает. Ценно, чтобы совпадал по духу со сложившимся укладом, сложившимися ценностями и традициями этого коллектива, понимающий, чего ждёт это призвание от человека, не разочаровался тогда, когда у него есть большие риски это сделать. Чтобы он поверил в себя и в свои силы. Вот для этого всего должна быть выстроена, может быть, не какая-то там жёсткая технологичная работа, но это должно быть понимание у каждого отдельно взятого учителя.
Продолжение следует
