Бойтесь того, кто хочет сделать сказку былью. Умный человек, чувствующий укоренённую в мире гармонию, не станет вмешиваться в естественный ход вещей. А вот более «толстокожий» и недальновидный может пожелать подправить руку Творца, причём, если это художник, стоит ждать и следующего шага – попытки занять Его место.
Подобное уже случалось в истории – например, в революционные 20-е годы, когда конструктивизм, выплеснувшийся за пределы Советской России, всерьёз претендовал на то, чтобы создать непохожую ни на что среду обитания для нового человека. Архитектурное течение, инспирированное Константином Мельниковым, братьями Весниными и Моисеем Гинзбургом, было частью мировой моды на функционализм, предельно упростивший эстетическую составляющую домостроительства и строго связавший форму с утилитарными задачами. Выставка одного из пионеров функционализма архитектора Ле Корбюзье (настоящее имя Шарль Эдуар Жаннере), открывшаяся в ГМИИ имени Пушкина, демонстрирует тотальный характер этих поисков, вылившихся в интернациональную дружбу. Французский архитектор, активно участвовавший в нашей художественной жизни, не только переписывался с некоторыми идеологами конструктивизма, но и построил в Москве своё первое масштабное здание – дом Центросоюза, а также предложил проект Дворца советов, отбракованный впоследствии жюри: выполненный в 1931–1932 годах с оглядкой на конструктивизм, он не вписался в начавшуюся моду на сталинский ампир. Макеты этих и многих других построек можно увидеть на нынешней московской выставке «Ле Корбюзье. Тайны творчества: между живописью и архитектурой» – так же, как книги и журналы, в которых мастер печатал свои манифесты, а заодно и живописные работы, созданные под влиянием друзей-кубистов: ранние холсты сделаны с оглядкой на близкого товарища Ле Корбюзье, художника Амеде Озанфана, однако поздние уже обретают лаконичность и индивидуальный стиль.
Кроме того, выставка позволяет проследить эволюцию Ле Корбюзье как архитектора, проделавшего путь от построек вилл, ещё испытывающих влияние модерна, до грандиозных проектов, предполагавших расчистку центров городов с уничтожением исторической застройки, на месте которой планировалось создать новый (в терминологии грезившего о реконструкции Москвы Ле Корбюзье) «Лучезарный город». К счастью для многих, эти проекты (в том числе и аналогичный московскому парижский «План Вуазен») так и остались на бумаге – архитектор поработал с нуля лишь над городом Чандигарх – новой столицей штата Пенджаб в Индии, где он руководил созданием жилых и административных кварталов, и в том числе зданий ассамблеи, секретариата и Верховного суда. Теперь несколько обветшавшие – а фотографии многих построек Ле Корбюзье были специально сделаны к выставке англичанином Ричардом Пэром, – эти сооружения из грубого бетона наводят на пессимистичные размышления: в первую очередь о том, почему новаторские сооружения, устремлённые в будущее и сознательно оторванные от системы архитектурных ордеров, сейчас кажутся до неловкости устаревшими.
Причина, скорее всего, кроется в самих мечтах революционеров от искусства и их увлечённости идеей создания «дивного нового мира». Этой мыслью был уже заражён модерн, ориентированный, правда, на предшествующие художественные каноны, однако именно из фетишизации им изогнутых линий вышло увлечение геометрическими абстракциями и очищенными, холодными прямыми, характерное для Вальтера Гропиуса, Людвига Мис ван дер Роэ и других коллег Ле Корбюзье. Интересовавший их предельный функционализм предполагал новое художественное видение: интернациональный стиль в архитектуре сметал границы разных школ и говорил о глобальной возможности жить «без Россий, без Латвий» – «единым человечьим общежитьем». Конструктивистские дома, очищенные от мещанских элементов, – во многих, как известно, не было кухонь – предполагали новый – обобществлённый и коллективный – взгляд на мир. Каждая из построек того времени рассматривалась почти как храм, учитывая, насколько серьёзно относились к своей космогонической роли творцов новой жизни сами архитекторы. И всё же история показала, что сакральная функция не могла быть исполнена ими до конца: мода на конструктивизм просуществовала лишь несколько лет, сменившись реставрацией неоклассики. Ле Корбюзье и здесь оказался проницателен: чувствуя неорганичность торжества геометрии для человеческой среды, он во второй половине жизни обратился к природным формам – раковинам, морским звёздам, панцирям крабов, ставшим для него источником вдохновения. Именно на изогнутый панцирь похожа крыша капеллы в Роншане, выполненной по какой-то странной прихоти архитектором, который был мистиком совершенно иного толка. Впрочем, и здесь он не смог сократить свой отрыв от истории культуры: геометрические фигуры, как и чисто природные формы, являются лишь субститутом, подменой того символического универсума, на который опирается наше существование. Попытка приблизиться к человеку, предпринятая Ле Корбюзье, превратилась в бессильное кружение вокруг него.
Однако есть и более глубокая причина, которая мешает нам безусловно принять придуманные функционалистами циклопические сооружения – заводы, дома культуры, фабрики-кухни: она заключается в конститутивном для них стремлении всегда оставаться новыми – им запрещено стареть. В отличие от полувековых соборов, строившихся с тем расчётом, что со временем они будут органично ветшать – как естественно увядает красивый человек, – конструктивистские махины, символы нового мира, всегда должны были выглядеть как только что сделанные. (Ле Корбюзье, говорят, проницательно декларировал отношение к постройкам, в том числе и своим, как к недолговечным конструкторам, которые можно разобрать, если нужно будет создать что-нибудь более интересное.) В результате именно эти авангардные здания, выпадающие из архитектурного окружения, обветшали с ужасающей скоростью. Возможно, это произошло и потому, что в рамках интернационального стиля, который со временем выродился в типовые кварталы многоэтажных домов, выстроенных по всему миру и образующих безликие пригороды Парижа, Буэнос-Айреса, Москвы, никто не может чувствовать себя вписанным в среду. Наоборот – с большой силой ощущается оторванность от корней и принадлежность к многомиллионному урбанистическому легиону. Именно для подобных современных кочевников строили свои дома Ле Корбюзье и его последователи, которым, однако, парадоксальным образом дали понять, чего стоили эти старания: любой монгол относится к своей юрте с бо?льшей бережностью, чем беженец из Алжира к типовой «хрущёвке» на окраине Парижа, которая мгновенно приобретает «убитый» вид и покрывается слоем граффити. Жизнь показала, что те божества, которых провозгласили Ле Корбюзье и его соратники, оказались ложными: человеку по-прежнему остались ближе тёплая религия Рима и её домашние боги. Конечно, эстета и сейчас завораживают конструктивистские здания – как гипнотизируют своей холодностью и бесчеловечностью пирамиды Мексики или Египта. Однако символично, что колоссальный Дворец советов с Лениным на верхушке так и не был построен на месте уничтоженного храма Христа Спасителя, несмотря на годами возводимый фундамент. Ложные боги смогли одержать лишь временную – и то неокончательную – победу.
Ксения ВОРОТЫНЦЕВА
