Вслед за прошлогодним леонардовским юбилеем пришел черед Рафаэля: 500-летие со дня его смерти почтили в Риме огромной монографической выставкой. Должен был быть блокбастер с многотысячной аудиторией — но пока не получился: из-за эпидемии залы Scuderie del Quirinale, где развернута экспозиция, закрылись через несколько дней после вернисажа.
Задумывалась выставка сообразно внушительной дате как рекордная — в таких количествах живопись и графику Рафаэля мало когда выставляли, если выставляли вовсе. Но из-за карантинных мер невольно вышел совсем иной рекорд. Сколько организационных усилий и денег потрачено на то, чтобы получить, застраховать, привезти и смонтировать многочисленные полотна и графические листы из Вашингтона и Лондона, Парижа и Нью-Йорка, Болоньи и Мадрида, Флоренции и римских музеев (галерея Боргезе, галерея Барберини, Ватикан),— не сосчитать. Плюс огромная и, пожалуй, ответственная искусствоведческая работа (как показать Рафаэля в XXI веке, чтобы это не выглядело ни хрестоматией, ни коллекцией прекрасных общих мест?), плюс престиж — президент республики открывал выставку самолично. И все это ради нескольких дней.
И ведь хорошо все было задумано, так хорошо, как бывает в случае подобных циклопических «датских» монографий страшно редко. Дело не в количественных показателях и даже не в том, что в одном выставочном пространстве встретились рафаэлевские папа Лев Х из Уффици и папа Юлий II из лондонской Национальной галереи, «Донна Велата» из Питти и «Форнарина» из палаццо Барберини, вашингтонская (а когда-то — эрмитажная) «Мадонна Альба» и мадридская «Мадонна с розой». Основной принцип, по которому выстроена экспозиция, как будто бы смехотворно прост — хронология. Только он перевернут буквально с ног на голову, и этого достаточно, чтобы создать почти ошеломительный эффект.
Собственно, этот хронологический перевертыш и вынесен в заголовок выставки: «Рафаэль. 1520–1483». Она открывается не рождением и детством, а сразу смертью, и первый же большой экспонат — кропотливейшая реконструкция в масштабе 1:1 гробницы великого урбинца в Пантеоне, только не нынешней, а первоначальной. Выглядит неожиданно, но прекрасно передает как раз то ощущение жуткой и катастрофической неожиданности, какой для просвещенного общества в Италии, да и во всей Европе, стала внезапная смерть 37-летнего Рафаэля 6 апреля 1520 года. Знаете, бывают такие смерти, когда в первое мгновение думаешь: «Боже мой, как же так, ведь это же был…» — кто? Новый Апеллес, новый Зевксис, мастер, искусству которого завидовала сама Природа,— это понятно, это слова, хотя для того времени тоже очень важные и отнюдь не пустые. Но что дальше?
Дальше Рим 1510-х, время Юлия II и Льва X, окончательно превративших апостольскую столицу из захолустья с прошлым в величайший художественный центр, какой только знала история Нового времени. И Рафаэль как важнейшее орудие этого превращения. Здесь самое занимательное — не ватиканские станцы и лоджии, которые зритель и так себе в общем-то представляет, хотя здесь ему о них напоминают, и дельным образом, бесчисленные рафаэлевские эскизы. И даже не проектирование новой базилики Сан-Пьетро — хотя тема «Рафаэль-зодчий» раскрыта неожиданно подробно, и это по-своему захватывающий раздел, выставка внутри выставки с рассказом о том, как все звезды высокого Возрождения бились над тем же собором и с собственноручными чертежами Браманте и Сангалло. Интереснее наблюдать шаги, с помощью которых избитые слова о Ренессансе как возрождении античности становятся конкретной художественной практикой. Именно Рафаэль папским указом назначен prefetto dei marmi e delle lapidi, если буквально — «префектом мраморов и камней», то есть хранителем всего ископаемого наследия языческой древности. Именно он вместе с Бальдассаре дель Кастильоне, великим теоретиком придворного гуманизма (его луврский портрет кисти главного героя выставки, разумеется, висит тут же), сочиняет для папы Льва проект консервации и воссоздания погибших архитектурных красот римского Форума — утопический, но по-колумбовски отчаянный, прекрасный по замыслу и даже воссозданный в 3D.
А вкус к блеску, который Лев X унаследовал от своего отца, Лоренцо Великолепного! На выставке только один из гобеленов для Сикстинской капеллы («Жертвоприношение в Листре»), вытканных по эскизам Рафаэля, но мерцание золотых нитей в сочетании с факсимильно воспроизведенным рафаэлевским картоном и удачно подобранным по иконографии античным барельефом это ощущение великолепия передает почти физически. А идеально просчитанное партнерство с гравером Маркантонио Раймонди, который транслировал чудеса фресок и картин Рафаэля по всей Европе! Все это показано так торжественно и так подробно, что после римского периода флорентийский смотрится скорее академично, чем ослепительно, так что музейщики из Флоренции, протестовавшие против отправки в Рим легендарных картин из Уффици и Питти, в каком-то смысле имели повод для ревности.
Но, с другой стороны, ни с чем не сравнить ту странную трогательность, которую именно при такой оптике приобретают совсем уж юношеские урбинские работы. И ту аналитичность, с которой подбор экспонатов и дизайн волей-неволей побуждают смотреть на десятки шедевров вместо того, чтобы хладнокровно принимать их к сведению. В общем, есть за что посетовать на вирус — но есть и на что надеяться: выставку разберут только 3 июня, а к концу года она, хотя и в модифицированном виде, переберется в Лондон
Сергей Ходнев
