Ну что ж, в России 85-летие Габриэля Гарсиа Маркеса отозвалось довольно звонко. Сперва — пробренчавшей дребеденью С. Маркова, безо всякого толка и понимания переложившего воспоминания великого колумбийца на вульгарный волапюк и изложившего свои представления в молодогвардейской биографии Гарсиа Маркеса. А вот затем… Затем человек совсем другой породы, Михаил Мишин, перевел всем давно известную «Хронику одной смерти, объявленной заранее». Для того чтобы выучить испанский язык, у него имелись побуждения, которые строгость литературных нравов велит оставить в стороне, вынести за скобки. И мы, может быть, и послушались этого веления, если бы не знали, какую особую прелесть порою придают иностранному языку говорящие на нем уста, как наливается чужеземный текст цветом и светом при наличии этих самых «экстралитературных факторов».
И совершенно точно не следует удивляться тому, что из-под пера человека, не обучавшегося переводческому ремеслу, не посещавшего ничьих семинаров, не знающего «школы», вышел текст, о котором можно сказать самое лестное, что заслуживает перевод, — а именно то, что он на перевод не похож. «История смерти…» — это в полной мере явление прозы отечественной, прозы русской. Ибо переводы, по нашему глубочайшему убеждению, делятся не на «хорошие» и «плохие», а на «перевод и «не перевод». И как тут не вспомнить реплику другого, чем-то очень родственного Мих. Мишину писателя — того, кто, по слову Ахматовой, «как никто шутил» и поначалу занимался вовсе не литературой, а лечением венерических болезней: «Существует только одно-единственное правило — надо писать талантливо». Более того, свобода от прописей, от заботы о том, насколько твое творение соответствует понятию «так принято, так надо», способна даровать — как в данном случае — настоящую творческую удачу.
А вот ради чего он, состоявшийся в искусстве человек, известный писатель, взялся за создание собственной версии этой повести? И именно этой, одной из самых загадочных в поэтике Г. Гарсиа Маркеса?
Мих. Мишина принято считать, по свойственной нам размашистости, юмористом. Вношу поправку. В его действительно смешных текстах всегда присутствовала значительная доля гротеска, не столь уж и веселого, а скорее, пожалуй, мрачноватого свойства. А что же Гарсиа Маркес, который считал себя «самым одиноким человеком на свете», а жителей Карибского региона — носителями внутреннего «одиночества», и который говорил, что всю жизнь пишет одну большую книгу об «одиночестве»? Этот человек с грустным взглядом старого полковника с юности постоянно юморил, хотя его художественное письмо несло на себе печать типично колумбийского «смертоощущения». Для него самого одиночество и смерть были знаками избранничества, особого удела; он и сам разработал целую концепцию смерти: «другая сторона смерти», «смерть всегда надежнее любви»… Да перечитайте хотя бы его «Полковника», которого он долго считал лучшим из всего, что написал, пока не появилась «История одной смерти», и тогда он сказал: «Мне кажется, что «История…» в какой-то мере подводит итог всему, что найдено в предыдущих книгах».
Опять же — почему она появилась? Ведь к 1981 году, когда вышла эта небольшая повесть шекспировского масштаба, он уже был автором и «Ста лет одиночества» (1967), и «Осени патриарха» (1975), и множества других вещей. Но лишь после нее он стал нобелевским лауреатом.
Так за что же убивают Сантьяго Насара? А ни за что; за то, что он иной (этнический араб); за то, что он выглядит иначе; думает не так, как все; за то, что он пришлец, чужак… Вам не кажется, что Мих. Мишин вам всю жизнь рассказывает эту историю? А мы — мы и сами не отдаем себе отчет в нашем двойственно-шизофреническом отношении к пришлецам. Да, Мишин юморист, но с такой крупицей даже не соли, а перца, что не до смеха. Гоголевский это смех. И тут уж не место обсуждать достоинства (или недостатки) литературного письма Мих. Мишина — нам он хорошо знаком.
Незнакомо другое — то, что увидел в сюжете он и что пропустили мы. А он нам нас же и показал. Повесть эта чрезвычайно актуальна — она перекликается с событиями последних лет нашей истории. И нашего сознания. В этой повести-хронике-трагедии народная молва, народная толпа выступают — причем в композиционно-сценической наглядности — в качестве хора и зрителей одновременно. Но в отличие от трагедии Софокла, хор не сострадает обреченному и не молится о спасении гибнущего от чумы города. Толпа, спешащая занять места, чтобы лучше видеть убийство, лишь усиливает и воплощает доминирующую тему рока; и выйти за пределы хоровой, коллективно-замкнутой функции, выступить в жизнетворящей роли героя-действователя, предотвращающего трагедию, не дано никому. Даже исполнители убийства, братья-близнецы, всячески старающиеся избегнуть его, не являются истинными действователями — они лишь функция толпы, в свою очередь «облизнечивающей» смерть требованием бессмысленного вскрытия искромсанного трупа и предающего его, таким образом, «второй смерти». «Жители городка» — это единый множественный герой, не только исполнитель воли рока, но и источник тяготеющего над ним заклятья. Исход неминуем, в этот морок вовлечены все «жители городка», все «мы», все носители «чумного» комплекса, все несостоявшиеся «полковники» и даже время и обстоятельства, словно бы поворачивающиеся спиной, «другой стороной» к нависшему надо всеми событию. Здесь все есть каждый, а каждый есть все. Поэтому исполнители смертного действа, делающие все возможное, чтобы увернуться от назначенного им рока, суть только функции обстоятельств. И на самом деле в притче Гарсиа Маркеса гибнет не заколотый мясницкими ножами красавец, а многоликий герой Гарсиа Маркеса, пораженный всепроникающей чумой извечного насилия, заразой «одиночества».
На образе «чужака», представителя пограничья, держатся основные коллизии в поэтике Гарсиа Маркеса. Чужак — принципиально важный для поэтики Гарсиа Маркеса тип, где каждый — сам себе «иной», каждый отчужден от собственной непознанной (или не найденной среди множества других) сути.
И нам, читателям, остается только поблагодарить Мих. Мишина за прочувствованное им предвестие: ведь мы сами каждый день убиваем себя. Это — хроника объявленной смерти
Никита Гирин
