При виде мужчины-гинеколога или сексолога я всегда невольно задаюсь вопросом: интересно, а в постели с ним лучше или хуже, чем с обычным мужчиной? А то, может, он, как в старом анекдоте, женщин воспринимает как «станки-станки...»? И вот наконец мне повезло получить ответ на сей волнительный вопрос из самых первых рук. Александр Полеев — без преувеличения, первый и главный сексолог страны, хотя его частично и переманила у нас парижская Сорбонна. И он абсолютно убежден, что не только в личных, но и в государственных бедах главным образом повинна «сексуальная серость».
— Александр Моисеевич, если честно, лично я бы не хотела жить с гинекологом. А вот насчет сексологов не знаю. Вы часом в постели лекции не читаете?
— Ты прямо как моя нынешняя жена Света. Ей не нравится моя профессия во всем, кроме того, что меня узнают на улицах и аэропортах Москвы и Парижа и шустро находят для нас столик даже в самом переполненном ресторане. В остальном к моей специальности она испытывает негатив и недоверие: «Как я могу быть спокойна, если половина твоих пациентов — женщины, с которыми ты говоришь на сексуальные темы, и не только говоришь...» А касаемо того, хорошо ли со мной женщине, которая не моя пациентка, отвечу честно: я только официально женат 4-й раз и все время думаю, что муж я плохой. Хотя как любовник в силу своих специальных знаний долго был отличником. А сейчас уже возраст, скоро мне будет 69. Нынешняя моя жена Света на 21 год меня моложе, ей 47, а в январе нашему браку исполнится 10 лет.
— А почему вы считаете себя плохим мужем?
— Потому что для меня всегда на первом месте была наука. В студенческие годы я просиживал все вечера и выходные в библиотеке, и девушки, а потом и жены, сетовали на то, что им со мной скучно, что я все время оставляю их дома в одиночестве. Позже, став признанным специалистом в своей области, я мог бы больше зарабатывать. Но для этого надо было сосредоточиться на приеме пациентов, а не писать статьи, диссертации и книги. Наукой много не заработаешь. Я, конечно, всегда подрабатывал — в том числе и переводчиком, благо владею английским, французским и польским. И читаю по-немецки. Но женщины же мечтают о загородных особняках и всем таком...
— Давайте вернемся к началу вашей карьеры. Вы родились в Горловке, которая сейчас относится к ДНР, и, судя по всему, однажды решили ее покинуть. Сколько вам тогда было лет?
— Ну, в первый раз я принял решение уехать из Горловки, когда мне было 4. Правда, исполнил его, только окончив школу. Теперь я готов сказать, что в моем родном городе было мало культуры, но в детстве мне просто на уровне ощущений не нравилось то, что меня окружает. Да и откуда было взяться культуре в шахтерском городе, где мужчины или в забое, или в запое. Моя мама работала учительницей в школе и выучила пол-Горловки, а потом и их детей, поэтому в городе всегда пользовалась авторитетом. Отец трудился бухгалтером на предприятии — мы считались семьей интеллигентов. Моей маме очень нравилось слово «профессор» — чем бы этот профессор ни занимался. Ну а мне с четырехлетнего возраста нравилось слово «Сорбонна», хотя я понятия не имел, что оно значит. Мысли материальны и реализуются — правда, не всегда скоро. С 2001 года я преподаю в Сорбонне, а с 2007-го стал приглашенным профессором. Разница в том, что прочитать курс лекций можно пригласить любого специалиста, а профессор — это штатная университетская ставка. Так что я совместил мечту свою и мамину, став профессором Сорбонны.
— На кого ж вы бросили отечественный секс?
— Я читаю лекции и на наших психфаках и пишу научно-популярные книги для широкого круга читателей. Учился я в Ленинградском меде, выпустился оттуда в 1973 году с красным дипломом и специальностью «врач-лечебник» и распределился в родную Горловку. В Питере я жил в общежитии, а в Горловке — у мамы, которую уважал весь город. Поэтому меня взяли в психиатрический корпус больницы. В 23 с половиной года я уже стал завотделением. Младше меня была только одна медсестра, все остальные были существенно старше. Самая молодая врач была на три года старше меня и в меня влюблена. Когда я выступал на пятиминутках, она смотрела на меня с таким восторгом, будто я пою или танцую.
— А в жены взяли докторицу или медсестрицу?
— Никого не взял. В Горловке я не думал ни о какой женитьбе. Горловка — город пьющих мужчин и, как следствие, сексуально голодных женщин. А меня к тому же любили голодные украинки. К счастью, меня волновала только наука. Но на то была еще причина. Еще в Питере я пережил короткий студенческий брак, состоявшийся не по моей инициативе. Галя училась в нашем меде на курс старше: я хотел с ней просто встречаться, а она хотела замуж. Я жил в общежитии, а Галя происходила из очень обеспеченной семьи, ее мама — известный советский кардиолог. На выходные Галины родители уезжали на дачу, я перебирался к ней со всеми вытекающими радостями. А однажды родители неожиданно вернулись и предложили нам оформить отношения. Деваться было некуда...
— То есть особой любви с вашей стороны не было?
— Не было особенной влюбленности, но я Галю любил и уважал. Мы до сих пор общаемся: Галя врач-окулист, живет в Израиле и уже бабушка. И уже тогда я отдавал себе отчет, что не приспособлен к семейной жизни. Я все время пропадал в библиотеке. Галина мама как человек, близкий к науке, меня еще как-то понимала, а вот Галя — нет. Нет, она не подозревала, что я вру ей про библиотеку, а сам иду налево. Просто не понимала, как можно проводить за книгами вечера и выходные, если дома у тебя молодая жена?! «Тебе в библиотечной пыли интереснее, чем со мной?!» — удивлялась она. Ей было скучно, и я это понимал, но наука и впрямь была мне дороже. Мы прожили вместе один год и развелись. Расстались друзьями, и я вернулся в свою общагу. А получив диплом, уехал в Горловку, где больше не помышлял ни о каких браках.
— Тем не менее между нынешней Светой и тогдашней Галей закрались еще два романа, обернувшихся для вас штампом в паспорте...
— Приехав в Москву, я устроился на работу туда, куда мечтал — в отдел изучения экстремальных и кризисных состояний и самоубийств Института психиатрии РСФСР. Моей шефиней была Айна Григорьевна Амбрумова — женщина, которой следовало бы поставить памятник как основателю «телефона доверия» и психотерапевтического отделения в стенах обычной городской больницы. Она была очень красивой, и у нее в любовниках были многие светила науки и партбоссы — от Щелокова до профессора Снежневского. Но она применяла свои женские чары на пользу науке. В советское время не было психотерапевтической помощи вне стен психлечебниц. То есть если женщину обидел муж и она впала в депрессию, она должна была идти в психдиспансер, вставать на учет и обслуживаться вместе с сумасшедшими в обычной психбольнице. Благодаря Амбрумовой при лечении нервного срыва стало возможным получить больничный обычной горбольницы, не вызывая кривотолков, а с идеей «телефона доверия» она отправилась лично к Косыгину. Потом рассказывала, как долго он крутил ей пальцем у виска, приговаривая: «Какой в советской стране может быть «телефон доверия»?! Вы хоть представляете, что граждане по нему наговорят!» Но в итоге все равно согласился и даже денег дал. Мужчины всегда соглашались с Амбрумовой.
— Похоже, и вы были в нее влюблены...
— Мне тогда было 25–27 лет, а ей примерно 60. Но, конечно, я восхищался ее профессионализмом. Я всегда, кстати, испытывал влечение к женщинам, которые хорошо разбираются в том, что меня интересует. В Институте психиатрии у меня была масса возможностей влюбиться — там работали замечательные девочки, мои коллеги, умные и красивые. Но романов у меня с ними не было, все мысли занимала наука. А с Амбрумовой мы много ездили вместе в командировки по стране, она была непревзойденным диагностом и экспертом действующего состава МВД. Это тот специалист, который квалифицирует неадекватное поведение людей в погонах — это проступок или начало болезни? Помню, к нам прислали на диагностику пациента из Перми. Офицер МВД, узнав на допросе о факте взяточничества партийного чиновника, явился в горком и арестовал его прямо в кабинете. После чего его и поместили к нам на обследование. В то время, если становилось известно о коррупции в партийных рядах, преступника сначала исключали из партии, чтобы горком был не при делах. А уж потом дома по-тихому арестовывали. Об этом знали все. Вот нам и предстояло понять, не из-за психического ли заболевания пермский следователь на это наплевал?
— Интересно, какие у сексолога жены? Из пациенток или из коллег?
— Единственная коллега из жен — это Галя-окулист. Нынешняя, Света, — менеджер. А второй раз я женился на скрипачке. Ада училась в консерватории вместе с моей подругой детства Беллой Портновой, она и по сей день известная скрипачка, живет в Израиле. Мы с Беллой жили в одном дворе, и я носил за ней скрипочку. В тот период, когда я работал в Московском институте психиатрии и снова жил в общежитии, только уже имел отдельную комнату как научный сотрудник, Беллочка познакомила меня с Адочкой. Адочка имела две комнаты в коммуналке в Столешниковом, этот дом до сих пор стоит, хотя сама Адочка тоже давно в Израиле с другим мужем. Ада родом из Одессы, отец ее остался там, мама умерла, а в Москву ее привез первый муж, с которым они разошлись. От него у Адочки и остались две комнаты в столешниковской коммуналке, куда я к ней и переехал, когда мы поженились.
— Второй брак вышел повеселее, чем первый?
— Увы, он оказался таким же — история повторилась. Я снова сидел в двух библиотеках, писал диссертацию и статьи, а жена скучала. Правда, Ада была равнодушна к материальным вопросам и не требовала, чтобы я зарабатывал больше. Но она была из тех женщин, которые хронически не могут находиться дома одни. Как-то она нагрянула в библиотеку с целью проверить, не вру ли я ей?! Должен сказать, скрипачка, пришедшая в библиотеку, — это очень смешно! Тем более скрипачка из знаменитой одесской скрипичной школы Столярского, которую закончила Ада. Примерно 1/5 известных на весь мир скрипачей — выпускники этой школы. Но учили там только игре на скрипке, всего остального Ада благополучно не знала. Иногда я даже сомневался, умеет ли она читать. Ада преподавала и играла в оркестрах драмтеатров. Отыграет — и хочет с мужем куда-то сходить или вместе вечер дома провести, а муж в библиотеке. И я ее понял, когда через 5 лет она нашла себе гитариста.
— А дети у вас есть?
— Только с Адой. Пока мы жили вместе, она лечилась от бесплодия. А когда расставались, она как раз забеременела. Так и вышла замуж за другого, беременная от меня. Адочка очень красивая и всегда пользовалась у мужчин успехом. А секс перед разводом всегда намного горячее, чем интим медового месяца. Дело в том, что мужчина уже подсознательно рассматривает жену как чужую ему женщину, а чужие возбуждают больше, чем свои, — так уж природа устроила нашу сексуальность. Я это объясняю в своих лекциях и книгах.
— А ваш ребенок в курсе, что он ваш?
— Разумеется, моя дочь Женечка родилась в 1982 году, сейчас ей уже 35. Она не похожа ни на одного из нас: я невысокого роста, Адочка вообще миниатюрная, а Женечка — под 190 см. Она живет с мамой и ее новым мужем в Израиле. Женечка отслужила в израильской армии и после демобилизации пошла работать в полицию, так как проходила службу в боевых войсках. Вышла замуж, и теперь у меня 4 внучки, а может, уже и 5. Дело в том, что у них очень религиозная семья — предохраняться нельзя и пользоваться Скайпом тоже. Поэтому я не всегда своевременно получаю новости от них. Я иногда приезжаю к ним в гости. А началось все с того, что новому Адочкиному мужу по причине заболевания надо было держаться подальше от спиртного, поэтому они и поселились в ортодоксальном районе города. Адочка не смогла устроиться в Израиле по специальности, ведь, как известно, все евреи — или врачи, или скрипачи. И Ада работает кассиром в супермаркете. Правда, наша общая подруга и коллега Ады Белла все же смогла состояться и в Израиле. Думаю, что и Адин муж мог бы играть в ресторанах и на праздниках, гитаристов в Израиле мало. Но он предпочел религиозный труд — проверяет мясо на кошерность. Платят за это мало, зато не грех. Самая старшая из моих внучек — вылитая я. Она ходит в 1-й класс религиозной школы и мечтает стать арабистом. В Израиле на арабские факультеты конкурс, как у нас в театральные — 22 человека на место. Знать арабский в Израиле очень выгодно, всегда найдешь работу — всякие прослушки и прочее.
— Переходим к следующей счастливице, завоевавшей вашу любовь...
— В 35 лет я стал счастливым обладателем однокомнатного кооператива. В этом мне помогла моя шефиня: в те годы однокомнатную квартиру надо было ждать дольше всего, а она ускорила процесс. Она лечила жену министра торговли России, а при помощи его благодарности помогала перспективным научным сотрудникам. До этого я даже не знал, что в квартире может быть так тихо! В Горловке и Столешниковом я жил в коммуналках, где на кухнях всегда заседала парочка алкашей, а все остальное время — в общежитиях. Шефиня даже выбила мне домашний телефон, что тогда было тоже очень трудно и долго. И вот тогда я узнал, как много у меня друзей! Чуть ли не каждый день мне звонил очередной друг и просил «освободить хату на пару часиков». Сначала я шел навстречу каждому, понимая, что друзья живут с родителями или в общагах и им некуда привести девушку. Пока была хорошая погода, я шел с книжкой на лавочку в Воронцовский парк возле своего дома. А когда еще и похолодало, я решительно объявил друзьям, чтобы отныне пользовались моей добротой в разумных пределах. А то у них девушки, а у меня — диссертация и книги. Меня тогда очень увлекала тема острых депрессий на фоне внезапного распада семьи, я над ней целыми днями работал.
— Неужели сами девушек не водили?!
— Они сами приходили, а многие даже пытались у меня поселиться. В то время даже обеспеченные семьи не могли приобрести дочери отдельное жилье. А с родителями жить никто не хотел. Я предпочитал девушек с психфака МГУ, считал их лучшими в Москве. Но на первом месте у меня все равно были не они. У меня тогда уже вышли книги, я стал ездить за границу. В Москве в гостинице «Космос» мы проводили международные форумы и конференции. Они были такими насыщенными, что я иногда даже оставался там ночевать.
После отъезда Адочки я довольно долго жил один. В тот период я с новыми силами увлекся иностранными языками: впервые это случилось со мной еще в Горловке. Тут появилась возможность языком хорошо зарабатывать. В то время закрытые НИИ были автономны, как государство в государстве. У каждого был бюджет на собственные секретные нужды, как у маленькой африканской страны, на который они и закупали американские ленты, чтобы смотреть их в своих закрытых кинотеатрах. Английского, на котором шли фильмы, они не понимали, зато были готовы платить переводчикам. За один фильм там выплачивали мою двухмесячную зарплату, а еще выдавали с собой коньяк, виски и продукты из спецпайка. Помню, моя мама аж всплакнула, когда впервые увидела эти диковинные яства. Именно на таком просмотре я и заметил горько плачущую девчушку. Спросил ее, что случилось. А она мне: «Да перевела неправильно!» Это и была переводчица Марина, ставшая моей третьей женой. Она на 16 лет моложе меня.
— Александр Моисеевич, вот вы всю жизнь посвятили сексологии, а зачем она вообще нужна?
— Я искренне убежден, что большинство проблем — от личных до государственных — от скуки в постели. И главная проблема России не кризис и не инфляция, а сексуальная серость. Готовя научную диссертацию о женских депрессиях, связанных с острым неожиданным распадом семьи, я обнаружил, что после развода женщина в среднем за полгода восстанавливает свое психическое здоровье, а вот ее сексуальные функции остаются нарушенными. А запущенные сексуальные проблемы могут завести как угодно далеко. Не зря же я пришел к сексологии от суицидологии, изучая причины кризисных состояний, ведущих к суицидальным попыткам. К счастью, сейчас мир меняется в сторону понимания важности порядка в половой сфере.
— Я читала вашу книгу, где вы утверждаете, что и у мужчин бывает климакс. А у вас он был?
— Мужской климакс действительно существует, и у меня он тоже был. Просто он гораздо менее выражен в телесной соматической сфере, чем у женщин. И гораздо больше выражен в психической сфере. Мы чувствуем падение тестостерона — иногда бессознательно. В страхе перед этой потерей сексуальности начинаем делать глупости. Позволяем себе то, что по отношению к жене раньше не позволили бы. Это длится 2–3 года, потом смиряемся, и климакс проходит. Мужчина смиряется с тем, что он уже не орел. Многие люди делают глупости, расходятся с женой, сходятся с молодыми девушками. Потом, когда этот страх проходит, они понимают, какие глупости наделали. Есть такое выражение: семилетие безумия. 90% приходится на возраст от 42 до 49 лет. Но это только в провинции, а в Москве позже, после 50. У меня климакс был лет в 55–56. Но он отразился не на отношениях с женщинами, у меня тогда как раз было начало романа с моей нынешней женой Светой. Но я вдруг понял, что не знаю, о чем писать. Хотя до 50 уже написал четыре книги по психологии. Я тогда бросил писать и увлекся бильярдом. Причем сам же понимая, что это увлечение чрезмерно — я участвовал в соревнованиях, целыми днями стоял с кием наперевес... Притом, что привычный мой спорт куда больше полезен — это плавание, я участвую в марафонских заплывах через Ла-Манш, через Босфор. Года три у меня было это состояние, за это время я успел жениться на Свете. А когда почувствовал, что снова хочу писать и знаю — о чем, то понял: мой климакс закончился!
