Николай Коляда и его театр из Екатеринбурга только что закончили гастроли в Москве и покинули Первопрестольную всенародными победителями. 17 аншлагов, стоячая публика со слезами на глазах — не всякая столичная, а уж тем более провинциальная труппа может таким похвастать. А между тем «Коляда-театр» — как вызов частного сектора государственному: денег не просит, живет на свои, колесит по миру.
А его руководитель, драматург Коляда, — злостный нарушитель сложившихся представлений о художнике. Для современного творца он прост, груб, называет вещи своими именами, которые эстета пугают до смерти — так они некрасиво выглядят. Потому что он по земле ходит и знает правде цену, а у нее, родимой, лицо чаще всего некрасивое. И этим она прекрасна. О цене в искусстве, об азбуке Морзе и построении бизнеса в отдельно взятом театре Коляда рассказал «МК».
Пока идет последний спектакль «Дом у дороги», Коляда в гримерке (она у него общая с артистами) роется в большой сумке, извлекая на свет божий несколько упаковок черных колготок плотностью 20 den, новенькие мужские рубашки цвета «оранж-вырвиглаз» и даже розовенькую с люрексом, новую, но замятую. Сам он примеряет нелепую шляпку с козырьком из норки и брошкой на боку.
«Меня не обижает, что нас считают бедным театром»
— Вот, Николай, что удивляет: на поклонах твоим актерам дарят продуктов больше, чем цветов, — тортики, яблоки, сыры… Как бедной, но трогательной самодеятельности из глубинки. Не унижает?
— Представляю, как если бы Дапкунайте или еще кому на спектакль принесли еду, а она: «Вы что, с ума сошли?!» — ну а мои радуются. Мы приезжаем в Москву девятый год, и я думаю, что многие знают: мы частный театр, нам нужна помощь. У меня костюмерная в театре знаешь какая? Два этажа! Мы ничего не шьем: нам надо для спектакля — идем выбираем.
— Художники должны тебя не сильно любить: вместо театрального костюма — нечто розовое и с люрексом. Это ж какой мужик должен быть, чтобы такое надеть? То есть ты ставишь под сомнение существование профессии художника в театре?
— Меня не обижает, что нас считают бедным театром. Не убогим же! Я всегда студентам говорю: «Не надо стесняться своей нищеты, если мы такие».
— Но ты же не бедный.
— Ну да, у меня же дача в Майами. Шутка. Театр у меня — 80 человек, их же кормить надо. Я же не от хорошей жизни из подбора спектакли одеваю. Даже если бы мне сейчас дали много денег, то… нет, я уже привык, и мне нравится. У нас в Екатеринбурге есть рынок — Таганский ряд, 50 кв. км. И там трусы с наворотами стоят 50 рублей, в то время как в бутике они же по 50 тысяч. А все то же самое! И мне было смешно, что я для спектакля «Мертвые души» купил «павловопосадские» платки по 300 рублей (сделаны в Китае), а в палатках аэропортовских точно такие же по 4200. Один к одному, просто они там нагоняют немыслимые цены.
Я люблю ходить по рынку, выбирать: увидишь что-нибудь вроде этой меховой шляпки — и хочется ее на кого-нибудь сразу напялить. Это костюм учительницы. Я и говорю артисткам: «Девочки, оденьтесь как учительницы». И это не просто костюм — характер. Очень многие женщины так ходят по улице: ну шла, увидела, что-то блестит (а женщина ж как сорока), взяла — купила, ей кажется, что красивенько. Ну и что? Осуждать их — ни в коем случае! Они подходят ко мне с книжкой моей и просят: «Напишите что-нибудь о любви». Всем хочется любви, добра, ласки и немножко солнца под этим небом. Конечно, смешно и жалко в то же время. Они же все — героини моих пьес. Она же за чем-то хорошим пришла в театр — а вдруг рядом сядет какой-нибудь мужичок, который скажет ей: «Пошли!..» Вот она попросила написать о любви, а я посмотрел ей в глаза — и уже вижу, какая у нее квартирка, как мебель там стоит и куда она смотрит в окно, о чем мечтает… Я не осуждаю, я изучаю — профессия у меня такая, я столько про людей написал — 20 пьес! И всех жалко, конечно, потому что эти тетки составляют 80% населения, и они делают нам кассу. Мужики же не ходят. Выходишь на поклон, а в зале 15 мужиков на 300 мест. Сидят в основном бабы, которым «45 — баба ягодка опять».
— Сейчас в тренде другая публика — интеллектуальная или из бизнеса. Театры очень гордятся, если таких больше: гарантия, что модным назовут…
— И к нам ходят хорошо одетые, богатые. Вот на московских гастролях мою актрису Тамару Зимину одна такая богатая пара опекала. Я не знаю, какая ко мне публика приходит, — просто хорошие люди. Ходят, хлопают, задарили цветами, сырами… Вот на «Вишневый сад» торт приволокли на 20 кг, с розочками. А я не понимаю — смеяться или плакать. Неловко как-то.
Тут стою в фойе, подходит женщина, протягивает конвертик: «Возьмите, тут маленькая помощь». — «Не надо». — «Возьмите». Ушла. Я потом заглянул в конверт, а там 500 евро — вот они у меня лежат в столе, и все об этом знают. Один мужик 25 тысяч рублей положил. Стыдно просить, но я не отказываюсь никогда. Потому что я не возьму себе на дачу в Майами, не куплю себе «Мерседес» — это все артисты знают. Но все четко знают, что 1 февраля — зарплата, и я должен выдать 650 тысяч рублей и второй раз 800 тысяч — значит, за месяц полтора миллиона надо заработать. Где я их возьму, если не будет публики?..
«Мои записные книжки меня спасли»
— Скажи, когда это произошло: бедный и пьющий артист Коляда (ты никогда не скрывал пагубных пристрастий) стал богатым драматургом, пьесы которого переводят на немецкий, французский, болгарский, польский, румынский, да еще их ставят. И самого приглашают как режиссера.
— У меня много чего в жизни было. Тут артисты сидели, вспоминали, как пили. А я спрашиваю: «А вы зубную пасту пили? А технический спирт? А денатурат?..»
— Прости, а как это с зубной пастой-то? Что из нее такое можно выгнать? И градус дает?!
— Хочешь попробовать? Горячей водой размешиваешь, а наутро — ощущение, будто всю ночь зубы чистил. Чего только мы не пили!
— Чего не хватало? Интеллигентная профессия — артист, искусством занимался, а пил, как слесарь какой. Хотя против слесаря (редкая теперь профессия) ничего не имею.
— От хорошей жизни, что ли, я пил? Никому не нужно было то, что я делал.
— Общая фраза: «нехорошая жизнь». Может, ты и не знаешь, что такое по-настоящему плохая жизнь, когда люди горем захлебываются? А тебя после театрального сразу взяли в Свердловскую драму — главный театр области.
— Там я сразу получил несколько главных ролей. Потом пошел в армию — как раз тогда был Афганистан. Я тебе не рассказывал, как туда не доехал — меня же сняли с поезда?..
— По блату?
— Ага, по блату! Я был в учебке, потом — войска связи в Перми, и нас повезли готовить в Свердловск — для Афганистана. Когда я понял вдруг, что нас везут на смерть, перелез через забор и пошел в город — со всеми друзьями прощаться. А ночью — проверка, тревога: «Где Коляда?!» — «Коляды нет». В шесть утра пробрался тихонечко, только лег на кровать и затаился, меня тут же схватили: «Ах ты, сука! Где был?!» Всех построили, меня завели на «губу» и забрали все записные книжки. А я же все записывал и в этих книжках писал: «Тут все как в царской армии — командир полка долбо…б». И про всех то же — такой дневник Глумова (Глумов — герой пьесы Островского. — М.Р.).
Потом меня отправили в дивизион. И вот идет погрузка в вагоны: поезд шел в Ташкент, а оттуда — в Афганистан. Прощание со знаменем, все как полагается. Радиоприемник у кого-то на руках поет: «Прощай, любимый город»… Ждем отправки. Вдруг бежит по вагону человек: «Коляда, на выход!» — «С вещами?» — «Нет, вещи оставить!» Я вышел, и со мной еще русский кореец и поволжский немец. Потом выяснилось, что представителей малых народов запрещено было отправлять в Афганистан. А мои записные книжки меня спасли: я ненадежный человек оказался, крамолу писал. Потом я встретил своих друзей и узнал, что половину дивизиона в Афгане убило. Мне было стыдно ужасно, потому что меня сняли с поезда, и я жив…
Хочешь, я тебе расскажу, как мы учили азбуку Морзе в войсках связи? Сидят парни, все такие лысые, молодые. Лейтенант говорит: «Учим букву «а» — это та-та-та-та. Или другими словами — «куда — ты — пошла». И все хором повторяют: «Куда ты пошла». А цифра 9 — это «па-па ма-му — тык». И все хором: «Па-па ма-му — тык». Какие-то матерные напевы, чтобы запомнить. Это называется «напевы азбуки Морзе». Я ржал.
«За письку сумасшедшего»
— Колоритно. Пригодилось потом для пьес или ролей в театре?
— Когда вернулся из армии (дослуживал на кирпичном заводе), в театре уже не играл ничего. Год сижу, другой… Сделал моноспектакль «Записки сумасшедшего» — и весь театр издевался надо мной: «За письку сумасшедшего». Это театр. Денег нет. Занял 25 рублей у друзей и купил билет на самолет в Москву: мне пришел вызов из Литинститута. Набрал 21,5 балла — чудо какое-то — и поступил. Если бы не прошел, не знаю, что было бы, — спился б, наверное. А потом написал первую пьесу — ее поставили 100 театров, и я бросил пить.
— Коль, ну не могу понять: ты слабый такой? Человек, который пишет, стержень имеет, и тот помогает ему в трудные моменты.
— Но я же не каждый день пил: два дня попьешь, потом перерыв. Просто, понимаешь, это никому не нужно было. Я помню, читал артистам свой первый рассказ «Склизко», еще надписал: «Дорогой Наде дарю, помни», еще выпивали за столом. А наутро, когда проснулся, увидел листочки эти под столом, и затоптанные все ногами. Знаешь как обидно — никому не надо, никому! А когда этот рассказ опубликовали в газете «Уральский рабочий», весь театр: «Боже, боже, а-ха-ха…» Наверное, он был ничтожный, но смеяться-то зачем? Я приходил в журнал «Новый мир», а мне: не надо, в «Крестьянке» — не надо… А сейчас журнал «Октябрь» пишет: «Мы знаем, что у вас проза есть, может, вы нам дадите?» Хочется сказать: «Сейчас — уже не надо».
— И все-таки я не верю, чтобы не нашлось ни одной живой души, которая не откликнулась бы на твой талант. Не пожалела.
— Была одна — артистка Соня Тиунова, умерла в прошлом году. Ее выгнали из театра, потому что она правду-матку в глаза лепила. И вот она мне говорила: «Коля, пиши, ведь в твоих рассказах на 2–3 странички, как в капле воды, отражается наша жизнь. Пиши, не слушай никого». И она мне звонила и спрашивала: «Ты сегодня ел?..» Я начинал рыдать, потому что не ел дня три, денег не было. «Иди сюда, приходи», — и она меня кормила супом. Вот она — единственный человек. Я ей всю жизнь помогал, хоронил ее…
«Я не добрый дяденька, это построение бизнеса»
— В твоем частном театре какая зарплата у актеров?
— Молодые получают 20–23 тысячи, а те, кто работает давно и побольше, — 40–45 тысяч. Играем по 50–60 спектаклей в месяц, а в выходные вообще по нескольку — с самого утра (с детского) и до последнего, что начинается в 21.30. Есть спектакли, которые нас кормят, а есть — что собирают ползала или 70%, и тут я уже начинаю паниковать, бегать, орать, потому что мне нужно 100% заполняемости (в большом у нас 120 мест, в малом — 80).
— Для провинции зарплата приличная, и публика есть.
— Я же еще 9 квартир купил — для бесквартирных актеров. Прятал гонорары, прятал — свои и те, что за границей зарабатывали, — вот и скопил. Автобус театру купил, и весь Ебург знает, что Коляда артистам покупает квартиры. Но я говорю, что я не добрый дяденька, это построение бизнеса. Если мне нужен артист Ягодин — значит, он будет жить в квартире. Пусть маленькой, пусть в хрущевке на Мамина-Сибиряка, но у него с женой и ребенком есть свой угол. Я не папа (как иногда говорят), мне артисты нужны — значит, они будут жить в квартирах. А сейчас, когда театр переехал в новое здание, я в этом же доме купил себе 3-комнатную квартиру и теперь живу фактически над сценой. А в свою 5-комнатную поселил молодых артистов с семьями.
— Ну ты и жил — 5-комнатная квартира!
— Ты что! Знаешь, какой я был богатый, когда стал драматургом и меня стали ставить! А потом появился театр, и все — все деньги туда.
«Коляда — вульгарный, самоделка, трэш»
— Все счастливые театры похожи, все несчастливые — несчастны по-своему. Чего в твоем радостном театре нет, что есть у других?
— У меня в театре нет интриг, зависти, у меня все равны. У меня не семья — у меня команда. У меня нет истерической восторженности: «Мы артисты, наше место в буфете!» Выжигаю это каленым железом. Я говорю: «Это такая же работа, как все другие. Вышел — иди работай. Должен владеть своими эмоциями: уметь заплакать, засмеяться, слушать, отвечать — все, больше ты ничего не должен. Не вые…вайся. Я же не вые…ваюсь».
И мы все время смеемся, что бы ни ставили — «Гамлета» или «Короля Лира». Ржем — и через этот смех, обсмеивая текст, все как-то становится живым. Не знаю почему. Нет такого: «А попробуй сходить налево, а теперь — направо, уйти на задник». Если не получается, я говорю артисту: «Ну-ка, сядь на пол». Похожу-похожу сам по сцене, артисты говорят: «Да сядьте вы, Николай Владимирович!» — «Заткнитесь!» Ругаюсь с ними, шутим, но при этом есть дистанция, они меня уважают, ценят. Но я никогда не строю из себя бог знает какого великого режиссера. Я человек театра, который пытается сделать некое понятное, ясное, яркое и вменяемое действо.
— Как-то у тебя все легко получается: походили по сцене, поржали — и «Ричард III» Шекспира готов. А над вымыслом слезами обливался?..
— Сидел как-то перед выпуском «Ричарда», смотрел на пакетик чая и подумал: а ведь на этом можно построить спектакль! Вышли на сцену, заварили в тазике много пакетиков, стали их жрать, жевать, повесили как ордена, и из этих пакетиков — та-та-та-та — какой-то образ получился. Каркаде стали заваривать — кровь получилась. Вот из ничего… Откуда оно ударило? Черт его знает!
Финал «Бориса Годунова», помню, не получался. Я говорю артистам: «Заверните Бориса в белую тряпку», а сам пошел в кабинет, взял шар огромный (такой на дискотеках используют). «Положите, — говорю, — этот шар ему на живот, как будто он беременный. А теперь, Басманов, подходи, разрывай в этом месте тряпку». И когда добавился свет, то получается, будто святые мощи из живота Бориса светятся. Я сижу и думаю: «Вот ведь, б…! Об этом напишут в учебниках по истории театра». А так, чтобы я 2–3 часа лежал на диване и что-то придумывал, — такого не бывает.
— Твой «Ричард» меня поразил такой агрессией…
— Мой месседж такой — выключи на фиг Фейсбук: там такая ненависть, как в «Ричарде III», разливается! Ненависть и злоба развивается в Интернете невероятно. Раньше, может, тоже так было, но не выражали так открыто. Попробуй напиши «Я люблю Путина» или «Я ненавижу…» Или даже «Я пожарил картошку» — и с двух сторон такое начинается! Тебя заклюют! И главное: все всё знают, как надо делать!..
— Представляю режиссера, читающего про твой метод, — чайные пакетики, святые мощи из дискотечного шара… Несерьезно.
— Наверное, я режиссер, художник, философ, но чего строить-то из себя? Я не сижу месяц, не курю и никому не выношу мозг. Почитали текст — и на следующий день выходим на сцену, ходим ногами. «А давайте свет! А включи эту музыку, а давай обрежем тут!» — на ходу придумываем как-то. И само собой получается — хрен его знает как. И чего обижаться, когда я знаю, как ко мне эти же режиссеры относятся: «Коляда — вульгарный, самоделка, трэш». Да мне по хрену, что они говорят, — у меня полный зал.
— Многие именно так говорят, прикрываясь публикой, а в душе… Существует еще мнение профессионалов.
— Меня можно ругать сколько угодно. Не трогайте моих артистов! Я, может, поплачу, попереживаю, но артистов трогать нель-зя! Потому что мой Олег Ягодин — выдающийся артист. Мои артисты — великие труженики, и я знаю, как им обидно и горько, ведь они же провинциальные.
— А что, например, пишут французы: Коляда-театр исколесил всю Францию?
— Самая знаменитая реакция была на «Гамлета», которого мы играли девять раз в «Одеоне» в Париже. И в газете «Ле Монд», в рецензии с названием «Дикий театр из Сибири», было написано, что «…если бы был жив Антониони, он взял бы Олега Ягодина на все главные роли. Потому что Ягодин — это абсолютно молодой Барышников». Но это классика, а когда мы вывезли «Бабу Шанель» — спектакль про русских бабушек, которые поют в самодеятельности, — публика так и складывалась от хохота.
«Дай часть им от своего избытка в знак справедливости небес»
— Я вот в Москве перед «Вишневым садом» собрал артистов и сказал: «Мы прошли с вами огонь, воду, теперь начнутся медные трубы. Вас будут приглашать в кино (а они уже снимаются), а я этого боюсь». Когда из зрительного зала на сцену кричат: «Гений, гений!» — я пугаюсь, потому что в это легко поверить: да, я такой. Но я лошадка театральная — вот иди и пол помой!
— Это фигура речи — про пол? Реально моешь?
— Люблю. Потому что не люблю, когда артисты на сцене тканями машут, и пыль столбом до потолка. А в свете фонаря это вообще невозможно. Я все время хожу, уборщиц заставляю, сам мою. Куда-нибудь приезжаем — начинаю подметать…
— В общем, ты в театре и худрук, и швец, и жнец, и на сцене игрец. А чего не умеешь?
— Сверлить, пилить не могу. Вязать могу — половички, например. Когда «Селестину» в «Современнике» ставил, жил в гостинице «Украина», приходил после репетиции и тряпки рвал, а из ленточек вязал крючком шляпы. Но хобби у меня никакого нет: в 10 утра я в театре и в полпервого возвращаюсь.
— Я не об искусстве — опять о земном, о деньгах. У государственных театров хорошие субсидии, а ты не хочешь стать государственным?
— Я им завидую. Но когда директор такого театра по телевизору говорит: «У меня артисты балета получают 12 тысяч рублей» (а те в десять утра уже у станка ломаются), а у директора — 450 тысяч в месяц, я думаю: «Как тебе не стыдно?! Тогда отдай другим». Как Лир говорит: «Дай часть им от своего избытка в знак справедливости небес».
Нет, не хочу. Я свободно распоряжаюсь деньгами, которые мы зарабатываем. На один спектакль могу затратить 300 тысяч, а на другой — копейки. А когда получаем гранты от государства — отчитываемся за каждую копейку.
— И все-таки профессионалы утверждают, что частный театр без господдержки не жилец. Твой секрет — как выживать?
— Когда я у меня в «Боярских палатах» был мастер-класс, один студент продюсерского факультета попросил сфотографироваться со мной и сказал, что по моему примеру хочет создать театр. «Создавай, сынок. Не бойся, — сказал я ему. — Для начала собери единомышленников. Будет плохо, но делайте качественный продукт — для бабушек, для хипстеров, для студентов, для пионеров, — и люди пойдут. И не слушай тех, кто говорит, что нельзя прожить без поддержки. А как я живу 14 лет? Кормлю всех, и ездим много. Театр может быть бизнесом — просто надо любить, тогда ты его построишь. Причем здесь две вещи как двигатель — деньги и любовь».
— А у тебя чего больше?
— У меня любви больше. У нас на последнем спектакле весь зал плакал. И это на «Вишневом саде», который со школьной скамьи все знают! Над чем там плакать?..
— Ты признанный драматург. Твой провинциальный театр, наверное, больше всех гастролирует за рубежом. Тебя обожают Москва, Париж, Варшава… Твои амбиции удовлетворены?
— Я счастливый человек. Иметь такую роскошную труппу и таких преданных людей вокруг, иметь театр в центре города, столько учеников — драматургов и актеров… Я очень доволен. Я работал всю жизнь как проклятый: ставил спектакли, руководил журналом «Урал», преподавал в театральном институте для актеров, писал пьесы — все время работаю, работаю. Не было, чтобы я лег, отдыхал, почивал на лаврах.
А то некоторые артисты лежат, курят и власть ругают. Я думаю: чего ты лежишь — иди устройся к пионерам, свадьбы веди, похороны, заработай себе на хорошую жизнь! Я всю жизнь работал, это все не упало ко мне с неба. Сделай что-нибудь! У меня в 15 лет была мечта — выйти на улицу Ленина, а там вся красным горит надпись «Коляда-театр», а я стою, смотрю и курю.
Марина Райкина
