Рукопись Эренбурга нашлась!

Боевым крещением мама считала роман «Падение Парижа». Эренбург закончил работу над ним перед самой войной. Осталось дописать несколько небольших глав. Готовую часть отправили в набор, а Илья Григорьевич уехал в эвакуацию.

В типографии рукопись потеряли.

Редактор рвал и метал. Объявил «Всесоюзный розыск». Под самый Новый год пропавшие страницы нашел верстальщик, в типографии. Но в каком виде! Все испачкано, перепутано. Как привести в порядок?

• Поручу новой машинистке, – решил Вишневский. – Молодая, энергичная. Вот и посмотрим, на что способна.

Мама  не  только  привела  в  порядок  найденную  рукопись,  но быстро напечатала и те главки, которые Эренбург дописал.

• Ставлю вам пятерку, – сказал Илья Григорьевич. В общем испытание на прочность выдержала.

Эренбург нервничал из-за «Падения Парижа», а Корней Иванович Чуковский в это же время едва не лишился своей знаменитой

«Чукоккалы». За десять минут до отъезда в эвакуацию вытащил тетрадь из комода, завернул в клеенку и закопал в лесу под березой, в поселке, где он тогда жил. Засыпал комьями глины. Земля была мерзлая, лопата плохая, да и сил мало. Ямка получилась совсем неглубокой.

Эвакуацию  отложили  на  день,  и  Корней  Иванович  вернулся домой. Решил зайти к соседу. У него на лавке, где обычно стоит ведро, увидел истерзанную «Чукоккалу». Переплет оторван, ни начала, ни конца. Оказывается, сосед подсмотрел, как Чуковский что-то закапывал. Ясно: драгоценности! Был в ярости, когда ничего не нашел.

А тетрадь… Да кому она нужна! Не вернись Чуковский, выбросил бы.  Корнею  Ивановичу  так  и  не  удалось  привести  тетрадь в человеческий вид.

• Илья Григорьевич, вам еще повезло, – говорила мама Эренбургу. –

Могло быть хуже.

Приезжал с фронта поэт Семен Гудзенко, высокий красивый парень, в кирзовых сапогах. Вваливался в комнату, и она сразу становилась маленькой, тесной.

• Есть новое стихотворение, – объявлял с порога, вытаскивая из кармана мятый лист бумаги. Потом мама читала его стихи дома:

Он не вернулся. Мне в живых Считаться, числиться по спискам. Но с кем я буду на двоих

Делить судьбу с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли, Как  пехотинцы  берегут Метр окровавленной земли, Когда его в боях берут.

Любимым автором мамы в то время был Саша Межиров. На фронт ушел в 18 лет. Сражался под Ленинградом, где-то в Синявинских болотах, на Невской Дубровке. Там и родились знаменитые строки:

Мы под Колпиным скопом стоим. Артиллерия бьет по своим.

Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно. Недолет. Перелет. Недолет. По своим артиллерия бьет…

Самые известные стихи Межирова, которые тоже печатала мама, «Коммунисты,  вперед!».   Хорошо   помню,   как в «Знамени» Александр Петрович читал их. Вообще-то он заикался, очень сильно. Но стихи читал нараспев, без сучка и задоринки.

Свою книжку он подарил маме только

лет через десять. Это были не его стихи, а стихи грузинских поэтов, которые он перевел на русский язык. Да и вышла она не в Москве, а в издательстве «Заря Вос-

тока»:                                                                                

Дорогой Нине Леопольдовне, с чувством глубокой благодарности и искренней преданности.

А. Межиров. Москва, 15 мая. 1953 г.

Много лет назад Межиров уехал в Америку. Вынужден был уехать.  В  2009  году  его  дочь  Зоя  привезла  прах  отца  в  Россию.

25 сентября  урну  с  прахом  опустили  в  землю,  на  кладбище в Переделкино.

Вера Инбер в конце лета 1941 года оказалась в Ленинграде; ее муж, профессор медицины Илья Давыдович  Страшун,  был  направлен на работу в осажденный город. Они приехали туда с последним поездом, и кольцо блокады сомкнулось на три года.

• Перед возвращением в Москву, – рассказывала потом Вера Михайловна, – мы пошли на выставку «Героическая оборона Ленинграда». Там была витрина, оформленная в виде булочной. И весы. На одной чаше маленькие гирьки, на другой – 125 г хлеба: норма осажденного города. В стеклянной колбе мука, из которой хлеб выпекали. Я переписала: мука ржаная дефектная – 50 процентов, соль – 10, жмых – 10; целлюлоза – 15 процентов, соевая мука, отбойная пыль, отруби – по 5 процентов.

Мама  печатала  все  стихи  Веры  Михайловны,  присланные  из осажденного города. Первую запись в дневнике писательница сделала 28 августа 1941 года, последнюю 7 июня 1944 года. А в моей памяти строки о бомбе:

Упала, не взорвавшись: был металл Добрей того, кто смерть сюда метал.

Сотрудничество мамы и Веры Инбер продолжалось и после войны. Однажды в канун 8 марта Вера Михайловна пригласила нас в Центральный дом литераторов. Она вела вечер, посвященный женскому дню.

Места в ЦДЛ, как обычно, ненумерованные. Нередко билетов раздают намного больше, чем может вместить зрительный зал. Так случилось и в тот раз. Оба прохода забиты страждущими. Счастливчики, которым удалось прорваться с боем, радовались: «Хорошо, что мы пришли пораньше».

Вера Михайловна, худенькая, седая, внимательно оглядела зал.

Извинилась, что произошла накладка. Поздравила с праздником всех женщин. Так и сказала: всех, сидящих и стоящих. Мужчины, уютно расположившиеся в креслах, радостно поаплодировали. Они не знали, что Вера Михайловна приготовила им сюрприз.

• Товарищи мужчины, – сказала она, обращаясь к залу. – Прошу, уступите свои места женщинам, которые стоят в проходах.

В ответ гробовая тишина.

• Товарищи мужчины, – настаивала Инбер. – Будьте же, наконец, мужчинами! Хотя бы сегодня.

Народ безмолвствовал.

Естественно, в этих первых номерах 1942 года, оказалось много поэзии. Да, прозу еще надо было осмыслить, написать. А стихи сиюминутные, горькие, эмоциональные, по горячим следам, так и рвались на страницы журнала.

В первом же вышедшем номере стихи Кити Шевелевой, маминой одноклассницы, уже поэтессы:

Весь город ощетинился штыками, Вот слышен гул стервятников вдали.

И чувствует москвич, как стонет камень, Как раненая улица болит.

Постоянный автор тех лет – Маргарита Алигер. Поэма «Зоя», десятки стихотворений. И сразу же книга «Лирика» с автографом:

Дорогой Нине Леопольдовне – дружески. Будьте счастливы. Маргарита Алигер.

5.VIII 43 г.

Алигер, маленькая, «карманная» женщина, жила в районе Миусской площади,  в доме композиторов. Ахматова называла ее Алигерицей. Муж Маргариты, композитор Макаров, погиб на фронте. С девятимесячной дочкой Таней она уехала в эвакуацию в Чистополь. Потом родилась вторая девочка, Маша, дочь Фадеева. Говорили, очень на него похожая. Маргарита дружила с Либединскими. Мы с мамой путали: у Либединских по старшинству – Маша и Таня, у Алигер – Таня и Маша.

В те дни в райкомы комсомола, в военкоматы шли толпы мальчишек и девчонок, старшеклассников, не доросших до призывного возраста. Они требовали отправить их на фронт. Военкомам предстояла тяжелейшая работа: не ошибиться, понять, способен ли человек взять в руки оружие и встать на защиту Родины.

Сидел молодой человек в кабинете Москвич октября  сорок первого года. Пред ним проходили повадки и лица, Должно было стать ему сразу понятно, Который из них безусловно годится, Которого надо отправить обратно.

В общем понял: Зоя Анатольевна Космодемьянская, ученица московской школы ¹ 201, годится.

Ты не ошибся в этом бойце, Секретарь московского комитета.

Не знаю, ездила ли Маргарита Иосифовна в село Петрищево, близ Верии, где казнили Зою. Но поэму написала прекрасную.

Стала ты под пыткою Татьяной, Потемнела, замерла без слез. Босиком, в одной рубашке рваной Зою выгоняли на допрос…

А я помню строки М. Алигер, тоже посвященные Зое Космодемьянской, о том, что она стала автору

Еще роднее оттого,

Что назвалась в страшную минуту Именем  ребенка  моего.

Несчастья сыпались на Алигер. В 1956 году застрелился Фадеев. От рака крови умирает Таня, старшая дочь. Маша с мужем уезжает в Германию, потом в Англию; в 1991 году она покончила с собой. В начале осени 1992 года Маргарита Иосифовна упала в глубокую канаву, недалеко от своей дачи. Спасти ее не удалось. Все  трое  похоронены  на  кладбище в Переделкино.

С Константином Симоновым мама работала мало: у него была своя «правая рука», секретарь-машинистка Нина Павловна Гордон. Но когда она болела, эстафету принимала мама.

Константин Михайлович диктовал медленно. Прежде чем произнести фразу, проговаривал ее шепотом, как бы проверяя на слух. В середине фразы задумывался, молча ходил по комнате, иногда жестикулировал. Мама боялась спугнуть его мысль.

Ну а потом начинал что-нибудь рассказывать. Он был в числе тех немногих писателей, которых война коснулась в 1939 году на Халхин-Голе.  В  годы  войны  Симонов  был  корреспондентом  газеты

«Героическая красноармейская».

Музыкального слуха у мамы никакого. Как, впрочем, и у меня. Но когда она слышала симоновскую «Песню военных корреспондентов», обязательно подпевала. Только вместо слов «От ветров и стужи петь мы стали хуже» она знала иные слова: «От ветров и водки охрипли наши глотки». Уверяла, что в рукописи, которую  ей  довелось  печатать, строчки звучали именно так.

В первом номере «Знамени» за 1943 год появилось знаменитое стихотворение К. Симонова «Жди меня», посвященное Валентине Серовой. В чем только ни обвиняли тогда поэта! Одни утверждали, что написал эти стихи вовсе не Симонов, а какой-то  зэк,  который, когда его перевозили из одной тюрьмы в другую, выбросил их на волю; они, мол, попали к Симонову, тот и выдал строчки за свои.

Другие возмущались  самой постановкой  вопроса:  Константин Симонов обращается не просто к женщине. Он обращается к советской женщине! Разве она, воспитанная социалистическим строем, не знала, что должна ждать мужа, возлюбленного? Знала! Так зачем же просить ее об этом?!

Цитировать строки из стихотворения «Жди меня» нет необходимости: они широко известны. Но мы с мамой были в недоумении:

• Лена, а помнишь?!

Конечно, помню. Летом 1942 года мама печатала стихотворение Сергея Васильева, только что приехавшего с Западного фронта. Очень оно ей понравилось. Принесла мне. Названия не было, лишь посвящение: «К.А.Б.». Он объяснил, что это инициалы жены, Ксении Александровны Белецкой.

Когда мне с почтой полевой Приносят весть твою, Неторопливый почерк твой Я сразу узнаю.