Счастливый билет к Пеле

На даче в поселке Старых болельщиков, близ спартаковской базы в Тарасовке, я впервые увидел Пеле. Конечно, он не прогуливался по дачным тропинкам, подобно развенчанному Хрущевым бывшему «железному наркому» Кагановичу или легендарному разведчику Абелю. Пеле возник под рокот раскаленных мексиканских трибун, сразу заполонив собой экран допотопного «КВНа» трансляцией чемпионата мира 1970 года.

Первый раз в жизни взрослые не гнали меня спать, я сидел в полночь на прокуренной горькими «беломоринами» дачной веранде наравне со всеми.

Позже я узнал, что Пеле с самого детства мечтал забить гол прямо с центра поля. Впрочем, как и любой мальчишка — русский ли, итальянский или бразильский. В этом был, если хотите, некий футбольный шик.

Но отважиться сотворить подобное, рискнуть выставить себя на посмешище на первенстве мира мог только безумец. Или — Пеле.

...Мяч летел из центрального круга, казалось, целую вечность. А чехословацкий голкипер Виктор безнадежно мчался назад к воротам. И прыгнул в слепом отчаянии куда-то к штанге, мимо которой уже просвистел мяч.

Мне было одиннадцать. И я впервые своими глазами увидел футбольное чудо.

И мяч тот, я думаю, так и летит дальше — через всю мою жизнь. Пройдут годы. И я, журналист «Московского комсомольца», благодаря великому Яшину, взявшему меня с собой, буду встречать в «Шереметьево» самого Пеле.

Пограничник в стеклянной будке, конечно, был предупрежден о прилете великого бразильца. Но когда Пеле появился у турникета, возникла заминка — сержант в зеленых погонах долго листал паспорт гостя, тщетно пытаясь отыскать на страницах знакомое имя: Пеле. Про Эдсона Арантеса ду Насименту, понятно, боец не слышал.

Наконец, формальности закончились, и Пеле шагнул к Яшину с трогательными словами:

— Папа Яшин — амиго...

А дальше утомленного перелетом Пеле мучил я — кроме интервью надо было получить для газеты текст приветствия читателям «МК».

Не выполнить редакционное задание было сродни преступлению — и я нудно диктовал королю футбола транскрипцию названия нашей газеты.

Слева меня сдерживал Лев Иванович Яшин, справа что-то выговаривал Никита Павлович Симонян, но я настаивал на своем. И представьте, Пеле с прилежанием первого ученика послушно писал то, что я от него хотел.

Я спросил тогда:

— Может ли в мире появиться второй Пеле?

Он улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:

— Разве может быть второй Бетховен?

Потом стал рассказывать о планах — баллотироваться в президенты Бразилии.

— Вы это серьезно? — удивился я.

— А вы думаете, у меня вместо головы футбольный мяч? — рассмеялся Пеле.

Этим планам не суждено было сбыться — Пеле решил, что лучше остаться в истории королем футбола, чем просто президентом.

А тем вечером в «Шереметьево» он написал и мне несколько добрых слов. В 1990-х, восхищенный игрой динамовца Игоря Добровольского, когда тот был у меня в гостях, я передарил ему автограф Пеле.

Недавно поинтересовался у Игоря, ныне живущего в Молдавии, сохранился ли у него автограф.

— Хочешь продать с аукциона? — отшутился он. А потом с грустью сказал: — Знаешь, я ведь столько раз переезжал с места на место.

Но рукописи, как известно, не горят. В редакции, к счастью, хранятся старые подшивки, и в номере за 11 сентября 1988 года навечно остался автограф Пеле.

Эпизод, с одной стороны, ничем не примечательный. Но с другой, я им почти горжусь, поскольку именно тогда в «Шереметьево» почувствовал, как репортер теснит во мне болельщика.

По законам кавказского гостеприимства

Одна из первых футбольных командировок в «МК» была в Тбилиси. К тому времени я уже помотался по стране корреспондентскими тропами — в Кемерово, Пензу, Челябинск, Свердловск... Но Тбилиси манил не только хинкали, шашлыками и фруктами — весь Союз предвкушал матч столичного «Торпедо» с французским «Бордо», который из-за мартовской московской распутицы в столице провести было невозможно.

Вместе со старшим товарищем по газетному цеху Александром Львовым случай свел нас с важным милицейским чином — начальником ОБХСС Тбилиси. Нынешнему поколению эта аббревиатура мало что скажет, но в советское время страшнее Отдела по борьбе с хищением социалистической собственности был только КГБ. В Советском Союзе бытовал расхожий анекдот: Брежнева спрашивают: «Есть ли в стране граждане, которыми не занимается КГБ?» — «Есть, — отвечает Генеральный секретарь, — но ими занимается ОБХСС».

Генерал взял над нами шефство по всем законам кавказского гостеприимства: застолья с изобилием вкусных яств и неисчерпаемыми винами сменялись одно за другим — никакая волшебная скатерть-самобранка не поспела бы за вездесущими официантами, а красноречие тостующих могло соперничать с Цицероном.

Наконец, слово взял сухонький, невысокого роста старичок с бокалом «хванчкары». «Я хочу выпить за футбол! — провозгласил он и, чуть помедлив, добавил: — И за Гитлера». Мы с Львовым тревожно переглянулись: маленькая веселая пирушка могла навлечь на наши головы крупные неприятности, но еще теплилась надежда, что это какой-то местный городской сумасшедший, попавший за стол по ошибке.

Самый авторитетный из гостей, сильно располневший бывший капитан тбилисского «Динамо» Муртаз Хурцилава, игравший в сборной СССР, в воцарившейся за столом напряженной тишине недоуменно поинтересовался: «Уважаемый, мы с радостью выпьем за футбол, но при чем тут Гитлер?» — «Муртазик, ты еще мальчик, — с высоты своего возраста посмеялся странный старичок. — Если бы не футбол, кем бы ты был? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — А если бы не Гитлер, кем был бы я?» Все почему-то расхохотались, а нам с Львовым стало еще больше не по себе.

Видя наше удрученное состояние, сидящий рядом начальник ОБХСС дружески взял меня под локоть: «Нэ пэреживай, это Мелитон! Ему все можно!» И тут мы догадались, что перед нами легендарный Мелитон Кантария, вместе с сержантом Егоровым водрузивший победное знамя над рейхстагом (фамилии героев знали наизусть из школьных учебников даже неисправимые двоечники). Мы с Львовым испытали гигантское облегчение, но пить за тост Героя Советского Союза все равно не стали...

После войны Сталин предлагал Кантарии остаться в Москве, поступить в Высшее военное училище им. Фрунзе. Младший сержант с четырьмя классами образования заупрямился, предпочел вернуться в Абхазию шахтером в забое, работал бригадиром плотников. Кантарии хотели присвоить звание Героя Соцтруда, но он отказался: «У меня уже есть одна Звезда — дайте кому-нибудь другому». На юбилейном параде 1965 года Кантария нес Знамя Победы.

В Абхазии ему подыскали доходное место: директором мясного магазина на сухумском рынке, но он в торговлю не вникал — дела вел заместитель. К тому времени Мелитон Кантария в Советском Союзе стал одним из символов Победы, при этом не любил вспоминать военные годы и не смотрел фильмы про войну.

Когда в тысячный раз спрашивали про водружение флага над горящим рейхстагом, отшучивался: «Лифт подали, мы сели и подняли знамя на крышу!» Любой другой за подобную «шутку» мигом бы оказался на нарах Лубянки и схлопотал срок.

Внук Кантарии Мераб рассказывал: дед был вхож в семью Брежнева и на банкетах в честь Дня Победы с Леонидом Ильичом традиционно выпивал по рюмке водки, а в гостинице «Москва» по соседству с Красной площадью для Кантарии круглогодично был забронирован номер люкс.

На тридцатилетие Великой Победы героям, водрузившим знамя над рейхстагом, торжественно подарили по автомобилю. На этой машине в автокатастрофе и погиб фронтовой друг Кантарии — сержант Егоров. Судьба Мелитона Кантарии тоже закончилась более чем печально в разгар грузино-абхазского конфликта. Герой Советского Союза покинул родной Сухуми, когда из Абхазии изгоняли грузин.

Во время военных действий в дом попал снаряд, осталось пепелище, боевые ордена и медали растащили.

Кантария верил: Москва примет его как родного, но ошибся — в начале девяностых никому не было дела до героев войны и прежних символов. В коридорах власти пришлось доказывать, что он «тот самый Кантария»... Комитету ветеранов удалось выбить для большой семьи временную «однушку» на окраине Москвы, поставив на льготную очередь.

Мелитон Кантария умер 27 декабря 1993 года в поезде Тбилиси–Москва — ехал получать статус беженца. Центральные газеты о его смерти не сообщили, прошло краткое сообщение по радио: «Скончался Герой Советского Союза Мелитон Кантария».

Чиновники, к которым сыновья пришли за обещанной льготной жилплощадью, пошли на попятную: «Ваш отец умер, по закону льгота отменяется». Потом смилостивились и отправили семью в поселок в Рязанской области, в дом для беженцев. На 11 человек выделили небольшую квартиру, где родные героя, водрузившего Знамя Победы над рейхстагом, только и слышали унизительное: «Понаехали тут!..»

Много воды утекло в реке Кура с тех пор, как мы пировали на берегу в предвкушении матча «Торпедо»–«Бордо», а до меня через годы доносится голос генерала тбилисского ОБХСС: «Нэ волнуйся, дорогой! Мелитону все можно!»

Наглец я был, по-репортерски, разумеется, еще тот.

Пеле вскоре предстояло отметить пятидесятилетие. Желание попасть на юбилейные торжества короля футбола у меня было столь велико, что я без обиняков сообщил об этом Пеле, когда брал памятное интервью в «Шереметьево». Выражения лиц Яшина и Симоняна, относившихся ко мне по-отечески, не предвещали ничего хорошего.

— Петр, имей совесть, — укоризненно произнес Яшин, но меня уже было не остановить.

Пеле же запросто кивнул:

— Welcome, — и я оставил его помощнику редакционный адрес. При этом, ни секунды не сомневаясь, что листок, вырванный из репортерского блокнота, отправится в ближайшую мусорную корзину.

Я хотел дальше написать: «Каково же было мое удивление через несколько месяцев...» — и осекся. Зачем врать-то?

У меня было элементарно дурацкое выражение лица, когда из отдела писем «МК» мне доставили роскошно оформленное приглашение от Пеле.

Впрочем, и клочок бумаги с его факсимиле также произвел бы эффект разорвавшейся бомбы. Эйфория прошла, когда я обратил внимание на дату — до юбилея оставалось менее двух суток. Билет, виза — в девяностом решить эти проблемы за считаные часы было не менее сложным делом, чем записаться в отряд космонавтов.

Виза нужна была итальянская — матч в честь Пеле сборная мира — сборная Бразилии должен был состояться на знаменитом миланском стадионе «Сан-Сиро» имени Джузеппе Меаццы.

Визу дали неожиданно молниеносно. Итальянский консул, к которому я пробился именем «МК» и Пеле, благоговейно повертел в руках приглашение — и в паспорте появился посольский штемпель.

Дальше волшебство закончилось. Билетов на воскресный рейс не было вообще. И тогда 27 октября 1990 года в рубрике «Срочно в номер» на первой полосе «МК» мы напечатали слезное обращение к министру гражданской авиации, озаглавленное: «В гости к Пеле», которое заканчивалось словами: «Редакция надеется, что в Министерстве гражданской авиации любят футбол и Пеле». С газетой под мышкой я и помчался с утра к аэровокзалу, где в стеклянной высотке и располагался сановный кабинет. На удивление — такое могло быть только в начале девяностых и никогда больше — министр принял меня практически сразу. Но, выслушав просьбу, тихо взъярился:

— Я думал, у тебя что-то серьезное. Мы, конечно, любим футбол и Пеле... Но я ведь министр, а не кассир, — с плохо скрытым раздражением отчитывал меня начальник Гражданского флота Советского Союза.

— Если бы в кассе был билет до Милана, разве посмел бы я вас потревожить, — попытался я донести до министра свою логику, причем нес такую околесицу, словно Пеле без меня и вправду отказался бы выходить на поле стадиона «Сан-Сиро» в юбилейном матче. Было видно, что хозяину кабинета не хотелось вступать со мной в идиотскую дискуссию: разные весовые категории, как в боксе — супертяж против «мухача».

Он еще раз взглянул на приглашение от Пеле, вздохнул и нажал клавишу. Словно из-под земли возник помощник в строгом костюме.

— Дай этому нахалу билет на Милан, — распорядился министр. И, не слушая потока благодарностей с моей стороны, каким-то другим, домашним тоном сказал:

— Ты там передай от нас Пеле привет...

Я клятвенно пообещал, заранее зная, что вряд ли сдержу слово.

В тот юбилейный день в Милане не обошлось и без разочарований. Все были убеждены, что «Сан-Сиро» будет переполнен. Так думал и я, направляясь по заполненной продавцами дымящихся каштанов виа Санта-Аквелино к гигантской серой чаше стадиона. Да и кто мог в этом сомневаться, наблюдая, как в многочисленных барах и тратториях болельщики коротают время, дожидаясь начала игры.

Но трибуны заполнились лишь наполовину.

— Ну и избалованный же футболом народ эти итальянцы, — огорчался я, поднимаясь в ложу прессы. — Может, хотели, чтобы сам папа римский, покинув резиденцию в Ватикане, встал в ворота «Сан-Сиро». (Тогдашний папа Иоанн Павел II в юности был голкипером.)

И заголовок к репортажу возник сам собой: «Прости, Пеле!».

Может, фанаты его поколения в тот юбилейный вечер в миланских кварталах нянчились с внуками? А их ровесник — человек по имени Эдсон Арантес ду Насименту в это время бежал к центру поля, и дюжие карабинеры были бессильны перед сметающим все на своем пути и рвущимся к Пеле потоком фотокорреспондентов.

Да, их ровесник и в пятьдесят играл с тем же неувядаемым королевским благородством, как и в былые времена. Без всяких юбилейных поддавков проведя на газоне 42 минуты. Для меня это были 42 минуты счастья — смотреть, как играет Пеле. Потом у раздевалки я увидел, как 12-летняя дочь Пеле Дженифер поцеловала его, сказав:

— Папа, ты у меня самый сильный!

Дочь короля впервые в жизни увидела отца на футбольном поле.

Пеле тогда, обращаясь к нам, репортерам, со слезами на глазах, как после забитого тысячного мяча, произнес:

— Дженифер — самый прекрасный подарок из всех тех, которыми одарил меня Бог.

У Дженифер, наверное, теперь свои дети.

А время жизни неподконтрольно строгому судейскому секундомеру. Оно не считается даже с великими мира сего.

Уже давно нет Гарринчи.

Ушел Яшин. Не стало Марадоны.

Но Пеле с нами. Последний раз я видел его более четверти века назад. И у меня перед глазами навсегда останется невысокий смуглый человек по имени Эдсон Арантес ду Насименту, посылающий нам воздушный поцелуй и устало исчезающий за бетонными сводами раздевалки «Сан-Сиро».

Спасибо, Пеле! В том числе и за то, что мяч, пущенный в далеком 70-м, так и летит через всю мою жизнь.

Пётр Спектор

Источник