Из полутьмы, из небытия, из далекого уже и отвратительно пыльного закулисья выплывает фигура Матери.
МАМА.Звал меня? (пауза) Что-то случилось?
Я. Нет, мама. Просто хотел тебя увидеть. Я скучаю по тебе, мама.
Простые слова – хорошие слова. Старайся говорить проще!
МАМА.Врунишка!.. В папочку! Если бы ты действительно скучал, то… А ты не был на моей могиле…
Я. Два года.
МАМА. Три. Я даже думаю, что ты не сразу найдешь меня на кладбище.
Я. Прости.
МАМА.Никогда никого из вас не прощу. Кстати, а отца своего ты навещаешь? Когда с ним общался в последний раз?
Я.Не ругай меня, мама. Вы по-прежнему оба со мной. Но по отдельности я не хочу к вам обращаться, а вместе… вместе как-то не происходит. Вот, может, сегодня…
МАМА. Что сегодня?
Я. Произойдет.
Мать заволновалась тенью своей, из закулисья дохнуло новым смрадом, стена зашевелилась и на белом фоне ее отпечаталась, нет, проявилась первая фотография – они вдвоем, мать и отец, тридцать какой-то там год, она в тюбетейке, он с папиросой, молодые и счастливые молодожены всегда выглядят немножко как дураки… Я вынимаю из шкатулки (карельская береза, дорогостоящая во все времена мамина вещь) желтую бумажку, читаю официальным тоном:
«Народный комиссариат внутренних дел ,СССР
Отдел Актов Гражданского состояния
СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ № 1993
Гр. Шлиндман Семен Михайлович
Гр-ка Котопулло Лидия Михайловна
вступили в брак, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке 31-го мая 1931 года произведена соответствующая запись.
Подписи: он она
Зав. Бюро ЗАГС Делопроизводитель
Печать».
МАМА.Я не могу… Не хочу… Я уйду.
Я. (властно). Нет, мама! (где-где, а в пустом пространстве я действительно имею какую-то власть). Я хочу, чтобы сегодня вы встретились здесь.
МАМА. Это невозможно.
Я. В театре нет ничего невозможного!
Я взмахнул рукой и по этому мановению, может быть, из того же небытия, из той же темной бездны на свет, на всеобщее обозрение, выступает Отец мой ― будто сошедший с фотографии, живой, всамделишный, ясный до умопомрачения…
ОТЕЦ. Зачем тебе это?
Стена шарахнулась от него, уехала в сторону под звуки песни «Спой нам, ветер», шум и гомон физкультурного парада и чей-то жизнерадостный идиотский смех.
Я. У меня есть к вам вопросы.
ОТЕЦ. Сколько тебе лет, сыник?
Я. За семьдесят уже.
ОТЕЦ. Наконец-то ты захотел что-то выяснить про себя.
Я. И про вас тоже.
С этими словами я вываливаю на стол содержимое шкатулки ― целую бумажную груду: десятки писем, документов, каких-то записок и записочек. Звук «падающей в колодец бадьи» (А.П.Чехов) сопроводил это действие, что-то громыхнуло там, в отдалении, в глубине шваркнуло, грюкнуло, стукнуло чем-то обо что-то, зачерпнуло со всасывающим чмоком ― и бадья медленно, натужно и напряженно полезла наружу, со скрипом, с ленцой, но все-таки преодолевая собственную тяжесть, плеща излишки в разные стороны. В тот же миг все часы в мире перестали тикать, а стрелки тех, что на Спасской башне Кремля, сначала задергались, сумасшедшие, потом суетливо закрутились в обратную сторону. Я удовлетворенно крякнул и вытер пот со лба. Ведь это моим усилием время двинуло назад и в пустом пространстве сделалось посветлей.
ОТЕЦ. Что это?
МАМА. Мой архив.
Я. Я нашел все это на другой день после маминых похорон, в августе, 75-го. Я открыл эту шкатулку и ахнул: здесь лежала вся ваша переписка и ― о Боже! ― мои детские, 44-го-45-го года письма отцу ― якобы на фронт, но никогда никуда не отправленные! ― с рисуночками пунктиром стреляющих «наших» ястребков-истребителей и объятых пламенем падающих «мессершмитов» с черной свастикой на хвостах. Надписи на рисунках прыгающими буковками призывали: «Папа, бей немца!», «Возвращайся с победой, папа!», и совсем уж по-пропагандистски – «Папочка, раздави фашистскую гадину!». Я писал, я рисовал, а мама… Мама, что ты делала, запечатав конверты?..
ОТЕЦ. Мы с мамой договорились до поры до времени не говорить тебе, малолетке, что я сижу в лагере… Ты должен был верить, что твой отец – как все, воюет. Твой отец – герой. Он летчик. Он артиллерист. Он разведчик и зенитчик – все вместе взятое.
МАМА. И я добросовестно складывала эти «письма на фронт», чтобы наш сыник не дай Бог подумал, не дай Бог узнал, что его папка – «враг народа». Никакой не герой.
Я. Я плакал трое суток, перебирая эти и другие письма, лежавшие в открытой мною шкатулке. Я думал о родителях и о себе.
Массовый психоз имеет место там и тогда, где происходит сдвиг психологии, начиненной идеологией. Фанатики начинают произрастать как бы сами, на каждом миллиметре пространства, множась в геометрической прогрессии и в какой-то момент превращаясь в популяцию полуидиотов, стремящихся отбросить от себя приставку «полу». Общество составляют исключительно фантомные существа, забывшие, что у них природой даны мозги, чтобы мыслить, и немножко совести, чтобы отличаться от зверей. Это общество в 1937-м году было приготовлено к самопожиранию.
Экономика перешла в политику. Любое строительство, каждое производство стало местом БОРЬБЫ за социализм.
Обработка сознания стала возможной благодаря опустошению души безбожием и имитацией культурных ценностей. Все, кто не соответствует этой имитации, из официальной культуры выбрасываются в мусоропровод истории.
Теперь поиск врагов и их наказание объявляются патриотическим долгом каждого гражданина и каждой гражданки.
Кремлевский хозяин начинает самую кровавую бойню в истории всех стран и народов.
Это ж надо – мне выпадает такое счастье – родиться в 37-ом году.
Да, я родился в 37-ом, том самом, 3-его апреля, в городе Петропавловске-на-Камчатке, рядом с огнедышащей сопкой Ключевская. Как говорил один мой дружок: «Что можно ждать от человека, чья родина – страна вулканов и гейзеров!».
МАМА. Марик родился преждевременно – 8-мимесячным, слабым ребенком, восьмимесячные, как известно, реже выживают, чем даже семимесячные, - и это я была в том виновата: будучи в положении, я простудилась и заболела крупозным воспалением легких. Но мы с Семой были счастливы, как могут быть счастливы только молодожены, у которых все впереди. Мальчик!.. Мальчик! 2 кило восемьсот!..
Отец – словно сам из кратера сейчас выпрыгнул – засиял, заблестел, заулыбался от собственного извержения:
ОТЕЦ. Вот она… Первая моя записка тебе в роддом… (читает, продолжая сиять)
«Ликин, милая!»
Я говорил с Сидорчуком насчет специальной няни. Он говорит, что это вовсе не нужно, и что это у них ни в коем случае не разрешается. Бояться малого веса не надо, так как он подгонит свой вес – так говорит Сидорчук.
Нашего сына я видел, мне поднесли его к окну. Такая мурза, похож очень на меня, так, как ты хотела. Я хотел с ним поговорить, но он не слышал через закрытое окно.
Лидуха, нужно дать имя нашему сыну. Я думаю назвать его Марком, Леонидом или Геннадием. Решение за тобой, нашей мамкой, которая его выносила и родила. Я жду твоего ответа. Хочу дать телеграммы нашим.
Я сегодня буду здесь, еще несколько раз приду к тебе. Завтра уеду на стройку, буду 5-го утром обратно.
Крепенько, крепенько целую тебя и сына.
Сема – папа».
Мать слушала Семена благосклонно. На белой стене появилась ее фотография с младенцем на руках.
Я. Странно, а ведь я мог быть не Марком, а Леонидом или Геннадием… Может, и жизнь у меня тогда бы вышла другая…
Имя человека – что оно значит?.. Присвоенное по выбору родителей, оно становится неотделимым от тебя, с ним ты живешь не как с другом или соседом, а как с самим собой, то есть с тем сокровенным человеком, который скрыт в твоей плоти, прячется где-то внутри. И с этим, не другим по случайности приклеенным именем, - придет время – тебя положатт в гроб, и сгинешь ты, и плоть твоя сгниет, а имя, может быть, имя только от тебя и останется.
МАМА. Сидорчук – это, догадайся, главврач роддома, что помещался в самом центре Петропавловска на улице Ленина. – объяснила Мать. – Когда город заваливало снегом, эта улица была единственная, по которой прорубали траншею. Вот по такой траншее я и шла тебя рожать, а уж когда домой тебя несли, было солнечно, уже таять начало, полилось отовсюду.
Я. Как вы оказались на Камчатке? – спросил я, родившийся на улице Ленина. Бывает и не такое. Чехов, к примеру, родился на Полицейской улице.
МАМА. После окончания строительного института в Москве мы поехали туда по контракту. Надо было денег немного заработать.
ОТЕЦ. Да что деньги?.. Ерунда – деньги!.. Мы социализм поехали туда строить.
МАМА. Мы строили судоремонтный завод.
ОТЕЦ. Но нам казалось, что мы строим тем самым социализм. Что мы этой силы частица, от нас зависит все – и гвоздь в сапоге, и мировая революция… Мы были на передовом фронте соцстроительства, на главном рубеже… Мы…
МАМА. А 3-его декабря, когда нашему мальчику ровно 8 месяцев исполнилось – день в день, тютелька в тютельку – в нашу дверь постучали…
Я. Стоп! Здесь удар гонга. Здесь заканчивается Пролог.
Пролог был коротким. Он и должен быть таким. Ничего лишнего.
Станиславский учил определять главное событие любого отрезка драмы.
Драма еще не началась, но «главное событие» в прологе уже есть – человек родился. И этот человек – я!
Согласитесь, это важно. По крайней мере, для меня. Не меньше – для моих родителей.
Они счастливы. Они в упоении.
И это главное настроение пролога. Внешне оно совпадает с телячьим восторгом, в котором пребывала бóльшая часть населения в 37-м году.
Откуда-то издалека слышна песня Дунаевского из кинофильма «Цирк» и тотчас на белой стене маленький негритенок – символ интернационализма, - передаваемый по рядам из рук в руки.
Вот его берет Михоэлс, впоследствии зверски убитый за свое еврейство. Тоже, согласитесь, символ.
Мне почему-то кажется, что этот негритенок – я, а Михоэлс – символ моего папы.
В подтверждение давайте используем в прологе парочку фотографий, - им надлежит проявиться на белой стене.
На первой из них – мой папа (слева во втором ряду) в групповом снимке среди таких же счастливых отцов, держащих на руках завернутыми в одеяльца своих деток. Все отцы – в кепи, типичном головном уборе тех лет, и рядом мамы – все трое в лихо закинутых по той же моде набекрень беретках. Моя мама у папиных ног слева, в первом ряду в светлом платьице, улыбается… Все сидят на траве, на камчатском пленэре, лето в разгаре, лето 37-го.
А другая фотография – тех же дней, те же счастливые родители, но без меня. Сладкая парочка. Как на открыточке, глаза в глаза, пик любви, мама гладко причесана, с блестящей заколкой в волосах и уже в темном наряде с элегантным белым воротничком и он, Семен, в гимнастерке, соответствующей суровому и скромному быту социалистической формации и с пышной шевелюрой: прямо загляденье!..
Идиллия, можно восхититься и позавидовать крепости этой семьи.
Но вот пролог завершен. Перемена света. Начинаем первое действие.
С чего начинаем?
Как и полагается, с завязки.
Тотчас стена притворилась экраном, и на нем возник подлинник – несомненно от слова «подлость»…
ДЕЛО № Р – 3250
Я. Читаю.
ПРОТОКОЛ ОБЫСКА
1937 декабря 3 дня Я, ОПЕР УП 3 отд. 4 ГБ КОН НКВД Дуболазов на основании ордера выданного Камчатским обл. упр. НКВД за № 17 произвел обыск у гр. Шлиндмана Семена Михайловича, проживающего пос. Судоремонтного завода АКО по улице – дом 5 кв 2.
При производстве обыска присутствовали гр.гр. Белешов Дмитрий Севостьянович Ячко Константин Дмитриевич.
Согласно полученным указаниям задержаны гр. гр. Шлиндман Семен Михайлович.
Изъято для представление в Камчатское обл.упр. НКВД следующее:
ОПИСЬ
Вещей, ценностей и документов
|
№№ пп |
Наименование изъятого |
Количество |
Количественное состояние |
|
1) |
Паспорт сер. УЕ № 069892 |
1 |
|
|
2) |
Профбилет № 357970 |
1 |
|
|
3) |
Сбер.книжка – на имя жены Шлиндман Котопулло Л.М. на сумму 25.000 руб |
1 |
|
|
4) |
Облигаций займов на сумму 4995 руб |
- |
|
|
5) |
Личные докум. копии заявлений и докладных записок |
107 |
листов |
|
6) |
Четыре блокнот |
|
|
|
7) |
Копии докладн.записок и др. материалов по работе в Камчатстрое |
|
|
|
8) |
Письма - 63 |
|
|
Жалобы на неправильности, допущенные при производстве обыска, на пропажу вещей ценностей и документов
НЕ ЗАЯВЛЕНО
В протокол все занесено правильно, таковой нам прочитан, в чем и расписываемся:
Подпись.
Представитель домоуправления:
(в сельских местностях представ.сельского совета)
Подпись.
Производивший обыск Подпись. Дуболазов
Копию протокола получил Подпись. С.Шлиндман
Примечание: 1. Все претензии и заявления должны быть занесены в протокол до его подписания.
После подписания никакие жалобы и заявления
не принимаются.
2. С запросами обращаться в Камчатское обл.упр. НКВД по адресу Красноармейская 9
Т. 1-96
Ну, вот и кончилось так называемое счастье. 3-го декабря 37-го. С этой отметки начинается летопись любви и разрыва, написанная в жанре этакого китча, ибо чем еще был этот социалистический реализм жизни под надзором и в страхе.
МАМА. Когда Сему увели, я два часа смотрела на стену. И я сразу все поняла.
Я. Что «все»?
МАМА. Что это конец. Что он оттуда не выйдет.
Я. Ты с самого начала не имела надежды?
МАМА. Никакой.
Я. Ты считала, что не удастся доказать его невиновность?
МАМА. Никогда.
Я. Но почему?.. Ты так хорошо разбиралась в политике?
МАМА. Я не разбиралась.
Я. Ты…
МАМА. Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
Это Мандельштам. Мама любила читать стихи. Переписывала их в тетрадку и всю жизнь цитировала всякие отдельные строки, как свои. Попробуй, догадайся откуда, чье?.. Я спрашивал, кто автор?.. Назови, пожалуйста, автора!
МАМА. Сам узнай. Сам вычитай. Ты уже большой.
Я. говорила она и никогда не произносила: «Это Мандельштам» или «Это Ахматова»… Она их будто присваивала, произносила будто от себя, от своего имени.
МАМА. У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
Я. Стихи ей помогали. Кабы не стихи…
МАМА. Сдохла бы.
ОТЕЦ. Здравствуй, дорогая Лика! Наконец-то получил возможность писать письма…
МАМА. Погоди. Это самое первое письмо, датированное 12-м сентября 40-го года. А сейчас еще тридцать седьмой. Я осталась одна, с больным грудным ребенком на руках. Три года почти я ничего не знала о тебе, почти три года от тебя ни слуху, ни духу… и потому отлично помню первые дни после ареста. Сема!.. Сема!.. Что ж ты наделал?.. И что теперь будет?.. Сема, ты где?.. Где ты, Сема?!. (Сыну) его поначалу даже не увезли в Петропавловск, содержали тут же, в поселке, в 8-ми километрах от города, в обыкновенном сарае… Я знала, что он там. Он – там! Его не кормили – я знала, я видела: никакой еды в сарай не доставлялось, а я сутками торчала около… охрана была тщедушная, всего один энкаведешник с винтовкой…и вот, когда он отвернулся, я в открытую форточку бросила сверток… Батон с колбасой…подползла и бросила, как партизан гранату в войну бросал… Окно было низкое и я легко попала: все-таки, когда была пионервожатой в Анапе, уже тогда мы учились гранаты бросать… Но это видела моя ближайшая подруга – не буду ее называть, противно – я с нею вместе к сараю пришла, это был уже шестой день его индивидуальной отсидки и он, конечно, уже голодал, а его все никак в Петропавловск не увозили… Так вот, на следующий, то есть на седьмой день, подруга моя на меня настучала и меня исключили из комсомола… Тут же!.. и с какой еще формулировкой!..
Я. С какой?
МАМА. «За помощь «врагу народа».
Я. Нормально.
МАМА. А я комсомолка была с 14-ти лет, с 24-ого года. Сема, ты враг?.. А я жена врага народа?
ОТЕЦ. Вообще-то это был арест по второму кругу. Первый состоялся где-то в конце августа. Тогда весь Петропавловск вздрогнул. Город маленький. Все друг друга знали. Новость: взяли контрактников-ленинградцев, человек сорок… Их сразу вывезли на барже в океан и расстреляли. Мы проснулись в пять утра и услышали пение «Интернационала»… Нестройно, хором, со стороны океана… А потом затрещали выстрелы. И их сбросили в воду. Всех.
Я. Нормально. Кадр почище всего Феллини. Дальше – тишина, как сказано в «Гамлете».
ОТЕЦ. Вообще-то после того августовского расстрела ленинградской группы ИТР (инженерно-технических работников) все мы, кто приехал в Петропавловск, мягко говоря, наложили в штаны. И было от чего. Меньше стали ходить в гости друг к другу, как-то стало невесело… Слово «вредители» было популярно где-то там, в Москве, но вот оно докатилось до нас. До Камчатки! Я бы даже сказал, стало страшно.
МАМА. Не всем. Один наш Семик делал вид, что ничего не знает. Ходил по городу и пел. Очень много пел.
Я. Как пел?
МАМА. А так. Дома, на работе, везде… Ходит и поет… «Спой нам, ветер про дивные страны»… «Марш веселых ребят»… Романсы… Все на него косились, потому что это было неприлично.
Я. Чем?
МАМА. Ну, вызывающе, что ли. Все были во власти какой-то жути, в ожидании чего-то ужасного, а этот ходит и поет. Мне потом чудилось, что его и арестовали-то поэтому. Не выдержали его песен.
ОТЕЦ (с улыбкой). Не поэтому. Был обычный донос от моих дорогих сослуживцев. Дуболазов мне сразу его показал, так что я был в курсе всего, что они там наговорили. Между прочим, мне поначалу дали «вышку».
Я. Приговорили расстрелять?
ОТЕЦ. Кто приговорил? Запомните все: никто тогда нас не приговаривал. Приговор – это суд, это разбор, это прокурор и защитник… А меня просто РЕШИЛИ расстрелять. Еще в революцию было такое выражение: я его порешил…
Я. Кого его?
ОТЕЦ. Да кого хошь. Белогвардейца, красноармейца… Решить – значит, к стенке поставить.
Я. И почему же тебя?...не расстреляли
ОТЕЦ. Неудобно им стало.
Я. Неудобно?.. Это отчего?
ОТЕЦ. Мне, видишь ли, повезло: человек, подписавший мне расстрел, - главный в НКВД по Дальнему Востоку, - сам драпанул через границу в Китай, а затем в Японию. Уже после Ежова Берия заступил и они стали уничтожать своих же – тех, кто осуществлял террор на первом этапе. Ну, у кого рыльце было в пушку.
Я. Какой пушок? Какое рыльце? У них лапы в 38-ом и 39-ом уже по локоть были в крови… А про того начальника НКВД всего Дальнего Востока я, кажется, у Солженицына читал в его «Архипелаге», - заметил я.
ОТЕЦ. Да-а. Известная личность. По тюрьмам сразу эту историю стали обсасывать, не удалось им скрыть… Ну, вот меня и пожалели: по решению Особого Совещания дали сначала десять , потом понизили чуток – восемь лет и привет.
Я. А за что? За что?
ОТЕЦ. Вот и я, дурак, поначалу спрашивал.
Я. Почему «дурак»?
ОТЕЦ. Потому что… Этот вопрос повис в воздухе на 17 лет.
Продолжение следует
