«МК» продолжает цикл публикаций о выдающемся коллеге, поэте и журналисте Александре Аронове, которому 30 августа могло бы исполниться 90 лет.
На этот раз о нем рассказывает Олег Хлебников, который, несмотря на почтенный возраст и статус известного поэта, называет себя учеником Аронова.
Наш собеседник раскрыл причины, по которым Аронов не сделался массово популярным, как поэты-шестидесятники или барды, но зато занял нишу автора для избранного круга и стал одним из символов Москвы.
— Олег Никитьевич, то, что Аронов — подлинный поэт, доказывать не нужно, в поэзии вообще доказательства не работают. Но как все-таки вывести формулу его «настоящности»?
— У него очень узнаваемая интонация, совершенно свой голос. Есть разные определения поэзии, одно из них — «поэзия — это сопряжение далековатых понятий». У Аронова такое сопряжение все время присутствует. И есть естественная парадоксальность (вспомните пушкинское «гений — парадоксов друг»). Например, строчки, сразу заставляющие задуматься:
Когда нас Сталин отвлекал
От ужаса существованья...
А вот еще одно определение поэзии — от Варлама Шаламова: «Стихи — это боль и лекарство от боли,/И — если возможно — игра». У Аронова есть и первое, и второе, и третье.
Он, кстати, был первым настоящим поэтом, с которым я познакомился. Тогда мои стихи опубликовали в «Алом парусе» «Комсомольской правды», и Юра Щекочихин, который был «капитаном» «Паруса», решил, что меня надо обязательно «показать» Аронову.
В общем, я оказался в «МК». Саша Аронов к тому времени мои стихи уже прочитал и, что называется, мне меня объяснил.
А от редакции до станции метро «Чистые пруды» я летел на крыльях, даже стишок по дороге написал — несколько в ароновском роде.
— Какое из его стихотворений вам ближе всего как поэту и современнику?
— Я не могу назвать одно, их несколько, например, «Когда горело гетто…», «Кьеркегор и Бог».
Или вот такое:
Ни на кого нельзя смотреть снаружи —
Единственный закон земли Мальбек.
Базар, толпа, случайный человек —
Ни ты ему, ни он тебе не нужен.
На тамошних калек и не калек
Поднять глаза — нет оскорбленья хуже...
Также нельзя не вспомнить много объясняющее в его судьбе стихотворение:
Отсвет имени на строчке
В сотни раз прекрасней слова.
Я ничем вам не помог, мои слова,
Чтобы вам не сгинуть снова,
Не пропасть поодиночке,
Друг за друга вы держитесь, как трава...
Аронов был одного поколения с Евтушенко и Вознесенским и мог быть не менее популярен, чем они, если бы иначе все сложилось, если бы он не попал в опалу в юности.
— После публикации в «Синтаксисе»?
— Да, в первом альманахе, который издавал еще до Синявского и Розановой Алик Гинзбург. Там напечатали такие стихи:
Посредине дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют,
Потом — простят,
А потом — помилуют.
Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят…
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.Я забыл последовательность:
Что у нас за чем.
Они сыграли роковую роль. После них его нигде не печатали, а первая книга вышла, когда Аронову было уже за пятьдесят.
Но это не мешало ему радоваться чужим стихам и успехам, он стал учителем для многих — Евгения Бунимовича, Андрея Чернова, Александра Еременко, Ивана Жданова, для вашего покорного слуги и других теперь известных поэтов.
При этом у нас выходили книжки, а у него все не было и не было. И только в 1987 году увидел свет в «Советском писателе» «Островок безопасности».
— Меня удивляет, что в «Синтаксисе» Гинзбурга вышли подборки Окуджавы, Ахмадулиной, потом Кушнера и Рейна, но никто не платил за этот «антисоветский проступок» столь большую цену.
— Помните любимый анекдот Юрия Никулина про два поезда, идущих навстречу друг другу по одной колее? Они почему-то не встретились. Почему? Не судьба.
— У вас есть дома какие-то вещи, подарки Аронова, что-то, помимо подписанных им книг, на что легло его прикосновение?
— Книги, конечно, есть. Но, пожалуй, больше ничего.
— Каждое последующее поколение писателей стоит на плечах титанов. Если это так, на чьих плечах стоит Александр Аронов?
— У него есть безусловное родство с Ходасевичем. Пожалуй, еще с Георгием Ивановым...
— То, что Аронов всю жизнь работал журналистом (в «МК» — 35 лет!), помогло ему или помешало как поэту?
— Помогло. Занятие журналистикой позволяет «выпускать пар» и не писать чисто публицистических стихов, которые к поэзии имеют весьма косвенное отношение.
— Читали ли вы его газетные материалы, ждали ли из печати номер «Московского комсомольца» с рубриками Аронова?
— Конечно, читал — в них он опять же остроумен и парадоксален. И всегда интересен.
Мне тут вспомнилось: когда Сашу хоронили, панихида проходила в ЦДЛ. Я приехал туда со своей женой Анной Саед-Шах (ее тоже нет с нами). Она поставила машину напротив ЦДЛ, у бразильского посольства.
Тут же подскочил милиционер со словами, что здесь нельзя парковаться. Я ему отвечаю:
— Знаете, мы приехали на прощание с Ароновым, а тут вся улица забита машинами.
— С кем, с кем прощание?
— С Александром Ароновым.
— Это же мой любимый автор, я все время его колонки читаю.
И разрешил оставить автомобиль там, где мы хотели.
— Профессиональному поэту широкая «народная слава», когда его тексты знают миллионы людей, меньше всего, мне кажется, нужна. Но Аронов получил ее вполне, хотя песня «Если у вас нет собаки» ушла в массы безымянной.
— Аронов был поэтом для определенного круга — журналистов, художников, писателей. Он стал одним из символов Москвы.
Cуществовало много бардовских «самодельных» песен на его стихи. А поскольку журналисты много ездят по стране, их пели в каких-то компаниях, и все это распространялось еще так.
То есть не на магнитофонных бобинах, как было с Высоцким.
А что касается самой знаменитой песни на стихи Аронова, то благодаря «Иронии судьбы…» ее действительно знают миллионы людей, поскольку фильм крутят каждый год. Но вы правы, о том, что она именно Аронова, вряд ли многие догадываются.
Также вошла в обиход фраза из стихотворения Саши «Остановиться, оглянуться…» (читает стихотворение полностью по памяти. — И.В.). Леонид Жуховицкий даже книгу назвал по этой строчке, также она «прозвучала» в бесконечном числе газетных и журнальных заголовков.
— Вы знаете наизусть много стихотворений Аронова?
— Довольно много, штук, наверно, тридцать. Но я их, конечно же, не учил. Они сами стали элементами сознания.
— Читатели, а точнее, слушатели решили, что песенка про тетю и несчастную собачку — шуточная. А между тем это глубокое произведение, восходящее к традиции Хармса и Олейникова, у которого есть сходная «юмористическая трагика»: «Когда усердно мать хлопочет:/Одеть теплей сыночка хочет,/Чтоб мальчик грудь не застудил,/А мальчик в прорубь угодил».
— Когда вы меня спросили, кому Аронов близок, я хотел сказать и об Олейникове, и о Хармсе.
Это действительно не просто шуточка. «Думайте сами, решайте сами — иметь или не иметь» — это этическая формула.
— Ваша последняя беседа с Ароновым, последняя встреча, последнее рукопожатие — как это было?
— Он мне позвонил и пригласил на вечер, причем задолго до этого несостоявшегося вечера. Это был последний разговор по телефону.
А при непосредственном общении — о чем только мы не говорили! Между прочим, Аронов был настоящим энциклопедистом и разбирался в самых неожиданных вещах.
Например, выяснилось, что он может обсуждать вопросы, связанные с моей кандидатской диссертацией по прикладной математике. Саша имел представление о размытой логике. Я с ним советовался даже.
— Понятно, что мемориальная табличка установлена в холле редакции «МК» — я мимо нее каждый день прохожу. Но если бы появилась возможность увековечить память об Аронове посерьезнее и как именно — зависело бы лично от вас, что бы вы предложили?
— Назвать улицу его именем.
— Ту, где он жил в Москве?
— Да, наверное. Или в Переделкине, где все улицы носят имена писателей, но пару-тройку из них хорошо бы переименовать.
Иван Волосюк
