Скрипичная стая

Если кино вдруг превращается в поэзию, ищи Тонино Гуэрру — он где-то рядом.

Поэтому едва Тонино вышел на сцену московского Дома литераторов, я почувствовал сквознячок волнения. И ренессансный итальянец, представляя новый фильм Андрея Хржановского «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину», заговорил именно о поэзии. Не потому, что Бродский — главный герой фильма, а потому, что снял его поэт.

Я не буду пересказывать фильм — занятие, всегда отдающее легким идиотизмом, а в случае авторского кино («Полторы комнаты…» — соавторское) просто безнадежное. Скажу только, что режиссер Хржановский вместе со сценаристами Хржановским и Арабовым захотел добиться органичного синтеза искусств: изобразительного, анимации, фотографии, документального кино, драматургии, поэзии, музыки…

И зачастую швов не видно — до такой степени, что самого Бродского, поющего «Очи черные» в нью-йоркском русском ресторане «Самовар», путаешь с артистом Дитятковским, который сыграл его зрелого (всего в «Полутора комнатах…» восемь Бродских разных возрастов).

А роли родителей поэта исполнили Юрский и Фрейндлих. Но «исполнили» тут неточное слово. Может быть — «воплотили»? Во плоти явили их души…

Конечно, в фильме звучит много стихов Бродского, и, конечно, в них — поэзия. Ну, например, в этих — из знаменитых «Писем римскому другу»:

Понт шумит за черной изгородью пиний,

Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке —

Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

В чем она здесь содержится? В этой шевелюре? В спокойном — при всем трагизме — столкновении жизни со смертью (кипарис — дерево смерти)? В звуке? Или во всем вместе?

Но это известная нам и до фильма поэзия Иосифа Бродского. А где же поэзия Андрея Хржановского? Конечно, она, как и прежде, — в анимации.

…Подросток Ося возвращается домой и видит странную картину: на веревке вдоль фасада дома поднимается рояль… Ося входит в родные полторы комнаты — вся мебель сдвинута со своих мест, многие вещи упакованы. Что случилось? Родители отвечают ему, что из-за врачей-убийц всех евреев отправляют на Дальний Восток, а туда не довезешь тяжелых вещей — их надо продать. Это еще вполне традиционная игровая, киношная сцена. Но вот среди насильно сдвинутых или сорванных со своих мест предметов появляются музыкальные инструменты… И — начинается поэзия.

В форточку вылетает скрипка и летит вверх, в небо. За ней — еще одна. И еще, и еще… Целая стая. А вот уже и виолончели взмывают ввысь журавлиным клином. И — рояль (тот самый?) догоняет их. Наконец появляются геликоны, эти золотые улитки с граммофонной трубой вместо головы. Они, оказывается, тоже умеют не только ползать, но и летать. А геликоны мы видим в основном на похоронах — не потому ли именно они устремляются в небо последними?

Куда летят скрипки-виолончели-геликоны? На Дальний Восток, в Биробиджан? Или уже в Израиль и дальше? Вся музыка улетит из Ленинграда и не вернется в Петербург (как не вернулся Бродский — даже умирать, на Васильевский остров). Много ли теперь встретишь на питерских улицах неловких еврейских детей со скрипочками в футлярах?

Вот такая грустная поэзия Андрея Хржановского. Даже выйдя из зала, продолжаю видеть полет этой птичьей — скрипичной стаи…

Олег Хлебников