Осенью 1991 года соседи по дачным участкам жгли собрание сочинений Ленина. Несколько дней, том за томом — то ли избавлялись от ненужного, то ли хотели этим что-то сказать, но высказывания — в смысле поступка — не получилось; вышло лишь нарочитое какое-то, стыдное действо: взрослые люди жгут на костре книги. Они, кажется, чувствовали неловкость, но и остановиться на полдороге не могли, и жгли, жгли крепкие эти, плотные тома, а книги не загорались, дымили, лежали черными безобразными комьями в золе.
Я вспомнил об этом, когда несколько лет назад движение «Наши» публично жгло книги Сорокина и Немцова.
Есть запретное действие: жечь книги. Их автора можно привлечь к суду, а саму книгу — по закону — признать экстремистской. Но там, где на костре горит книга, там горит уже не чей-то конкретный текст, а книга вообще; там наступает антицивилизация.
Можно сказать, то был скрытый поворотный пункт нашей новейшей истории, которому — вероятно, из чувства самосохранения — многие приписали символическое значение: это якобы такой перфоманс, постановка «по историческим мотивам», за которой не стоит действительной, идейными причинами вызванной ненависти к авторам и внятного идеологического содержания. В сожжении книг увидели нечто вторичное — в том смысле, в котором говорят, что история повторяется в виде фарса, — и этим успокоились.
А книги — книги сгорели.
Несколько дней назад в Москве, на набережной у Киевского вокзала, тысячи молодых людей смотрели, как молодые люди из их же числа топчут ногами портреты тех, кого устроители акции сочли «позором России». Портретов оппозиционных политиков было не много; больше — смазанных, бегло снятых лиц тех, кто продал несовершеннолетнему сигареты или торговал просроченными продуктами.
Сначала топтали без задора; потом несколько развеселились; потом разошлись группками по соседним улицам — фотографировать других «врагов».
На следующий день жестоко, до полусмерти, неизвестные избили журналиста газеты «Коммерсант» Олега Кашина, который уже несколько месяцев назад был объявлен врагом того движения, что собрало молодых людей на набережную у Киевского.
Просто хроника дней. И эта хронологическая связь — существеннее любой другой.
Оформляющаяся легальность политического насилия — симптом; нет никакой ширящейся идеологии, нет идейного посыла, однако насилие идет по нарастающей.
В Химках защитники леса, которому угрожает прокладка трассы, громят администрацию; на Урале врачуют наркоманов наручниками, и общество в большинстве своем поддерживает «врача»; в Санкт-Петербурге милиционер избивает митингующих, а потом нападают на самого милиционера; и все это — признаки готовности говорить только на языке кулака и дубинки.
Но опасность здесь не столько в том, что насилие вызывает лишь насилие; оно, повторимся, симптом; симптом общественной и — шире — цивилизационной катастрофы: страна «выпадает» из поля культуры в состояние, которое в явной и полной своей форме, однажды обнаружившей себя в ХХ веке, называется «фашизм»; фашизм не как политическая доктрина или идеология, а именно состояние, в котором общество как бы упраздняет само себя, отказывается быть; начинает совершать акты духовного самоубийства.
* * *
Для нас понятие «фашизм» накрепко сцеплено со свастикой, войной, с «убей немца»; но, вероятно, именно эта, чрезвычайно закрепленная в сознании, растиражированная символика мешает увидеть его более общие черты.
Фашизм в расширительном, как сказали бы юристы, толковании, если мы говорим о нем как о явлении личного сознания и сознания общественного, — это всякая антицивилизация, антикультура. Да, он говорит на языке цивилизации и культуры, представляется явлением, внутри них лежащим. У него есть своя литература, свои идеологи, своя символика; и кажется, что вопрос только в их качествах.
Но если пройти за маски и атрибуты — в пределе обнаруживается, что для фашизма культура (в смысле ее механизмов) — только средство, а не цель; а культура, которая перестала быть высшей целью и превратилась в сугубое средство, культура разъединяющая, а не соединяющая, утратившая свойства общности — общности-в-культуре, — теряет свою природу и становится имитацией.
Фашизм античеловечен не потому, что в ХХ веке фашистское государство совершило преступления против человечности и такие преступления составляли основу той, расовой, идеологии; фашизм античеловечен, поскольку он апеллирует к бесчеловечному в человеке, к стремлению к насилию и разобщению людей; организуя — маскирует это стремление, создает структуры и формы, кажущиеся — по внешней аналогии — явлениями культурного ряда.
Нюрнбергский процесс осудил фашизм политически и, что важнее для нашего разговора, только по территориально-национальному признаку; этим осуждением была как бы закрыта тема, которую, увы, впоследствии если разрабатывали, то чаще публицистически или в историческом ключе, чем философски.
Тема эта — истоки фашизма; их искали в Версальском договоре и в свойствах толпы, в феномене национального государства и в истории Древнего Рима; разделяли фашизм и нацизм, обсуждали их национальные производные. Но, может быть, фашизм, если брать его в антропологическом срезе, — это месть человека бытию за собственную бытийную несостоятельность; месть, которой ХХ век придал прежде невозможные масштаб, организацию и структуры, от идеологических до технологических; манифест духовно не случившихся жизней, мстящих всему, что живо, цельно и полно, за свою пустоту.
Но бытие как таковое ранить нельзя, оно неуловимо и этой неуловимостью неуязвимо; и тогда мишенью становятся те формы, в которых бытие присутствует в нашей жизни; формы культуры, вмещающие в себя нравственность и высокие смыслы существования.
Формы культуры — и люди; люди как таковые, и здесь вторично, по какому критерию избираются жертвы. Люди — не потому, что фашизм есть некая отвлеченная воля к смерти или культурный некроз; люди — как живое, люди — как их жизни, которых ты не можешь вытерпеть, если прижизненно мертв сам.
Формы культуры — и предметы культуры, или, иначе, опредмеченная культура; и книги здесь только самый удобный, совмещающий природу вещи и природу символа объект; для трезвого взгляда сожжение книг в Германии тридцатых и расстрел талибами изваяний Будды — явления одного поля, несмотря на всю разницу историй и идеологий; разница уравнивается событием уничтожения.
Если говорить о фашизме в этом залоге, можно увидеть фашистское ядро внутри коммунистической идеологии; фашистское ядро внутри радикальных исламских течений современности; внутри самого германского нацизма.
И — в нынешней российской действительности.
* * *
Наше сегодняшнее существование в политическом и общественном смысле можно назвать антицивилизацией мародеров.
Антицивилизация, потому что и законы — не законы, и парламент — не парламент, и суд — не суд. Но дело ведь не в том, что мы существуем в тотальном поле имитаций государственных и гражданских институтов, а в том, что эти имитации производят некий условный продукт — отраву, суррогат политического, общественного, культурного и исторического бытия; суррогат, меняющий атмосферу сознания и атмосферу быта; общественное поведение и личная жизнь отчуждаются им от ценностей и смыслов.
Мародеры — потому что лишь декларируется, но не производится цивилизационное усилие, зато действенна психология момента, хищнического отношения к любым ресурсам, от природных до промышленных и человеческих; в настоящем времени не ощущается устроительных, направленных в длительность будущего действий.
Например, образовательная реформа — возьмем пример из близкой области — сочетает упрощающий технократизм, стремление к экономии и психологию эвакуации: сократить число учебных заведений, вывезти детей в опорные школы (так и хочется сказать «опорные пункты обороны»), где якобы только и можно дать им качественное образование. Мало кто замечает, что это — психология поражения, психология отступления, противоположная усилию быть, создавать, удерживать, расширять поле образования — поле культуры.
Между тем реальная жизнь современных детей и подростков — сплошной и повсеместный дефицит культурной атмосферы, бескорыстного знания; дефицит возможностей, человечности в отношениях, а главное — дефицит не идеалов успеха или успешности, они бессодержательны, — а примеров немаргинального, действенного, открытого существования согласно тем ценностям, которые декларируются, но чаще остаются мертвой буквой культуры.
Там, где наличны все эти дефициты, там возникает ущемленность в бытии; там человек страдает, еще не зная, в чем причина и природа страданий; там жизнь заканчивается, не успев начаться. Но остается энергия неслучившегося; остается постсуществование, не терпящее жизни вокруг.
И сегодняшние митинги, на которых топчут портреты врагов, — они отсюда же, из чудовищной обедненности жизни вокруг; из уже случившейся — не вчера и не сегодня — цивилизационной несостоятельности страны, прожившей два десятилетия так, словно детей и подростков нет в природе; словно отход от гуманитарных ценностей в политике, удушение института права, войны внутри страны и политические убийства, уничтожение гражданских свобод — словно все это способно было породить нечто иное, чем ту катастрофу, первые последствия которой мы сегодня видим.
Сергей Лебедев
