4 апреля весь мир будет отмечать 80-летие Андрея Тарковского. В Москве пройдет ретроспектива его фильмов, откроется мемориально-художественная экспозиция «Тарковский. Space» в выставочном центре «На Солянке», где будет представлена основа коллекции создаваемого музея «Дом Тарковских» на Щипке. Буквально накануне юбилейной даты власти Москвы подтвердили, что в этом году обеспечат финансирование, а строительство музейного комплекса начнется в 2013 году. Сестра режиссера Марина Тарковская рассказала «Итогам» о родовых корнях, семейных секретах и о самом Андрее Тарковском.
— Марина Арсеньевна, Щипок — это единственный адрес, по которому можно «прописать» в Москве музей Андрея Тарковского?
— У меня скоро должна выйти книжка, которая будет называться «Московские адреса Тарковских». Надеялись к юбилею успеть, но не получилось. Василий Макарович Шукшин когда-то говорил, что власти Москвы потом будут мучиться, на каком из домов повесить памятную доску, потому что Тарковские много адресов поменяли, будучи бездомными. И Андрей несколько лет жил на съемных квартирах. Он же женился еще студентом ВГИКа на своей однокурснице Ирме Рауш, и мама поначалу давала им деньги, чтобы они снимали жилье: сначала в Замоскворечье, недалеко от 1-го Щипковского переулка, потом по всей Москве.
— Как ваши родители оказались в этих мемориальных теперь комнатах на Щипке?
— Это долгая история. По маминой линии все наши предки коренные москвичи. Бабушка была урожденная Дубасова. Это древний род, упоминающийся впервые при царе Алексее Михайловиче. Был такой адмирал Дубасов, он-то сам петербургский, но стал генерал-губернатором Москвы и подавил демонстрацию в 1905 году. Поэтому при советской власти его называли «кровавый палач первой русской революции». И бабушка с фотографий пыталась фамилию соскоблить бритвой. Когда-то у Дубасовых на Пименовской улице (теперь это Краснопролетарская) был большой участок земли с домом и флигелем, где бабушкины родители сдавали зал на первом этаже для свадеб, балов. Сам дом давно снесен. Так вот моя бабушка в нем росла. Но в 1905 году вышла замуж за калужанина Ивана Ивановича Вишнякова, который, окончив юридический факультет Московского университета, вернулся с женой в свою губернию, где стал судьей. А в дубасовском доме осталась жить бабушкина сестра, врач. Она работала в холерных бараках, дай бог теперешним врачам такими быть. Но и ее с тремя детьми потом выгнали красноармейцы с ружьями. Вот так окончилась история нашего дома на Пименовской улице, названной так по расположенному рядом храму Святого Пимена. В нем маму крестили, потому что бабушка приехала рожать ее в Москву. А вообще носило эту ветвь нашей семьи по разным местам и городам. Потому в Москве своего угла и не осталось. Мама вернулась в Москву уже 17-летней, и бабушка ей купила комнату в Гороховском переулке.
— Как они познакомились с вашим отцом, Арсением Тарковским?
— Мама в 1925 году поступила на Высшие литературные курсы, где с папой и познакомилась. Они поженились в 1928-м. И жили в этой комнате. Но Андрея она поехала рожать на Волгу, к бабушкиному второму мужу Николаю Матвеевичу Петрову, доктору. В то самое село Завражье, о котором говорится в «Зеркале». Мамина поездка туда была, конечно, полным безумием. Путешествие до Кинешмы поездом, потом на розвальнях по берегу Волги, а потом через Волгу, на которой вот-вот лед тронется, было опасным. Маму растрясло по этим буеракам. Извозчики пили во время стоянок на постоялых дворах. Это был 32-й год, они пили денатурат, такой лилово-синеватый напиток. В общем, это все было весьма драматично, и Андрей родился на две недели раньше срока — 4 апреля. При этом маму даже не успели довезти до больницы, где работал Николай Матвеевич, поэтому роды он принимал дома. В «Зеркале» сказано, что он родился в доме деда, на столе, покрытом белой крахмальной скатертью. Конечно, это была не скатерть, а чистые простыни. Бабушка с папой пошли по Завражью искать акушерку, которую, конечно, все знали, но бабушка от страха забыла ее адрес! Николай Матвеевич принял эти роды, но сказал: «Маруся, следующего ты уже не у меня рожай, пожалуйста».
— Значит, вы родились в Москве?
— Нет. Мы оба с Андреем получились провинциалами. Я родилась в Малоярославце. Мама сняла там часть дома, чтобы Андрюша дышал свежим воздухом, и жила со своим отцом, уже бывшим мужем бабушки: до революции он был судьей, а после революции стал «лишенцем», потому что работал на царское правительство. А в Гороховском переулке с моим появлением стало тесно — четверо в одной комнате. Папа уже тогда занимался переводами ночами и днем должен был отсыпаться. А тут маленькие дети… Тогда они поменялись в 1-й Щипковский переулок, где жила мамина двоюродная сестра. Дом был ведомственный. Он принадлежал фабрике «ТэЖэ», которой руководила жена Молотова Полина Жемчужина.
— ТэЖэ — это чьи-то инициалы?
— Нет, это Трест тяжелых жиров и эфиров.
— Поэтичное название!
— Да, и завод был непоэтический. Вокруг него пахло не «Красной Москвой», а какой-то химией. Кстати, «Красная Москва» была придумана еще до революции к 300-летию Дома Романовых французским парфюмером. Те духи назывались «Букет императрицы». А потом на фабрике «Новая Заря», она тоже недалеко — на Люсиновской улице, эти духи пустили в производство как «Красную Москву».
— В каком году вы переехали в этот «парфюмерный» район?
— Под новый, 35-й, год, в конце декабря. Стоял тогда лютый мороз. Андрей в этом доме прожил до 30 лет. В 62-м году он получил награду на Венецианском фестивале за «Иваново детство», и Госкино ему выделило двухкомнатную квартиру в районе Курского вокзала на улице Чкалова, а теперь это снова Земляной Вал. Для Андрея детские годы на Щипке были важными — когда ребенок растет, он познает окружающий мир, формируется его характер, пробуждаются интересы. Конечно, огромное влияние на его формирование оказывали родители.
— В «Зеркале» Андрей Арсеньевич с какой-то невероятной степенью откровенности, интимности отразил историю вашей семьи. И она стала общим достоянием. А как родители восприняли картину? Арсений Александрович участвовал в ней. Там звучат его голос, стихи. И мама ваша тоже на экране.
— И мама, и папа участвовали в этом фильме, но это была тайна за семью печатями: они не читали сценария, почти не понимали, о чем будет фильм. Естественно, нервничали. Андрей был очень строг во время записи стихов. Папа прекрасно читал свои стихи — у него был чудесный голос. Маме было очень трудно на съемках. Она была уже сильно пожилой и нездоровой. Участие ее в съемках «Зеркала» — это ее материнский подвиг. Когда мама посмотрела «Зеркало», то была обижена тем, что ее сравнили с героиней Достоевского из «Бесов», с Марьей Тимофеевной Лебядкиной. Кроме того, ее и Риту Терехову удивило сравнение с «Дамой с можжевельником» Леонардо Да Винчи. Андрей говорил об этом образе, что она одновременно и привлекательна, и отталкивающа. Мне тоже непонятно, почему Андрей решил сделать мать такой двуликой… Впрочем, хотя он и называл этот фильм биографическим, исповедальным, нам вряд ли стоит относиться к нему как к реальной истории реальных людей. Это обобщенные образы. В сценарии слово «Мать» пишется с большой буквы и кончается сценарий словами: «Я понял, что Мать бессмертна». Мать действительно бессмертна. Пока будет существовать человечество, всегда будет существовать вот эта Мать с большой буквы.
— Да, в «Зеркале» сквозным мотивом идет неразрывная связь с Матерью и борьба с ней.
— На самом деле не было никакой борьбы, никаких ссор. Я-то прожила с мамой всю ее жизнь. И мне жаль, что Андрей не до конца взял от нее то, что получила я. Мы с ним две противоположности. Он никогда бы не воспринял никаких маминых советов. Андрей был слишком независим, из-за этого ему приходилось очень сильно ошибаться. Я говорю не о творчестве, я говорю о жизни... И, конечно, Андрей был создан для того, чтобы делать то, что он сделал в искусстве. Это было главным.
— Но пришел он к этому не сразу. Ведь он же учился на востоковеда, потом уехал в геологическую экспедицию…
— Это мама его так спасала. Все началось со школы. Андрей ее окончил в 51-м году. Тогда уже появилось стиляжничество, которое мы сейчас слишком романтизируем. Стиляги выбивались из серой массы молодежи, увлекались джазом, носили нестандартную одежду американизированную, туфли на рифленой каучуковой подошве…
— А вы смотрели фильм «Стиляги»? Подошву эту там приваривают в кадре!
— Даже смотреть не хочу. Зачем? Я же была свидетелем этого. Да, были узкие брюки, которые милиционеры у некоторых разрезали. Бриллиантин, гладкая прическа. Потом, когда уже появился Элвис Пресли, в моду вошли коки.
— Неужели Андрей Арсеньевич был такой?
— Абсолютно! Это даже по фотографиям легко проследить. И вот эта компания стиляжная забирала у Андрея очень много времени и энергии. Потом из этих ребят вырастали вполне достойные и талантливые люди. Мы знаем Алексея Козлова, замечательного музыканта. Но тогда маме это точно не могло нравиться.
— То есть он хотел выделиться?
— Вначале Андрей как раз хотел быть как все. В школе он выделялся по своему воспитанию, по широте развития. Он музыке учился, но, к сожалению, война этому помешала. Рисовал прекрасно. Его школа 554-я была довольно интересной. Известно, что одноклассником у него был Андрей Вознесенский. Двумя классами младше учился будущий отец Александр Мень. Это была мужская школа. Ведь в 43-м году товарищ Сталин решил, что нужно вернуть гимназии и раздельное обучение: идет война, столько потерь, и вдруг делят школы на женские и мужские. Так вот Андрей хотел стать обычным комсомольцем, чтобы не выделяться никак. Но его друг, покойный уже Игорь Шмыглевский, он потом стал известным физиком, сказал, что Тарковский не достоин быть комсомольцем. Самое удивительное, что Андрей продолжал с ним дружить после этого. Но позже стал стилягой, то есть уже захотел быть не как все. В школе вообще перестал учиться, швырял портфель и уходил куда-то к друзьям, или в кино, или на «Бродвей» — улицу Горького. Но при этом с первого раза поступил в Институт востоковедения. И там продолжались эти стиляжьи дела. Поначалу Андрей очень красиво выписывал арабские слова, но скоро бросил институт.
— Так что же его забросило в геологи?
— Мама, чтобы он не болтался в Москве и по «Бродвею», нашла через знакомых экспедицию, которая уезжала в Сибирь на поиски алмазов. Тогда об этом не говорилось — институт, занимавшийся этими исследованиями, был закрытым. Алмазы были необходимы прежде всего в промышленности. Советский Союз закупал их где-то в Африке, и на это тратилась валюта. Поэтому необходимо было найти алмазы у нас. Андрея взяли в экспедицию коллектором, фактически рабочим, который должен добывать образцы и носить ящики с ними. И в этой экспедиции Андрей как раз возмужал. В нем все это проявилось: и работоспособность, и храбрость, и настоящее служение женщине. Он там влюбился в геодезистку-практикантку. А это было лето 53-го года. По Енисею сплавлялись, захватывая суда, освобожденные уголовники, которым надо было попасть на Большую землю. Берия же амнистировал уголовников, но не политических заключенных. Пароходы плыли чуть ли не под пиратскими флагами. В тайге было опасно. Андрей о разных случаях рассказывал. Но чаще всего — одну мистическую историю. Он поехал в тайгу на лошади. Началась буря. Он нашел избушку и лег в углу на сено, стал засыпать. Тут гремит гром, молния и голос ему говорит: уходи отсюда! Он не обратил внимания, повернулся на другой бок. Потом опять: уходи отсюда! И когда третий раз раздался голос, он схватил рюкзак и выскочил наружу. А в это время огромная лиственница, как спичка, сломалась и развалила избушку. Так он якобы спасся.
— А вы думаете, что он это придумал?
— Я это знаю. Во-первых, в одиночку никто в тайгу не ходил. А во-вторых, эту историю рассказывал геолог, который был в их партии.
— Но хорошая же история!
— Да, таинственная. Андрей любил все таинственное. Он, знаете, так убедительно рассказывал, что мурашки бежали по спине. И люди, не так его хорошо знавшие, как я, верили. Да и он сам верил — в этом проявлялась его творческая сущность.
— То есть в этой экспедиции он почувствовал себя мужчиной, человеком, который должен отвечать не только за себя?
— Да, из экспедиции он возвратился другим. Все его лучшие качества сразу проявились. Андрей, кстати, там много рисовал. Но его альбом пропал, возможно, затерялся в архиве НИГРИЗОЛОТО. Уходя из этого научного института, он получил очень хорошую характеристику. И что еще маму порадовало — заработанные деньги он уже из Красноярска прислал. Мама имела обыкновение вести учет деньгам. Я до сих пор храню эти бумажки. Там есть запись: «Андрей дал 400 рублей». А меня он повел в Серпуховской универмаг, сейчас он называется Добрынинский, и купил красивые босоножки.
— Когда же он обратился к кино?
— Было время, когда Андрей хотел стать актером. В детстве он принимал участие в самодеятельности, выступал и в школе, и в Доме пионеров. Объявил, что пойдет учиться на актера в 18 лет — он же оканчивал школу на два года позже одноклассников, потому что год болел туберкулезом и год пропустил из-за войны, когда мы жили в деревне… Но о кино он вообще не думал и не говорил. Кино, конечно, все любили, мальчишки особенно. Советских фильмов было мало, но было кино трофейное. Тогда оно производило потрясающее впечатление. «Багдадский вор», «Индийская гробница», «Тарзан». Андрей прекрасно изображал тарзаний крик. Но и советское кино мы тоже смотрели. Весь набор довоенных фильмов, а потом вышел фильм «В шесть часов вечера после войны».
— Кто привел Андрея во ВГИК?
— Он туда пошел, потому что приятель там учился. Приятель, видно, его лучше понимал, чем он сам себя. Это был Дима, Дмитрий Сергеевич Родичев, он занимался документальным кино. Андрею уже было 22 года, надо было думать о будущем. И родители беспокоились. Поэтому Андрей, хотя, как сам вспоминал, плохо представлял, что такое кинематограф, пошел сдавать экзамены. И снова легко поступил. Его мастер, Михаил Ильич Ромм, на первой лекции заявил, что научить режиссуре нельзя. Нужно внутри иметь что-то, соответствующее этой профессии. Это Андрею очень нравилось — такая точка зрения.
— А вы не думали о ВГИКе, раз брат там уже учился?
— Я собиралась. Андрей очень меня поддерживал. Даже мама внутренне тоже была за, хотя внешне это никак не проявлялось. Потом до меня дошли письма, которые мама писала своей приятельнице. И там она пишет: Мариночка так хорошо читает, с таким чувством; она хочет идти на актерский, но я беспокоюсь, она букву «л» не выговаривает. Это в нас польская кровь дает о себе знать неправильным произношением. Но когда я пришла в приемную комиссию, то подумала: боже мой, глупость какая-то. Сказала: извините, пожалуйста. Повернулась и ушла. Не знаю, что это было, но мне стало стыдно и за них, и за себя. Я не была готова стать актрисой. И действительно, при моей застенчивости это был бред. В результате я стала филологом и редактором словарей.
— Как складывались ваши отношения с Андреем, когда вы стали взрослыми?
— Знаете, у меня была мечта, чтобы мой отец и брат были обычными людьми. Сапожниками, водителями трамвая, кем угодно, лишь бы обычными.
— Их гениальность вас лишила чего-то?
— Мне досталась очень странная судьба. Андрей на протяжении жизни очень менялся, менялся его характер. В последние годы его пребывания здесь, в России, это был другой и во многом незнакомый мне человек. А я его любила. Любила какой-то гипертрофированной любовью. Вот пример. Мы жили летом 1948 года в деревне под Звенигородом. Мама работала и поручила своей подруге Наталье Владимировне Баранской, которая была в отпуске, чтобы она следила за Андреем, потому что он перенес туберкулез и ему надо было вовремя ложиться спать. А Андрей где-то на площадке играл в волейбол дотемна. Наталья Владимировна разъяренная идет туда, а я бегу за ней и прошу: вы его не будете ругать, не будете?
— Да, это любовь.
— Поэтому когда он стал меняться, а меняться он стал уже после «Иванова детства», я почувствовала, что его теряю. Все-таки слава — это тяжкий крест. И не каждый может ее пережить с чувством юмора, я бы так сказала. Андрей, наверное, стал относиться к этому серьезно. Впрочем, поднять такую глыбу, как «Андрей Рублев», это же большое испытание и огромная ответственность. Необходимо было развить в себе качества руководителя, способность общаться с группой, подчинять себе людей и завоевывать их доверие и любовь. Он это умел. Все были очень преданы Андрею на протяжении всей его работы в кино. А потом на «Рублеве» произошло знакомство с его будущей второй женой Ларисой. Их нет на свете, поэтому не стоит сейчас разбираться в этой истории… Но ведь Андрей скрывал эту связь пять лет. Он ушел из семьи, и мы просто не знали, где он живет. Да, мы очень любили его первую жену, любили его сына. Арсений Андреевич, старший сын Андрея, стал врачом, работает в области сосудистой хирургии. Говорят, у него очень хорошие руки… Это была сложная ситуация для всех. Сегодня мне от этого по-прежнему больно. Может быть, и я должна была иначе себя вести. Не знаю. Ничего не вернешь.
— А вы видели фильм Ларса фон Триера «Антихрист», посвященный Андрею Тарковскому?
— Да, я видела оба его последних фильма, потому что и в «Меланхолии» тоже многое касается Тарковского. Про «Антихриста» мне сначала рассказывали всякие ужасы. Конечно, фильм страшный, но он и прекрасный. Там Ларс фон Триер продолжает тему Тарковского — тему страданий и жертвенности. А в «Меланхолии» идет дискуссия с Тарковским. Не говоря уже о каких-то прямых цитатах вроде знаковой картины Питера Брейгеля Старшего «Охотники на снегу». А еще там есть «Офелия» Милле. Дело в том, что эту картину я видела много-много лет назад у наших соседей, где Андрей занимался на пианино. Мне было, наверное, лет 12. У них был огромный том Шекспира, старинное издание. И в книге была эта репродукция. Она меня поразила. И вдруг спустя годы в музее в Лондоне я нахожу эту картину, покупаю открытку с ней. И — вижу репродукцию картины в «Меланхолии» у Триера. Я была потрясена.
— Это мистическое совпадение?
— Возможно. Но я хочу сказать о другом. Мой муж Александр Витальевич Гордон (он режиссер, учился вместе с Андреем) придумал теорию пазлов. Можно сказать иначе: теорию мозаики. Для Андрея накопление впечатлений, значительных или незначительных, было очень типично. Он все копил в душе. А когда возникала необходимость, та или иная деталь вставала на свое место. В «Зеркале» я вижу фотографии из нашего семейного альбома, которые стали кадрами фильма. Их печатал наш крестный, Лев Владимирович Горнунг, со стеклянных негативов — это дает невероятную точность деталей. Когда героиня Тереховой сидит на изгороди или пьет из ведра — эти кадры точно воспроизводят снимки мамы. В детстве мама обращала наше внимание на гречишное поле — точно по такому она ведет детей в «Зеркале». Это в эвакуации, когда мы еще не доехали до Юрьевца, она сказала: замрите и прислушайтесь. И вот это поле гречишное, как пена от клубничного варенья, такое розовое, и там стоит гул от насекомых, собирающих нектар, — это наша общая память с Андреем. В «Рублеве» тоже есть воспоминание из нашего детства: горы, отроги Среднерусской возвышенности. Когда наступает весна, то снег начинает таять на этих горах, они ближе к солнцу, и с них стекают глинистые потоки, которые к вечеру от мороза застывают. Когда я это увидела на экране, была так благодарна Андрею! У Андрея все оставалось в памяти и, когда было нужно, вставало на свое место. Мне кажется, другого такого режиссера нет.
— А как вы относитесь к тому, что если у нас появляется режиссер, отличающийся от других, сразу говорят: второй Тарковский? Когда-то это был Александр Сокуров, теперь Андрей Звягинцев.
— Я имею счастье быть знакомой с Андреем Звягинцевым. Он замечательный, талантливый человек. Он не является подражателем, это режиссер со своим миром, своей стилистикой.
— А с Сокуровым вы незнакомы?
— Нет. Когда я составляла книгу воспоминаний об Андрее, пыталась его найти. Но не получилось. Я думаю, что совершенно неверно называть этого режиссера вторым Тарковским. Это звучит нелепо. Тарковский это Тарковский, Сокуров это Сокуров.
— Есть ли то, что вы должны успеть сделать?
— Должна выйти книга «Московские адреса Тарковских», я о ней уже говорила. Но главное — я благодарна мэру Москвы и префекту Центрального округа за то, что восстановление дома в 1-м Щипковском переулке стало реальностью. Совсем скоро, надеюсь, там появится культурный центр «Дом Тарковских». Только надо дожить.
Ирина Любарская
