Все в сегодняшней Грузии перемешалось так, что и не разобрать — то ли в тяжком сне видишь то, что видишь, то ли это перевернутая явь, где, как на негативе, черное стало белым, а белое — черным. Так что сегодня встреча с Грузией, с Тбилиси, с друзьями и знакомыми требует, честно говоря, работы и мужества души.
Но остается непреходящее, не подвластное ни политическим, ни житейским вихрям — ценности духовные и душевные, что тысячами невидимых нитей связывают Россию и Грузию, Москву и Тбилиси, русскую степь и горный Кавказ.
В ряду блистательных имен, осветивших очаг общечеловеческой культуры, — Нико Пиросманашвили, художник из народа, покоривший своим мудро-наивным искусством многие народы. Это имя не запятнано никакой сиюминутной конъюнктурой и поэтому вполне может быть взято в залог будущего умиротворения на страдающей ныне грузинской земле. Это имя вместе с тем — и надежда на просветление умов, на успокоение душ, на добрую и достойную жизнь...
Когда-то лермонтовский Демон, пролетая над кавказскими кручами, нашептывал Тамаре обещание «на шелковые ресницы сны золотые навевать». Так хочется, чтобы на благословенной некогда земле «золотые сны» обернулись явью, а злые демоны отлетели прочь!
В нем жили мудрец и ребенок
Там, далеко внизу, Алазанская долина укрылась под плотным одеялом тумана. От этого было зябко телу и душе. Здесь высокогорье, к которому прилепилось Мирзаани, родное село Нико Пиросмани, промозглость и сырость оглашались тоскливым лаем собак. Почерневшие шары редких несорванных гранатов на обнаженных ветках не предвещали доброты и гостеприимства.
Снег там, где ждешь солнца, — не есть ли это предзнаменование неудачи? Природа явно не благоволила непрошеным гостям из Тбилиси и Москвы...
И вдруг будто ключ провернулся в заржавленном замке, будто скрипя раскрылись невидимые ворота, будто добрый дух давнего обитателя этих мест спустился на хмурую землю — и собаки льстиво поджали хвосты. Потянуло горьковатым дымком от сожженной в конторской «буржуйке» виноградной лозы. Откуда ни возьмись, выпорхнула стайка экскурсоводов. Нас повели в безлюдный по сезону главный павильон музея Пиросмани. В его холодных залах было неуютно даже экспонатам. И все же невидимая сила уже втягивала нас в мир художника — земной и загадочный одновременно.
Эскизные наброски портретов Пиросмани, сделанные в мае 1916 года некоторыми участниками собрания Общества грузинских художников в Тбилиси... Тонкий, изящный портрет работы Ладо Гудиашвили... Знакомые по репродукциям и московским экспозициям картины (копии?) самого Нико... Предметы крестьянского быта, окружавшие его в Мирзаани, молчаливые современники знаменитого кахетинца — ковры и паласы, хурджини и макраша (сумки разного назначения)... И наконец, в центре главного зала — композиция, которую здесь называют «Мечта Пиросмани»: большой круглый стол, самовар, четыре стакана, вокруг стола — четыре стула, а на стене по-грузински начертаны слова, которые Нико Пиросманашвили произнес в кулуарах того самого собрания, его единственная публичная «речь» — «Братья, знаете что, мы обязательно должны построить большой деревянный дом в сердце города, чтобы всем было близко, где мы могли бы собираться, купим большой стол, большой самовар, будем пить чай и говорить о живописи и об искусстве...».
Очевидцы свидетельствовали, что «речь» он закончил горькой фразой: «Но вы этого не хотите...».
В этих словах прозвучал печальный, едва ли не заключительный аккорд его странной и страшной судьбы. В ту пору Нико Пиросманашвили, гениальному художнику-самоучке, чья всемирная слава родилась после его смерти, — оставалось жить два года. Смерть уже караулила его в подвале духана, очередном временном приюте. Прожил он немногим больше 50 лет (даты рождения не знал). Но выглядел стариком, за которым, дразня, гонялись тифлисские мальчишки. Однако знавал и другие времена, когда друзья (их было, немало) величали Нико не иначе, как «графом» или «шахом». За горделивую осанку и достоинство, за «крестьянский аристократизм» (по выражению Эренбурга).
Цепочка биографических данных (сельский пастушок, сирота в 8 лет, отданный к «хозяевам» в город, тормозной кондуктор на Закавказской железной дороге, владелец молочной лавки и, в конце жизни, художник, который за похлебку и рюмку водки оформлял вывески и расписывал стены духанов и ресторанчиков в Тифлисе) — эта цепочка неизменно приводит всякого, кто прикасается к незавершенной судьбе Пиросмани (даже место погребения неизвестно), к раздумью: в чем секрет и сила этого Дон Кихота от искусства и в чем главный конфликт его жизни?
В ответе на вторую часть вопроса, думается, ближе всех к истине — русский драматург Вадим Коростылев, написавший пьесу «Праздник одиночества. Пиросмани» (о ней мы еще поговорим). Его мысль, прозвучавшая в нашем московском разговоре, проста и точна: «Не с властью боролся Пиросмани (ее он презирал или не замечал), не с тяготами жизни (с ними он смирился), не с равнодушием «братьев» по искусству (оно его удручало, но не настолько, чтобы бросить кисти и клеенки). Главный конфликт зрел, копился в душе художника — конфликт с его собственными картинами, которые были написаны с явным опережением времени и поэтому не могли быть поняты и приняты их героями».
Оно и верно. Ортачальские красавицы и духанщики, дворники и рыбаки, железнодорожники и охотники, князья-кутилы и разбойники, сонмом толпившиеся в его очарованной и уязвленной душе, просились на его клеенки и картонки. А когда он их увековечивал, они не могли прозреть своей бессмертной славы. Они ждали сиюминутного признания и не находили его в толпе зрителей, окрестивших художника «примитивистом», чтобы скрыть свое собственное примитивное понимание искусства.
И тогда он, гордый и непонятый Нико Пиросмани, начинал рисовать не людей, а животных — коров и поросят, напоминавших о родном сельском доме, косуль и оленей с влажными от печали глазами, величественных львов и таинственного жирафа, увиденного в зоопарке или во сне и в свое время загипнотизировавшего Константина Паустовского.
Может быть, тут-то, в этом «живописном зверинце», больше всего проявились и соединились мудрец и ребенок... В этом единении, кстати, и заключены, очевидно, секрет и сила Пиросмани. Вот и ответ на первую часть вопроса...
А между тем от холодного и официозного корпуса на территории музея мы переходим по заледеневшей дорожке из осенних палых листьев к небольшому дому, откуда, кажется, только что вышел его строитель. В 1898 году Нико Пиросмани приехал в Мирзаани из Тифлиса и за несколько дней, подняв друзей-односельчан на «народную стройку», поставил под крышу новый дом и подарил его любимой сестре Пепуце.
Как можно было разместиться большой семье в единственной, пусть и просторной комнате дома, одному Богу известно. Но, видно, крепкой была семья Пепе, если нажили они с мужем под этой крышей десятерых детей. А чтобы дети были ухожены и обшиты, подарил Нико сестре детскую люльку и швейную машинку знаменитого Зингера (они и сейчас в экспозиции музея, рядом с подлинной палитрой художника).
Тогда он был еще при деньгах и мог позволить себе широкие жесты, один из которых породил самую громкую легенду, связанную с его жизнью и повторяемую всеми его биографами и поклонниками, включая трио Паулс-Вознесенский-Пугачева с их песней «Миллион алых роз».
Было — не было, а все ж молва утверждает, что Нико и впрямь устелил цветами дорогу к дому красавицы-француженки Маргариты, певицы из местного ресторана. И сделал это в день... своего дня рождения (которого не знал?). Такой был странный человек: Маргарита вскоре сбежала из Тифлиса с каким-то богачом. Нико, униженный, оскорбленный и разоренный, доживал свои дни в одиночестве.
Так почему пьеса В. Коростылева называется «Праздник одиночества»? Какой же праздник — в сырости подвалов, в непризнании, в постоянном чувстве голода, в безымянной смерти? Ответ на этот вопрос мы получим в другом месте. Для этого перенесемся временно из Мирзаани в Тбилиси, в знаменитый театр имени К. Марджанишвили.
Большой человек в перспективе
не может быть маленьким
Мои собеседники — люди сверхзнаменитые в мире искусства и не только в нем. Оба — народные артисты бывшего Союза. Гига Лордкипанидзе — главный режиссер театра, председатель грузинского Союза театральных деятелей, депутат парламента, возглавляющий комиссию по правам человека. Отар Мегвинетухуцеси — актер с мировым именем, Отелло и Эдип на сцене, Дата Туташхиа в великолепном телесериале «Берега» (по роману Чабуа Амирейджиби). Но сегодня Отар нтересует меня как Пиросмани (эту роль он играет двадцать лет).
— Как же произошла встреча с Пиросмани на сцене?
Г.Л.: — Наш театр начинался в Рустави. Именно там мы впервые встретились с творчеством Вадима Коростылева — поставили его пьесу «Через сто лет в березовой роще», о декабристах. Между прочим, Отар играл в ней Николая I.
— И как вам жилось в роли императора?
О.М.: — Трудно жилось. Ведь Николай — трагическая фигура. И мы не хотели его упрощать.
Г.Л.: — В пьесе он бросает Рылееву: «Ваш Пестель — диктатор, он хотел моего Сашку задушить». Вряд ли такую трактовку удалось бы обнародовать на столичной сцене. А в провинциальном Рустави мы это сделали... Переехав в Тбилиси, заказали Коростылеву пьесу о Пиросмани.
О.М.: — Я уже тогда бредил этой ролью. У нас были пьесы о Пиросмани. Но все — не то. В них он был неизменным борцом за народное счастье, ходил этаким большевиком под красными знаменами.
(В Москве Вадим Николаевич Коростылев уточнил некоторые детали: — Наши пути с Гигой пересеклись в конце 40-х годов, когда он учился в Москве и жил в грузинском общежитии, средоточии молодой национальной интеллигенции. Спустя годы я узнал, что он поставил мою «Березовую рощу». Этот спектакль они привезли в Москву, играли его на сцене МХАТа, где его, кстати, тоже собирались ставить. Гастроли прошли на ура. МХАТ пьесу не поставил — может быть, из ревности. А у нас началась большая дружба и с Гигой, и с Отаром. Я зачастил в Тбилиси, тогда-то и родилась мысль о новой пьесе. Я написал два варианта. И только в третьем нашел камертон — конфликт Нико с картинами...) Г. Л.: — Художник нашего спектакля — сам Пиросмани. Сцена строго и аскетично, в духе Нико, оформлена копиями его картин. Все актеры в черном — спорят от имени картин с их автором.
— Но почему же все-таки «Праздник одиночества»?
О.М.: — Это название родилось после премьеры. Мы не искали несчастного Пиросмани. Он был (хотя это звучит парадоксально) счастливым человеком, Наедине со своими картинами он оставался свободным и жил, как хотел. Да, не был признан, да, все пришло позже. Но ведь большой художник не умирает после смерти...
Г.Л.: — Перед репетициями Отар часами пропадал в картинной галерее, изучая картины и все, что было написано о Пиросмани. Знакомые спрашивали: «Он что — диссертацию пишет?»
О. М.: — Мне был крайне интересен этот тип человека и художника. Я сам — из Кахетии, есть под Телави селение Ацкури. Меня, городского жителя, и сейчас тянет в село. Я часто бываю на родине. Есть у меня там 80-летний друг — землепашец Гигла Папалашвили. Ах, как он поет! До сих пор. Это и есть душа народа, щедрого и открытого добру.
Черты этого старика — и в моем Пиросмани. По пьесе он встречается с художником Петровым-Водкиным и просит объяснить, что такое перспектива в рисунке. А когда тот объясняет, Нико простодушно удивлен: «Если человек — мой друг, но стоит сзади, я не могу рисовать его маленьким. А подлеца, даже если он впереди, я не нарисую большим...». Обделенный жизнью, Пиросмани не озлобился (это очень важно донести до сегодняшнего зрителя), в одном из разговоров он бросает: «Не люблю, когда аплодируют, когда одна рука бьет другую...».
— Не очень-то ему при жизни и достались эти аплодисменты. Но театр без них умрет или, во всяком случае, оглохнет...
Г. Л.: — Безусловно. Надо ли говорить, как дороги были нам аплодисменты москвичей, когда мы привозили своего «Пиросмани» в столицу, играли его на вахтанговской сцене. Опускался занавес, и начиналось паломничество за кулисы. Рассказывали, что на следующий день после одного из спектаклей Анатолий Эфрос вместо своей репетиции взахлеб разбирал нашу постановку. Это дорогого стоит.
Да что говорить? Раньше мы могли сорваться на один день на какую-нибудь московскую премьеру, а москвичи так же прилетали к нам. Недавно Александр Свободин прислал мне личное письмо, в котором, в частности, есть такие слова: «Меня как критика формировал не только русский, но и грузинский театр».
— Не мы были инициаторами развода. Да и по сей день у вас раздаются непримиримые голоса о независимости любой ценой...
О. М.: — Не о разводе речь. Отец и сын живут в одной семье, в одном доме. Но сын взрослеет, заводит свою семью. И настает день, когда они с отцом должны разъехаться. Заметьте: разъехаться, а не расстаться...
Г. Л.: — Да, мы одними из последних вступили в СНГ. И заплатили большую цену за свою медлительность. Многие у нас этого еще не понимают. А между тем объединение новой Грузии с новой Россией на новых, взаимоуважительных началах — единственный путь к согласию и экономической стабильности. Человека тянет выйти из дома на свежий воздух — нельзя жить за закрытыми ставнями.
Вот иллюстрация тому совсем из другой «оперы». Когда некоторое время назад обновленное тбилисское «Динамо» сыграло в Москве матч со «Спартаком», московская пресса взорвалась восторгом: «Мы увидели команду XXI века!». Именно москвичи этим признанием возродили грузинский футбол.
О. М.: — В футболе, на сцене, в живописи ли — во всем мы обязаны заняться восстановлением мостов. Пора всем нам возвращаться к самим себе... Вот ведь и Пиросмани мечтал о дружеской беседе за большим круглым столом.
Путь к себе
Визит в театр был в понедельник. А во вторник в Тбилиси и по всей Грузии отмечался церковный праздник святого Георгия. Знакомый всадник с копьем, словно прискакавший с московского герба, помогал грузинам добивать многоглавого дракона. На проспекте Руставели, обычно пустынном в последние месяцы, в этот день царило оживление. Правда, в одном только месте — у храма Кашвети, того самого, с крыльца которого Илия II обращался к людям в черную ночь на 9 апреля 1989 года. Он и на этот раз проводил службу в храме.
Народ бесконечной вереницей втекал под своды собора с горящими свечами в руках. Приходили семьями в полном составе. Приносили живых птиц (петухов или куриц), приводили барашков. По обычаю обходили с ними вокруг храма — освящали. А потом или отпускали на волю или закалывали тут же, благодаря таким образом Бога за какое-нибудь доброе свершение в личной судьбе. Жертвоприношений было немного — наверно, по числу добрых дел, которыми нынче не так часто балует судьба тбилисских жителей.
В полдень толпа у собора оживилась — пройдя по проспекту в сопровождении немногочисленной свиты, в храм поднялся по ступеням Эдуард Шеварднадзе, после недавнего крещения, кстати, принявший имя — Георгий.
Прогулка по проспекту Руставели — нелегкое испытание и для главы государства, и для рядового жителя Тбилиси, но, может быть, особо тяжкое для гостя города, которому доводилось бывать здесь раньше. Неизменно праздничный проспект, сверкавший огнями реклам, витринами магазинов и ресторанов, улыбками нарядных женщин и артистично фланирующих мужчин, сегодня уныл и малолюден даже днем. Магазины преимущественно закрыты, а в открытых больше продавцов, чем товаров. Огни ресторанов и театров погашены. Гостиница «Иверия» фасадом с развешанным по балконам бельем напоминает общежитие — так оно, собственно, и есть: здесь нашли временный приют беженцы из Западной Грузии.
Разрушены или обуглены в уличных боях двухгодичной давности некогда красивые здания — Дом правительства, центральный универмаг, дом связи, гостиница «Тбилиси» (поселившись в ней впервые около 30 лет назад, любовался тогда ее старинными интерьерами). Чрезвычайное положение в городе припечатано гусеницами бронетранспортеров на главных площадях и перекрестках. Ночные выстрелы врываются в беспокойный и без них сон горожан. Проспект Руставели — визитная карточка Тбилиси... Сейчас ее лучше не предъявлять.
Вспомнились слова Отара Мегвинетухуцеси: надо восстанавливать мосты. Но чтобы навести мосты, следует прежде обустроить, укрепить берега, те самые берега, на одном из которых его славный герой Дата Туташхиа в поисках истины прошел круги ада, но не отступился от своей веры: «Сотвори добро — и не оглядывайся назад...».
Но мне вопреки совету захотелось заново прокрутить в памяти поездку двухдневной давности на родину Нико Пиросмани — в Мирзаани. Остановиться на обочине шоссе возле предлагаемых путникам «докеби» — глиняных кувшинов местного гончара Сабашвили. На сельском базаре вдохнуть запах «дедапури» («хлеб матери» — так переводится название длинных плоских батонов). Скоротать вечер в семье крестьянина Coco Гурашвили в селе Земо-Бодве, где он и его хлебосольная супруга Циала предоставили ночлег нашей «команде» (натуральное хозяйство, которое ведут Coco и Циала, в миниатюре было продемонстрировано на столе — от мандаринов, вина и хлеба до кур и сала). Наконец, еще раз увидеть забавную фигуру директора музея Пиросмани — Анзора Мадзгарашвили, который, встречая нас, тащил за собой упирающегося индюка, будто чувствовавшего, что ему придется принимать гостей в незавидной для живого существа роли.
Горящие глаза директора, его пламенный рассказ о прошлом и будущем дома-музея Пиросмани говорили о том, что он знает толк не только в индюшатине. Бессребреник и сподвижник, он сам чем-то напомнил своего кумира — Нико Пиросмани.
... Калейдоскоп встреч приглушил боль тбилисских впечатлений. Все эти люди уже начали путь к себе, они с него и не сворачивали. И поэтому, когда президент общества «Друзья Пиросмани» Васико Мчедлишвили шутливо заметил, что всех, кого мы встретили в пути, он зачисляет в состав своего общества, я подумал: в этой шутке так много правды, что она уже перестает быть шуткой. И вспомнил девиз общества: «За любовь, добро и вдохновение!».
Как нужна сейчас Грузии эта триада!
