Соловейчик разрешает баловать детей

Одним из любимых авторов «Недели» был Сима. Симон Львович Соловейчик. Мы с мамой познакомились с ним давно, в Дегтярном переулке, на дне рождения соседа Володи Глоцера. Мама относилась к Володе с большой нежностью. Он отвечал взаимностью. Сохранилась его  открытка,  адресованная  маме:

Да здравствует моя соседка! Хотя и видимся мы редко,

Я знаю, что в квартире пять Живет соседушка на ять.

Сима обычно приходил к Володе вместе с женой, Ниной Аллахвердовой. Кажется, в то время Сима работал в  «Комсомолке».  Для меня он тогда был великим. Таким и остался.

О Симе вспомнила мама, когда я была в растерянности: редактор требовал шедевров по педагогике. Где же найти столь умных авторов?!

• А Соловейчик? – сказала мама.

«Балованные дети»  –  первая  статья  Симы,  опубликованная в «Неделе» весной 1970 года. Меня тогда едва не сняли с работы. Потому что всем известно: детей надо воспитывать в строгости, требовать от них дисциплины, безоговорочного послушания. Сима все поставил с ног на голову.

Что значит – балованный ребенок? – спрашивает Соловейчик. – Чем балованный? – И сам же отвечает: «Вниманием. Прежде всего, вниманием родителей… Балованный – тот, кому хорошо дома, кого все любят. Оттого он и чувствует себя абсолютно уверенным в этом мире, считает, что ему все можно, и ни от кого он не ждет зла. Он доверчив, весел и бесхитростен: ему нечего хитрить, он и так получает все,  что хочет.  Балованные дети редко  вырастают жадными людьми.

Балованные дети – счастливые дети. А счастливые дети – счастливые взрослые. Счастливый, ухоженный, “закормленный” ребенок вовсе не становится эгоистом, как иногда думают. Если ребенку “все позволено”, если у него радостные отношения с миром, то первое чувство жалости он испытывает не по отношению к себе, а по отношению к другим. Ребенок небалованный, воспитанный в строгих правилах, окруженный всевозможными “Нельзя!” и “Не смей!”, с первых дней жизни знакомый с наказаниями, – такой ребенок жалеет прежде всего себя. У него гораздо больше шансов стать эгоистом».

Что тут началось! Министерство просвещения крови жаждало: подрыв авторитета! Выступление антипедагогическое, вредное, антинаучное…

А читатели телефон оборвали: «Спасибо!» Соловейчик – автор уникальный. Каждая его статья – гвоздь номера. Его статьи – на доске лучших. Статьи эти вызывали поток писем. Со страниц еженедельника он размышлял о том, что волнует каждого – об учении с увлечением, о воспитании добротой и любовью. Потом в газете «Первое сентября», которую он создал, в которую вложил душу и сердце, появился эпиграф: «Вы – блестящий учитель, у вас блестящие ученики». Эпиграф остался в газете и после его смерти.

Работать с Симой одно удовольствие. Править статьи Соловейчика, редактировать их не нужно – любое вмешательство ухудшало текст. Иногда, правда, приходилось материал сокращать. Автор – профессионал, знает: газетная полоса не резиновая. Поэтому, хоть и протестовал, хоть и бился за каждую фразу, делал это мягко, корректно:

• Хорошая моя, – говорил он. – А нельзя ли эту фразу оставить?

«Хорошая моя», «хороший мой» – любимые его слова.

Одна статья лучше другой. Автор ничего не утверждал, он просто предлагал каждому подумать, поспорить, примерить сказанное на себя. Он предлагал любить ребенка. Просто любить.

«Э-а! Э-а! Э-а! – сердито зовет он. – Э-а! Это означает: “Вы что, с ума сошли? Вы разве не видите, что я проснулся, что я стою в кровати и что я сухой? Берите же меня поскорее, иначе я ни за что не ручаюсь!”

Я подхожу к нему:

• Тепа-тепа-тепа! – что, понятное дело, означает: “Проснулся? И сухой? Вот молодец!”
• Он прыгает в кровати и кричит:
• Э-а! Э-а!

Это означает: “Ура! День начинается, жизнь продолжается, я такой хороший, и все это видят!”

“Тепа-тепа-тепа, тепа дорогая!” Я беру  его  на  руки,  подбрасываю и пою на известный мотив “Карапетик бедный”. Почему я обращаюсь в женском роде – “Тепа”, почему из всех мотивов на свете упорно выбираю бедного Карапетика, я не знаю. Но парень  меня   понимает.   Ему   год, а в год люди очень понятливы.

Так мы и разговариваем: я ему –

“Тепа”, а он мне – “Э-а”. Больше от него ничего не добьешься.

Но я люблю детей, которые медленно  развиваются.  По-моему,  это самые умные дети и деликатные: зачем утомлять человечество болтовней? “Э-а” – и все ясно».

Серия статей – раздумья о том, что такое хорошие родители. Он познакомил меня  с  родителями-новаторами  Леной  Алексеевной и Борисом Павловичем Никитиными, и они тоже стали нашими авторами. И еще он рассказал о том, что такое хорошие учителя. Без Соловейчика, возможно, никто и не узнал бы о педагогах-новаторах. Он находил их, пробивал в жизнь их методы и методики, часто получая при этом тумаки от власть имущих.

Какой это был праздник, когда я приносила домой книги, подаренные Симой Соловейчиком! Две книги – маме.

«Учение с увлечением»:

Я столько слышал о Вас хорошего, дорогая Нина Леопольдовна, что, мне кажется, всегда знал Вас – и всегда любил. С. Соловейчик. 4 июня 1980 г.

«Ватага «Семь ветров»:

Дорогой Нине Леопольдовне в день, когда у нас с Леной радость такая. С. Соловейчик, 13 июня 1980 г.

Эти две надписи с интерваом в несколько дней! Что же это а радость такая была – «У нас Леной»?

Ни   жена   Симы,   Нина,   ни очка Катя не могли понять-догааться. И я отправилась в библиоеку, взяла подшивку «Недели». 980-й  год,  июнь.  Ну  конечно, Воспитанные        дети», статья оловейчика!  В  трех  номерах, это была радость…

Но  при  чем  же  тут  мама? очему  эти  книги  с  автографом одарены  не  мне,  а  именно  ей? казывается, мама как-то признаась,  что  это  она  посоветовала мне позвонить Симе, предложить ему писать для «Недели». Вот теперь и благодарил.

О смерти Симы я узнала из газеты. Развернула в метро «Вечерку»…

Наверное, вскрикнула, потому что сидящие-стоящие обернулись:

• Что случилось?
• Да вот, умер… Знакомый…
• Кто?
• Все равно не знаете, – огрызнулась я. – Ну, Соловейчик…
• Как это не знаем?! Смотрю с удивлением:
• Вы что, учителя?
• О нем знали не только учителя.

…В середине октября 1997 года меня вызвал главный редактор

«Недели» Юрий Сорокин, человек 32-х лет от роду. Работал он здесь недавно.

• Елена Романовна, вы знаете, что через три дня –  годовщина

смерти Соловейчика?

Я-то знаю. А вот он – откуда? Когда Сима начал у нас публиковаться, в 1970 году, Юре Сорокину было пять лет!

• Надо откликнуться на эту дату. Возьмите отрывки из старых публикаций. Номер подписывается завтра вечером. Сделаете разворот?

Трудно было перерыть все подшивки. Но еще труднее отобрать отрывки для публикации. Вот этот, например, обязательно:

«Я тебя ненавижу!» – сказал он мне за столом в то воскресное утро.

Все было – такого еще не было. Так, – говорю я себе, – ничего страшного. Услышал где-то. В детском саду и не такое услышишь. Обидеться? Но мне не обидно, я люблю мальчика. Притвориться обиженным из педагогических соображений? Нет, это глупо. Превратить все в шутку? А потому самым спокойным из всех серьезных своих голосов я интересуюсь, за что же все-таки он меня ненавидит.

• Потому что ты хочешь, чтобы дядя Сережа пришел, а я не хочу. У нас в квартире тесно.

Постоянные «Я хочу», «Я не хочу» раздражают меня, но пятилетние сотканы из этих «не хочу». Станут старше – пройдет, а одергивать и поучать – еще опаснее.

• А мы его во дворе встретим, дядю Сережу, – удалось мне придумать. – Если у нас тесно, мы посидим с ним во дворе.

Его величество согласилось. Я чувствую себя счастливым. Уверен: я не укрепил случайно вспыхнувшее зло мальчика, и оно улетучилось. В это утро в мире зла стало на один атом меньше, чем могло быть».

Разворот – это пятнадцать страниц машинописного текста. Всего пятнадцать… Наборщицы за головы схватились, когда я вывалила на их  столы  десяток  тяжеленных  подшивок.  Карандашом  отмечала:

«Отсюда – до сих пор».

«Энергичный наш Матвей быстро научил своего полуторагодовалого племянника превращать всякую палочку в пистолет, целиться и говорить “Пух” – стрелять. Палочка сомнительных свойств и неясного происхождения, какая-то кривая – где он нашел ее в доме?

• Катя, отними у брата палочку, – говорит бабушка. – Он  себе глаз выколет.
• Да? Как же я ее отниму? – удивляется Катя.

Вот и вся притча. Кате и в голову не приходит, что палочку можно отнять – разжать ручку мальчика и отнять. У ребенка в полтора года она не может отнять ничего, как и у взрослого».

Еще один отрывочек:

«Злое чувство рождается мгновенно, а доброго приходится дожидаться.

Томимся   с   маленьким   Матвеем   в   длинной   скучной   очереди у телефона-автомата. К тому же неясно: женщина в вязаной шапочке  –  впереди  нас  или  позади?

• А эта тетя? – спрашивает тихонько Матвей, беспокоясь.
• Кажется, она за нами, но давай ее пропустим, ведь она тетя, а мы мужчины…
• А-а, мы же раньше пришли!

Молчу. Ничего не поделаешь – упреком доброе чувство вызвать невозможно. Но мальчик понял мою досаду и сам решил пойти навстречу:

• Когда  мы  подходили,  эта  тетя  шла  сюда,  мы  ее  перегнали. Значит, она раньше.

Я наклонился и тихонько поцеловал его».

• Да ведь уже много! – возмущаются наборщицы. – В разворот не влезет!

Сама вижу: не влезет. Но остановиться не могу.

Редактор нервничает:

• Скоро? Время поджимает… Еще один кусочек, последний…

«Нам так хорошо с нашим мальчиком.

• Матвей, мне нужно позвонить. Можно? – говорю я, когда мы гуляем  с  ним  и  проходим  мимо  телефона-автомата.
• Нет,  нельзя,  –  отвечает  он  и  посматривает  на  меня  весело, взглядом смягчая отказ.
• Ну мне очень нужно.
• Все равно нельзя.
• Ладно, – вздыхаю я.

Все честно. Я же спросил! А если спросил, то мог получить и отказ.

Приятель,  которому  я  должен  был  позвонить,  потом  сердился:

“Ты почему не позвонил?!” – “А мне Матвей не позволил”, – отвечал я, ужасно гордый собой.

Приятель мой хороший так и не понял меня. Он знал, что Матвею шесть лет. Шестилетний не позволил!

Да. А что значит – уважать человека? Это значит – уважать его

желания».

Наконец разворот полностью готов. Конечно, как и ожидалось, хвост огромный.