Сон о немецком штыке

Другой

Я был новенький, учился в этой школе только с середины сентября. Меня не били, как других новеньких, которые приходили учиться в эту школу из других районов города. Тех били, потому что они были чужие, но я был слишком чужой, чтобы ко мне применить обычные правила. Мои родители были военные и находились за границей, что само по себе могло равняться в этом городке и в ту пору пребыванию на Луне. Я говорил совсем не так, как одноклассники, а на южнорусском диалекте, усвоенном в гарнизонах Одесского военного округа. Я также никогда не пробовал «Вермут» стоимостью 1 рубль 07 копеек, «Плодово-ягодное» и «Портвейн», потому что там, где я жил, в школе не пили вино. Однако самое большое отличие было в том, что я никогда еще ни с кем не дрался. Так получилось, потому что там, в прошлой жизни на юге, мне не приходилось бороться за существование. Что-то такое происходило, но без меня, а я не был так заметен, чтобы жизнь требовала меня к себе во всей полноте. Как-то обходилось. Но здесь было все по-другому, очень серьезно.

Система

В классе учились два второгодника и один третьегодник: Касим, Будан и Крендель. Они находились на вершине властной пирамиды класса и входили в элиту школы. За ними шли мальчики, бывшие в приятельских отношениях с элитой. Ниже размещался «народ», те, кто мог за себя постоять и у кого хватало дипломатического искусства не провоцировать вышестоящих, не роняя себя. В самом основании пирамиды находились «шавки», парии, которые были постоянным объектом издевательств как со стороны элиты, так и каждого, кто хотел бы безнаказанно повысить свой авторитет за чей-то счет. Вопреки геометрической аналогии площадь основания «пирамиды» была меньше ее среднего сечения. Собственно, в «шавках» ходили только трое учеников. Один — из-за физической немощи и очень маленького роста, два других — из-за невнятного характера и известных всей школе разнообразных дурных наклонностей.

Моя проблема оказалась в том, что я был вне этой социальной стратификации, и так долго не могло продолжаться. Повинуясь инстинкту, я набирал очки. Играл в сборной школы по баскетболу. Это ценилось. Учился неровно, чередуя пятерки и похвалы учителей с двойками и выговорами за невнимательность и отсутствие прилежания. Первое поднимало авторитет, второе стирало возможную границу между мной и остальным классом, чего не было бы, будь я круглым отличником. Установил приятельские отношения с мальчиками из «народа» и даже с теми, кто был приближен к элите. Все это было хорошо, но я чувствовал — пока хорошо.

Проверка

В «народе» был мальчик, чье положение было неустойчивым, звали его Сергей, а прозвище у него было Святой. Святостью Сергей не отличался, а прозвище получил, потому что ходил со своей бабушкой по воскресеньям в церковь. Святого недолюбливали: он был туповат, жаден и, будучи очень силен физически, избегал столкновений с равными себе или сильнейшими. Но не гнушался помыкать «шавками», что не возбранялось, но требовало некоторого остроумия и точно дозированной жестокости, мера которой определялась традицией и внутренним чувством. Святой не обладал ни чувством меры, ни остроумием.

Он предвидел угрозу деклассирования и искал кого-то, за чей счет мог набрать очки и удержаться в своей категории. Я подходил для этого как нельзя лучше, потому что был известен в школе как «странный». Не сразу, но однажды Святой решился: в раздевалке перед уроком физкультуры снял с гвоздя мою одежду, бросил ее на пол и повесил свою. Все, кто был в раздевалке, замерли, ожидая ответной реакции. Я отреагировал: «Пойдем выйдем». Весть о том, что мы будем драться, облетела школу мгновенно. Появились авторитеты: Крендель и Будан. Мы спустились в пустой класс. Поединщиков поставили друг против друга, и Святой стал наносить размашистые удары слева и справа, целя в голову. Я отступал, пока противник не прижал меня к стене. У стены Святой решил сокрушить врага и вложил в удар всю свою силу, размахнувшись больше обычного. Я присел, пропустив свистящий кулак Святого над головой, потом резко выкинул правую руку вперед, дослав ее еще и движением корпуса, в общем-то никуда не целясь, а повинуясь какому-то инстинктивному руководству. Святой схватился за перебитый нос, из которого потоком потекла кровь. Нет, Святой не был бойцом! Будь на его месте Крендель или даже Будан, они не обратили бы внимания на сломанный нос, а смяли бы меня, который не знал и не мог знать, что такое ярость, что такое отчаяние и что такое «всерьез». Но Святого я победил.

«Что, боксом занимался?» — ухмыльнулся Крендель. Я соврал, кивнул. Он вышел из класса.

Еще одна проверка

Меня бы и раньше били, если бы отец не приехал в краткосрочный отпуск. Он вошел в школу в парадной серой шинели, перепоясанный портупеей, высокий и стройный. Быстрые точные и вежливые вопросы, заданные негромким голосом, внимательный взгляд, короткие и емкие паузы между репликами — он разговаривал с классной руководительницей несколько минут и, попрощавшись с ней и со всем классом, вышел, оставив ощущение ясности и спокойной силы. Отец приезжал в октябре, но был уже конец декабря, и охранительный круг, очерченный силой отца, постепенно истаял. Вызов Святого был первым знаком этого. Ухмылка Кренделя — вторым.

Потому что через несколько дней Крендель принес в класс боксерские перчатки. Он примерял их весь первый урок, а на перемене подошел к Моське и стал изображать бокс. Моська находился на дне иерархии. Он был маленький и щуплый, с недвусмысленными признаками дистрофии и постоянным испугом в глазах. Еще, как мне казалось, в глазах Моськи можно было прочесть, что он ненадолго явился на этот свет и скоро уйдет. Крендель не бил Моську сильно, но того и не надо было бить сильно, потому что ему было страшно, и страх был хуже ударов. Крендель ни на кого не смотрел и просто гонял Моську по классу.

Я понял, что это послание Крендель адресовал мне. Понял, что должен вмешаться. Но я боялся Кренделя. Это был настоящий страх, сильнее того, что испытывал Моська. Я не боялся, что Крендель изобьет, что станет больно. Боялся его холодной неистовой ярости, которая сметала, разрывала мир на миллионы орущих от ужаса кусочков. И я не вмешался.

Изгой

Крендель начал избивать меня через две недели. Он молча подошел и ударил открытой ладонью по уху. Я сразу упал, а потом в голове долго был шум. Но в этот день Крендель ударил еще раз, а на другой день — еще. Теперь, приходя в школу, я ждал, когда Крендель ударит, и он бил. Я не жаловался никому, потому что мне было стыдно признаться, что Крендель меня сломал. В голове шумело все время. И все стало плохо. Я стал чувствовать, что отношение ко мне изменилось, что меня презирают. Самое страшное, что это было справедливо, ведь я в самом деле трусил. Даже учителя, не желающие вникать в неудобные для них вопросы, что-то почувствовали и стали относиться ко мне с пренебрежением. Я стал хуже учиться.

Потом случилось вот что. Кто-то стал воровать в раздевалке. Раздевалка находилась в подвале, и кто-то спускался туда, крал шапки и шарил по карманам. Я почувствовал, что все подозревают меня. Эта мысль была совершенно естественной, потому что я был отверженным и жил с ощущением непроходящей вины. Тогда я стал мечтать о том, как я убью Кренделя. Засыпая, представлял себе, как это случится. Каждый раз это происходило по-разному. Но я обязательно в конце разбивал бычью голову своего врага.

В поисках топора

И вот я иду в школу, спускаюсь с высокого крыльца по деревянным ступеням, с которых бабушка уже успела смести снег и соскоблить наледь. Но тяжелая калитка примерзла к створу ворот, и я, подергав ее, попинав, бегу в сарай, чтобы взять топор и, просунув острое лезвие между калиткой и воротами, напирая на топорище, открыть. В сарае темно, топор куда-то задевался, и я подумал, что топор мог упасть за верстак в мусор. Этот мусор никто никогда не выкидывал, потому что он никому не мешал. В толстом зимнем пальто тяжело было лезть под верстак, но я полез и стал разгребать хлам. Топора не было, но вдруг я наткнулся на интересный предмет, который на ощупь показался большим ножом, напоминающим штык. Вышел из сарая — в самом деле, нашел штык, немецкий штык.

Лезвие не блестело, оно было матовым, тяжелый штык был не наточен, но вызывал уважение. С помощью штыка я открыл калитку и вышел на улицу.

Штык положил в портфель. И тут представил, как подойду к Кренделю сзади и рубану коротко и сильно по его черепу. Я не постыжусь напасть сзади, потому что по-другому мне его не одолеть. Сегодня надо решиться.

Засада

От дома до школы было всего двести метров. Это слишком короткий путь, чтобы решиться. Я обошел школу вокруг, потом еще раз и наконец вошел. Опоздал, уроки уже начались. В раздевалке была странная тишина. И странный свет, который выделял геометрию помещения и делал пространство необыкновенно прозрачным и звенящим. Длинные ряды вешалок были усыпаны детской зимней одеждой, под вешалками стояли валенки и сапоги. От всего шел запах сопревших тряпок и пота — запах школы. Я разделся и собрался подниматься наверх, как услышал шаги. Кто-то спускался в раздевалку. Я испугался, что кто-нибудь из учителей или уборщица обвинят меня в воровстве. К тому же в портфеле лежал штык, и если начнут обыскивать, то обязательно увидят, отнимут, плохо будет.

Шаги приближались. Я нырнул в одежду и затаился.

«Кто там прячется?» — раздался голос завуча по воспитательной работе.

Сердце заколотилось, прошиб холодный пот, во рту появился металлический вкус. Эта дама была известна своей подозрительностью и дотошностью. Она выводила на чистую воду всех. «Я вам покажу лазить по карманам, — заводила себя завучиха. — В колонии ваше место, а не в советской школе!» Она двигалась между рядами вешалок, раздвигая пальто с одной и другой стороны. «А ну вылазьте, лучше будет!» — уже кричала она, распалившись. «Вот ты кто! Подумайте, кто, оказывается, шарит по карманам! Что тут у тебя, а ну открывай портфель». На ее лице было торжество. Я расстегнул портфель, медленно вынул штык и коротким сильным движением кисти рубанул ее в лоб. Она стала медленно оседать. Я достал из кармана платок и вытер кровь. На удивление крови было немного. Ее было жалко, как тогда, раньше, было жалко Святого. Но я чувствовал, что сделал именно то, что должен был сделать. Теперь я пойду и убью Кренделя. В лицо, а не в затылок. Я поднял портфель и пошел вон из раздевалки. Но как только ступил на неосвещенную лестницу, как будто провалился в никуда.

Новое утро

Пришел в себя уже в бабушкином доме. Было раннее утро, за окном темнота. Я лежал в постели и слышал, как тетка повторяет: «Вставай, опоздаешь в школу». Я встал, вспоминая в мельчайших деталях, как все произошло. Не было сомнения, я убил ее. Но когда? Если вчера, то я уже должен быть в милиции. И что с Кренделем? Успел ли я убить Кренделя? Где штык? Штыка в портфеле не было, как не было и платка в кармане. «Иди есть!» — крикнула бабушка. Я быстро поел, оделся, схватил портфель и выскочил на крыльцо. Бросился к зеленым воротам и потянул за ручку калитки. Калитка подалась. Но вот же и вмятина на ней — там, куда я вставлял штык! Пробежал двести метров до школы, вошел, прислушиваясь так чутко, как никогда раньше не делал. Все было, как обычно. В раздевалке шумели и толкались, дежурная уборщица ворчала, делая вид, что и в самом деле хочет угомонить детей. «А где завуч?» — спросил я осторожно. «Вот я тебе справочная!» — огрызнулась старуха.

Я поднялся на второй этаж в свой класс. Крендель уже был там и сидел на подоконнике. Подойдя к нему, я посмотрел ему в глаза. Не знаю, что уж было в моем взгляде такого, но тонкие губы Кренделя исполнили странную улыбку, потом он отвернулся и стал глядеть в окно.

…В этом классе я проучился еще год. Больше меня никто не бил.

Дубов Георгий