— Можно после юбилея поговорить о совсем не юбилейном? — спросил меня Валерий Фокин, режиссер, создавший гоголевскую энциклопедию: на разных сценах, в разных странах и в разные годы поставивший 13 спектаклей и телефильмов по Гоголю. Мы поговорили в жанре «постскриптум».
— Есть облегчение от того, что осела юбилейная пена?
— Большое! Спасибо уже, что тушь для ресниц «Вий» не выпустили. Не обратили, как некогда Александра Сергеевича, в шоколад, шампанское, духи.
— Но торжественное заседание 1 апреля с докладом — уже, похоже, гоголевская фантасмагория, разве нет?
— Конечно! Гоголь вообще не юбилейный человек! Он вне официоза, ироничный, закрытый, мнительный. Но фантасмагории вокруг Гоголя очень много. Замечаю, юбилеи на некоторых действуют, как весна на котов. Люди возбуждаются, бросают основные занятия и объявляют себя душеприказчиками классика. Ощущение, будто они ежевечерне созваниваются с Николаем Васильевичем, получают указания из первых рук и тут же начинают знать, что хорошо для Гоголя, а что недопустимо. Как у Твардовского — «… того света телефон, внутренний, конечно!»
Например, реставратор Савелий Ямщиков и литературный критик Игорь Золотусский распустили слух, кочующий из одного издания в другое. Будто бы в «Ревизоре», который идет на сцене Александринского театра уже семь лет, имеет Государственную премию, «Золотую маску» и с аншлагами объездил полмира, Хлестаков насилует городничиху и дочку.
Откуда?! Тоже, как в «Ревизоре»: «Кто первый принес эту весть? Вы принесли?!» Ничего подобного нет!
Мне рассказали, как шло одно заседание юбилейного комитета. Во время выступления председателя петербургского комитета по культуре Ямщиков из зала страшно закричал: «Золотусский на вас хотел в прокуратуру подавать! У вас в Александринке Хлестаков насилует городничиху!» На что тот, растерявшись, сказал: «
— Так что, история повторяется? В Александринке же использована мейерхольдовская инсценировка. Другой век, формация и публика, а реакция та же?
— Как же Мейерхольда долбали за спектакль 1926 года! До драки дело доходило! Зинаида Райх, как известно, там 15 раз переодевалась, и Шкловский написал в «Вечерней Москве» рецензию, которая называлась «Пятнадцать порций Городничихи». Оскорбленный режиссер на диспуте в Политехническом Шкловского обозвал фашистом! Демьян Бедный бесновался, эпиграмму создал: «Убийца ты! Смех! Гоголевский смех убил ты наповал!» Все знали и знают, каким Гоголь должен быть!
— Но театр не передатчик текста, за двести лет гоголевских воплощений так этого и не поняли?
— Нет, не поняли! И лучше бы, как писал Мейерхольд, вывести всех режиссеров на площадь и расстрелять! У нас одной зрительнице на «Ревизоре» стало плохо. Вынесли ее из зала, положили в фойе на диван, стали капать валокордин, спрашивать: «Что с вами случилось?!» Она вся в слезах говорит: «Я не могу это видеть!» «А что, что?!» Она говорит: «Ну как же?! Ведь Хлестаков у Гоголя такой милый!»
То есть я имею свое представление, и ты мне его не трогай! И никто не хочет думать, кто он такой, ревизор? А что если он придет сегодня, грянет, и надо нам всем ревизовать свой внутренний мир, себя. Никого это начало не интересует — взяточник, щелкопер, но
А недавняя история: человек подал в суд на Александринский театр, оперируя законом о правах потребителя? Войдет в анналы. Он приобрел товар, то есть купил билет. И не увидел того спектакля, который хотел. Ему всучили не тот товар!
И потребовал компенсировать ему моральный ущерб; Куйбышевский суд принял дело. Судья, понятно, не театральный критик, но мигом разобралась и вынесла вердикт: если хотите получить чистого Гоголя, возьмите книгу, сидите дома и читайте! В театр ходить не надо! В правовом смысле нам помогло то, что на афише стояло: сценическая версия Мейерхольда и Коренева. Но и это — истинно гоголевская фантасмагория.
Грядет юбилей Чехова. Мы же ведь это все проходили: так нельзя ставить Чехова! По поводу «Трех сестер» Эфроса. Все это от дикости и невоспитанности вкуса, который еще и уничтожает ТВ.
— А меня, раз уж зашел разговор о ТВ, поразил Леонид Парфенов в юбилейном фильме о Гоголе: Парфенов в Риме, Париже, в кибитке, в карете, босиком, с фалдами, бокалами, с визуальными эффектами. Сто порций влюбленности в себя плюс бодрое освоение бюджета. Времена то одно в Гоголе обостряют, то другое. А наше — что?
— Холуйство и готовность к нему. В Петербург, еще президентом, однажды приехал Владимир Владимирович, был прием в «Европейской», уважаемые люди города. Каждый подходил, здоровался. И многие возвращались и вновь пристраивались в очередь, чтобы еще раз подойти. Меня кто-кто спрашивает: «А вы что же — еще не подходили?!» Два пожилых академика вышли, один другому говорит: «Ну что — отстрелялись?! Теперь можно и поесть!» Думал, тихо произнес, а вышло громко,
Помню, в театр приехала губернаторша. И два моих высоко тогда поставленных сотрудника, чуть меня с ног не сбив, кинулись провожать Валентину Ивановну. Проводили, посадили, прибежали, запыхавшись, сели у меня в кабинете и преданно смотрят: сделали дело! Ну чистые Бобчинский и Добчинский. Я узнал вас, господа! Да и сам замечаю: звонит начальник, у меня голосок выше становится, бодрости прибавляется, спина выпрямляется, пусть не как у Боклевского в карикатурах, но
— Что из важного осталось вне юбилея?
— Никто не хочет очной ставки, а Гоголь это всегда — очная ставка. С самим собой, это ты там, в этом зеркале. А все думают: «Это не я!» Он ведь стоял внизу, после представления «Ревизора», и слушал: галерка говорит одно, «воротники» другое, но никто не хочет признаться! Только один император вдруг: «Всем досталось, а больше всего мне!» Да еще и деньги заплатил большие молодому автору, царь-жандарм, поскольку это был госзаказ.
Гениально сказал Товстоногов: «Ощущение от классика должно быть — как от свежепрочитанной газеты». Но это очень трудно. Ведь никто не помнит, что написал Гоголь о городе, до которого не доскачешь, скачи хоть три дня, а это наш внутренний город. Вот что надо было бы изучать в юбилейные дни, лирический голос автора.
— Умершего относительно молодым и, хоть двести лет прошло, так и оставшегося незнакомцем?
— Да, осталась в тени одна из самых существенных сторон его жизни, его таинственность, муки, метания, скрытный характер, склонность к мистификации, духовная составляющая. Мы же хотим видеть яркого Гоголя, смешного, с малороссийскими мотивами. Нам такой более близок, удобен, он более наш. А между тем в «Выбранных местах» есть очень важные мысли о России, о земле, о том, как здесь жить, как вообще строить это государство; есть прямые переклички с солженицынским «Как нам обустроить Россию». Но Белинский, а вслед за ним советская школа, хотели видеть в нем только острого сатирического писателя, обличителя, а не подвижника, мыслителя. В этих юбилейных торжествах мало внимания было уделено сокровенному Гоголю. А ведь он очень разный, мистический, иногда опасный.
— Может наказать?
— Еще как! Битов замечательно написал, что, как только в тебе появляется уверенность, что ты все про Гоголя знаешь, в этот момент он обязательно тебя своим длинным носом ткнет в плечо или он тебе этот нос так покажет!
— Были примеры?
— Не раз. Я в Кракове ставил «Мертвые души». Приезжаю, сидят сорок человек, я им начинаю рассказывать о Гоголе, о Мережковском, нравлюсь себе очень. Я говорю: «Ну, господа, давайте почитаем!» Они начинают читать, и у меня встают волосы дыбом — совершенно другой текст. И явственно слышу
Это только наше глупое самоуверенное ощущение, что те, кто ушли, ушли. Нет, они здесь, мы все вместе, мы связаны, другое дело, что эту связь ты или пытаешься уловить, или ты глух.
Беседовала Марина Токарева
