Алексея Кузьменко расстреляли в 1938 году. Ему было всего 35 лет. В пятидесятые его реабилитировали, но это уже не имело большого значения для его семьи. Яркий, веселый и артистичный мужчина был звездой местного театра. Он навсегда таким остался в памяти дочери, Евгении Василец, рассказавшей нам эту историю.
«Это так важно — помнить и говорить о папе. Моим детям и внукам наша история не интересна. Если я начинаю разговор, всегда говорят: «Да ладно, бабушка, потом-потом…» Хотя я и без того мало помню с тех времен. После ареста отца даже с мамой на эту тему не разговаривали, ни о чем не спрашивали, потому что боялись, а вдруг и ее арестуют?
Мои дедушка и бабушка со стороны отца жили в деревне Киянлы Феодосийского района. В тридцатом году семью дедушки, Кузьменко Михаила, вместе с моим отцом и мамой, они как раз поженились, раскулачили и сослали на Урал. У Михаила было трое детей, у них свои семьи. Всех загрузили в вагоны и повезли на Урал. Ехали очень долго. В вагонах ничего не было, на станциях давали воду, изредка еду. Ехали с маленькими детьми в нечеловеческих условиях. Со станций на лошадях развозили по поселкам. Родители попали в поселок Заречный под Сосьвой в Свердловской области.
В семье отца только он был образованный, закончил педучилище, поэтому позже смог устроиться учителем в школу, а остальные были простыми тружениками, брались за любую работу. Позже братья моего отца смогли сбежать из спецпоселения. Где они жили, куда пропали, так мы никогда и не узнали.
Почему они решились на побег? Представьте себе молодых людей, которых поставили в невыносимые условия существования. Это было просто оскорбительно.
Я помню, что в поселке стоял большой дом, где находилась комендатура. Мы были обязаны там ежедневно отмечаться. Моя сестра, закончив 10 классов, была вынуждена ходить туда, просить, чтобы ее отпустили дальше учиться. Отпустили в Тагил. А вот я родилась в 1933 году, уже в ссылке, так мне даже свидетельство о рождении не выписывали. И нас, босоногих «неучтенок», там много было. Только через 3-4 года регистрировали таких детей, а до этого нас в государстве не существовало, были мы безымянными. Мама не работала, занималась со мной и старшей сестрой.
Лидия Кузьменко с дочерьми. Фото из личного архива Евгении Василец
Мама у нас, как жена декабриста, уехала с мужем в ссылку. Ей предлагали остаться в Крыму, она не подлежала выселению, лишь год была замужем на момент раскулачивания семьи Кузьменко. Но она уехала с мужем. Ее отец позже приезжал в Сосьву, посмотреть, как живет дочь в ссылке. Приехал, успокоился что все хорошо. Мой папа был такой человек. Веселый, энергичный, не жаловался никогда. У нас в Заречном был дом культуры, он там участвовал в спектаклях, играл комичные роли. Они с мамой жили счастливой жизнью, не роптали. Для них самым важным было то, что они вместе, а к условиям уже как-то приспосабливались.
Когда вышла новая конституция в 1936 году, мой дед, Кузьменко Михаил Семенович, на собрании что-то пошутил по этому поводу, и тут же его забрали уже из спецпоселения. Он умер в тюрьме.
Знаете, мой муж, когда мы поженились, рассказывал, что, если он видел афишу, что сегодня будет постановка с участием Алексея Кузьменко, всегда старался попасть на представление. Говорит, в дверях даже стояли, на пороге… Настолько много людей приходило, что в зале не помещались. Говорит, что видел моего отца на сцене, и все в зале всегда ждали этого момента. Хохотали, настолько он был талантливым комиком и жизнерадостным человеком, что всех вокруг заряжал своей энергией и весельем.
Театр в спецпоселении. Фото из личного архива Евгении Василец
Что я знаю о папином аресте? Мама рассказывала. Ночью 20 февраля 1938 года приехали трое, зашли. Я спала, а старшая сестра проснулась. Мы, как и все остальные семьи, жили семьей в одной комнате. Все перерыли, вещи раскидали... Вот что искали? Мама не могла ни плакать, ни кричать... Папу увезли, на прощанье он сказал жене: «Лида, не переживай. Все в порядке будет, разберутся, ведь я ни в чем не виноват». В ту ночь не только нашего папу забрали, а и многих других отцов из спецпоселения. Позже их всех увезли в Серов. Женщины между собой договаривались, ездили в город по очереди. Как-то появилась информация, что заключенных в определенный день и время повезут в баню. Мама поехала в Серов. И действительно, из ворот тюрьмы выехала грузовая машина, заключенные стояли в кузове, среди них был и папа. Увидев жену, он закричал: «Лида, уезжай в Крым к родителям!» И все… Никогда больше мы его не видели. И все наши письма возвращались обратно — осужден без права переписки. Ничего больше. Это было страшно.
Я настолько ожесточилась в детстве, что в 1953 году, когда умер Сталин, радовалась. В школе дети, мои ровесники, запросто говорили:
«Ой, Женька, ну кто ты? Вот мой папка, например, на войне родину защищает, а твой папка – враг!»
Это настолько потрясло мою детскую душу, что я об этом всю жизнь помню. На детей, конечно, обижаться не стоит, это им говорили родители. Потому что там, кроме высланных, жили и местные жители. И кто знает, какие у них были представления о нас?
Не так давно я ходила в архив и ознакомилась с делом своего отца. Там же написаны были все свидетели и доносчики. Я хоть и жила в поселке до 1962 года, но никого из них не знала. Следствие, которое там велось, настолько безграмотное, что я и передать вам не могу… Какие-то странные высказывания, все с грамматическими ошибками, а папа ведь был учителем… И везде он расписывался, со всем был согласен, что он организовал преступную группу, что выступал против советской власти, агитировал людей. В общем, был организатор, поэтому его и расстреляли. 20 февраля арестовали, а 9 марта уже расстреляли. Но вот как?
Очень хорошо помню момент, когда узнала о смерти Сталина. Учитель заставила нас встать из-за парт и трагическим голосом сообщила о смерти вождя. У многих полились слезы. А у меня в душе был такой праздник! Сталин вместе с Ежовым искалечил жизнь мне и многим другим людям.
Моему отцу было всего 35 лет! Мы, дети, были полностью лишены отцовской заботы, выросли без его внимания, без понимания, каково это — развиваться в полной семье. У меня отняли детство.
Многих подробностей жизни родителей я, к сожалению, так и не узнала. Но мама всегда говорила, что они с отцом были счастливы в любых условиях, им важно было быть вместе. Он работал, получал деньги, им хватало на еду и нехитрое хозяйство. Да и мама было очень работящей.
Фото из личного архива Евгении Василец
А потом война началась, маме нужно было нас кормить, а совершенно нечем. Она искала любую работу. Но куда пойдешь? Образование 5 классов, рано вышла замуж. А тут еще и жена врага народа… Рядом был колхоз им. Ленина, но в нем не было зарплаты деньгами. Только давали кое-какие продукты в обмен на трудодни. Мама с большим трудом устроилась на завод деталей для вагонов. Ходила пешком 4 км в одну сторону каждый день. В один прекрасный день она опоздала на четыре минуты, это было в феврале. За каждую минуту ей дали по месяцу заключения и увезли в тюрьму в Туру. Мы с сестрой об этом даже не знали, просто в тот день мама не пришла с работы... Вот такое государство — никакой заботы о детях. Спасло нас только то, что в хозяйстве была коза. Мы с сестрой доили ее, потому и выжили.
Пока мы жили без мамы, кто-то залез в наш дом и украл родительские обручальные кольца. Но на этом беды наши не закончились. Я пошла в магазин за хлебом, и хлебные карточки у меня вытащили из кармана. Оглядываясь назад, я не понимаю, как мы выжили. Как сейчас помню это ощущение, главное — дотянуть до весны. А там снег сойдет и можно пойти на колхозное поле, поискать остатки мерзлой картошки. Мы ее собирали и на печке пекли лепешки.
Моя сестра такая бойкая была, собирала компанию из детей, и мы пытались ходить в лес за ягодами. Почему пытались, а не просто шли? Так бригадир из колхоза на лошади скакал нам наперерез, разворачивал всех обратно, чтобы мы возвращались работать в колхоз. А что мы могли сделать? Шли и работали. Сажали капусту, из речки носили ведрами воду, поливали. Как картошка подрастала, тяпали сорняки. Вечером приходил этот же бригадир и мерял, сколько мы сделали. За то, что мы работали с сестрой весь день, вечером мы имели право пойти на конный двор, там была бухгалтерия. Как сейчас помню: сидит кладовщик, очки на кончике носа: «Кузьменко? 150 с гаком!» Что это значило? Кусочек хлеба и литр сыворотки. Конечно, никакие трудодни нам никто не отоваривал. Одна радость, если убежим и ягод наберем.
Колхоз как рабство был. Людей же мало было, работать некому. Сейчас вот на деток смотрю, как солнышко, там в панамочке… А мы весь день на солнцепеке. Как вспомню косички наши заплетенные, которые по несколько дней не расплетали... Уж простите, но и вши были, и руки, и ноги в цыпках, и лица солнцем обожженные.
И в этих условиях все равно находились добрые люди. Например, приносили баночку супа, пока мамы не было. Ну, и по карточкам немного хлеба получали. А потом и мама к лету из тюрьмы вернулась. Я во время ее отсутствия даже в школу не ходила, получается, учебный год пропустила. Из-за этого на второй год осталась. А в школу мы ходили, надо сказать, с большим удовольствием. Километра три идти, но мы вообще не пропускали, потому что на большой перемене давали хлеб, чай и маленький кусочек сахара. Вот ради этого кусочка сахара мы в школу и торопились.
Откуда брали одежду? Я помню, маме где-то дали байку белого цвета, вот она сшила мне кофту, а к ней сатиновую юбочку. Это такой был такой наряд для меня, самый лучший в мире. Что касается верхней одежды, она и фуфаечки нам сама шила. У нее была хорошая швейная машинка еще из прошлой жизни.
Было в детстве много хорошего. Зимой катались с горок. Не было у нас, конечно, никаких санок. Брали деревянные лотки, смазывали их навозом, и катались. Внуки мои удивляются, чему тут радоваться можно?
Ребята сегодня, конечно, такого и представить не могут, но по-своему это было счастье.
После школы я поступила на планово-экономический факультет в техникум, а мои подружки не прошли по конкурсу, поэтому все уехали поступать в училище на фельдшеров. Я подумала, что я тут сидеть одна буду, и тоже поехала за ними. У меня были хорошие оценки, потому приняли меня без труда. А как мы с подружкой, Марусей Павличевой, увидели в лаборатории заспиртованных зародышей, так сразу удрали оттуда. Но ни денег, но перспектив у нас не было. Вернулись домой. Хорошо, что у меня был родственник, который работал в почтовом отделении, он устроили меня туда, а позже поспособствовал, чтобы меня взяли учеником счетовода. И получилось, что работать я стала в колонии. Вокруг вышки с автоматчиками, колючая проволока и собаки.
В 17 лет идешь на работу, обязательно кто-то просит что-то пронести в зону, либо наоборот. Я всегда отказывала. В бухгалтерии тоже сидели специалисты из заключенных. Те, кто по 58 здесь наказание отбывал, отличались от общего контингента. Со мной в кабинете сидел немец заключенный, изредка я выносила его письма, но это был страшный риск не только работу потерять, но и свободы лишиться.
На работе у нас проводили политзанятия. Когда я вступала в комсомол, сказала, что мой отец был арестован, но меня все равно приняли. Была секретарем комсомольской организации. Позже меня вызвали в политотдел и предложили вступить в партию. Я отказалась. Было ощущение ненадежности всей этой структуры. Тем более, то, что произошло с моим отцом, угнетало постоянно. Кроме того, меня, как секретаря комсомольской организации, вызывали на слушания «закрытых писем». Там я узнала, что перед началом войны, опасаясь, что заключенные подымут бунт, их перевозили из лагеря в лагерь, а по пути тайно топили корабли вместе с людьми. Там такие вещи озвучивали, что я вам даже передать не могу! Как я могла стать партийной после этого?
В 1953 году пришла бумага о том, что папа был осужден на 10 лет без права переписки, но погиб в местах заключения. Позже он был реабилитирован. В качестве компенсации маме отдали дом, в котором мы жили в месте ссылки, и две зарплаты отца с последнего места работы. Соразмерна ли такая компенсация потере, которую вы пережили? Деньги — это был мизер в те времена. А вот то, что ей отдали дом, это уже было оказание внимания со стороны государства, но в лице местной власти, которая похлопотала в меру своих сил о судьбе моей мамы.
Фото из личного архива Евгении Василец
Зачем нужны были все эти аресты? На мой взгляд, основная масса репрессий случилась перед войной. А ведь нас предупреждали, что война будет. Но советская власть боялась, что прогрессивные граждане могут пойти против своего руководства, памятуя о той несправедливости, которая была особенно яркой в послереволюционный период. Боялись, что народ может возроптать и поднять еще раз революцию.
Есть ли оправдание сталинским репрессиям? Нет. Не зря же он сам умер не своей смертью. Столько людей было истреблено! Нет прощения Сталину. Нет!»
Изольда Дробина
