Очередной обзор Дмитрия Стахова в этот раз посвящен новым книгам о сталинизме: личности и карьерам приспешников Сталина, революционному самовоспитанию в дневниках двадцатых-тридцатых и миллионам депортированных спецпоселенцев.
Дональд Рейфилд. Сталин и его подручные. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2017
К столетнему юбилею большевистской революции переиздание книги британского историка и литературоведа, впервые появившейся на русском языке в 2008-м, как нельзя кстати. Правда, с годами, прошедшими после первого издания, стали необходимы некоторые метки, предписанные новыми российскими правилами. Во-первых, на лицевой стороне суперобложки появился кружок с обозначением «18+», во-вторых, на оборотной стороне есть плашка со словами «Содержит нецензурную брань».
Рейфилд — серьезный и тактичный автор, и нецензурная брань содержится не в авторском тексте, а в цитатах из речи сталинских палачей или самих «тонкошеих» вождей, которые характеризовали таким образом обреченных на смерть. Бранные слова сохранились в архивных документах и воспоминаниях современников. Что же касается обозначения «18+», то оно в общем-то справедливо. Разрушение радужной картины мира до обозначенного возраста можно приравнять к педофилии, хотя стоило бы поставить метку «100+». Ведь книга Рейфилда суть приговор — к сожалению, всего лишь очередной и течения жизни не меняющий — бесчеловечной и циничной системе, сложившейся после прихода к власти большевиков и в особенности Сталина. А приговоры, остающиеся лишь словами, не воплощаются в реальные действия, опасны для любого возраста.
Рейфилд рассматривает не саму по себе биографию Сталина, а его путь к власти и те средства, которыми он власть удерживал. То есть то, что было бы невозможно без октябрьского переворота и что, рискну предположить, было прямым его следствием. Иными словами — «человеческий материал», ставший опорой режима, и политические решения, способствовавшие становлению и укреплению власти отца народов.
Главная тема книги — «карьера и личности приспешников Сталина, особенно тех пятерых, которые возглавляли службу безопасности и тайную полицию…», именно Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берии. Эти инфернальные персонажи изображаются Рейфилдом лапидарно, но выпукло. Собственно, за их биографиями и достижениями раскрывается история страны победившего октября, от 1917 года до того времени, которое Рейфилд обозначил как «окаменение». В этой, заключительной, главе объемной книги автор начинает с дряхления вождя и заканчивает описанием конца палачей. Не всех, конечно, а, во-первых, наиболее значимых, во-вторых — тех, кого не расстреляли раньше.
Рейфилд — автор литературоцентричный и многие примеры, образы, характеристики черпает в художественной литературе и поэзии. Он уделяет немало внимания тому, как Сталин и его подручные «работали» с людьми искусства, с писателями, деятелями театра и кино. Эти страницы читаются с особенным интересом.
К сожалению, в книге Рейфилда имеется целый ряд неточностей. Возможно, читатель старше восемнадцати, краснеющий от нецензурной брани, на них внимания не обратит, тем более что сами по себе неточности — кто их не допускает! — не снижают значимости книги Рейфилда. Не ставя задачи перечислить все, отметим лишь те, которые (если можно так выразиться) затрагивают непосредственно самого рецензента.
Начиная один из последних абзацев книги справедливыми словами «Советский Союз не смог окончательно разобраться с наследием прошлого», Рейфилд пишет далее, что «родственники расстрелянных получали от власть имущих всего-навсего „реабилитацию”, состоявшую в справке и ежемесячной выплате». Читатель может подумать, что родственники получали эти выплаты ежемесячно, что, конечно же, неверно. Так, один из моих ближайших родственников в 1956 году вместе со справкой о реабилитации получил купон, по которому в сберкассе ему выдали двухмесячную зарплату рабочего в точном соответствии с зарплатами 1938 года, то есть двести шестьдесят руб. 00 коп. Этих денег хватило на бутерброд с колбасой, сто граммов водки и стакан чаю с сахаром и лимоном.
Другая неточность — Рейфилд называет одного из самых подлых сталинских подручных, Леонида Заковского, комиссара госбезопасности 1 ранга, евреем. Хотя в доблестных органах того времени евреев еще было немало, Заковский таковым не являлся. Он, подписавший обвинительное заключение на два дня позже того, как моего деда и его товарищей, рабочих артели «Цветмет», якобы готовивших покушение на Сталина, Ворошилова и Молотова, расстреляли в Бутово, не был евреем. Заковский, он же Генрих Эрнестович Штубис, был латышом и сыном лесника, в конце своей кровавой карьеры стал главным по линии НКВД именно в Москве, а не в Ленинграде, как полагает Рейфилд. После допросов у Заковского сознавались сразу и во всем, и это немудрено — Заковский остался в мрачной истории доблестных чекистов своей похвальбой: «Попадись мне Карл Маркс, он бы тут же признался, что был агентом Бисмарка»...
Рейфилд пишет, что «нельзя отклонить от себя обвинения в преступлениях против человечности тем, что ты выполнял чужие приказы». С этим не поспоришь. Кроме того, автор, как подлинный и глубокий знаток русской культуры и литературы, опираясь на авторитет Толстого и Достоевского, пишет, что «лишь полным раскаянием можно искупить преступления прошлого», и сетует на то, что полной оценки произошедшего в России еще не было. С этим также не поспоришь. Однако глубокая книга Дональда Рейфилда наводит и на другую мысль — о том, что раскаяние предполагает действия. Что геноцид, депортации, преступления против человечности не получили (и, судя по всему, не получат в будущем) правовой оценки. Раскаяние вкупе с решением справедливого и независимого суда могли бы стать лучшим памятником великим событиям 1917 года — и всем последующим.
Йохен Хелльбек. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2017
Йохен Хелльбек, историк и славист, известен книгой «Сталинградские протоколы» (2012 год), в которой он анализирует дневники и воспоминания солдат Красной армии, участвовавших в Сталинградской битве. Книга «Революция от первого лица», в оригинале «Revolution on My Mind», вышла в 2006 году в издательстве Harvard University Press. Предметом исследования стали дневники советских людей, в том числе бежавших в город от раскулачивания крестьян, сельских учителей, инженеров и писателей. Все эти люди, по мнению автора, использовали дневник как способ самонаблюдения и самовоспитания, «превращая существующие культурные образцы в горизонт собственного становления, делая историю частью своего Я».
Автор пишет, что «хотя культура насилия была характерна в тот период [1920–1930-е годы — Д. С.] для всей Европы, только в Советском Союзе развилась инквизиционная культура, стремившаяся выявить и разоблачить оскверняющего Другого внутри революционного движения». Далее Хелльбек продолжает в том смысле, что принадлежность к создававшемуся коммунистическому миру определялась чистотой сознания, и делает интересный вывод, что каждый человек становился одновременно субъектом и объектом очищения. Хелльбек уверен, что исключительное обращение к личности было уникальным для советского коммунистического государства. Он утверждает, что «никакой другой режим массовой мобилизации, существовавший в ХХ веке — ни в фашистской Италии, ни в нацистской Германии, — не призывал людей к такой масштабной переделке себя путем включения в революционное строительство. И ни один из этих режимов не породил автобиографической литературы, сравнимой с советской по объему и глубине рефлексии».
Хелльбек, как представляется, уловил очень интересную тенденцию: личные хроники советских людей «очерчивают экзистенциальную территорию, отмеченную авторефлексией и борьбой», их интроспекция не направлена на индивидуалистические цели, причем авторы советских дневников «обнаруживают стремление вписаться в общественно-политический порядок». В дневниках советские люди, прямо или косвенно, стремятся представить себя субъектом истории. При этом «разделение на личную и общественную сферы или частные и всеобщие интересы, а также требование подчинять первые последним структурировали события, переживавшиеся большинством авторов дневников».
Основные главы книги посвящены разбору дневников отдельных советских людей. Например, в главе «Интеллигенция перед судом истории. Зинаида Денисьевская» автор анализирует дневник школьной учительницы из Воронежа, которая вела его с 1900 года вплоть до смерти в 1933 году. Дневнику «кулацкого сына» Степана Подлубного посвящена глава «Секреты классового врага». Самовоспитанию сильной личности, становлению «нового человека» — глава «Дневник нового человека. Леонид Потемкин». Писательский дневник драматурга Александра Афиногенова, который рассматривал его ведение как акт почти ритуального очищения, изучается в главе «Чернильница Сталина». Дневник, если можно так выразиться, на грани психического здоровья рассматривается в главе «Лаборатория сознания». В этом дневнике Юлия Пятницкая сначала описывает свои сомнения в том, является ли ее муж и отец ее детей настоящим советским человеком, не является ли он врагом и вредителем. Далее, уже после ареста и расстрела мужа, Пятницкая делает записи о том, что сама она «неисправимая контрреволюционерка», после чего оправляется в НКВД, где «заявила (государственному обвинителю) о своем настроении и мыслях, при которых мне бы надлежало быть изолированной от общества». Дальнейшая судьба Пятницкой вполне предсказуема — ее арестовали и отправили в лагерь: «Судьба Юлии окончательно определилась после того, как она отвергла сексуальные домогательства начальника лагеря. Он отправил ее на тяжелые работы на строительстве плотины. Осенью 1940 года солагерники отвернулись от нее, слишком слабой и больной для того, чтобы продолжать работать, и оставили умирать в загоне для овец…».
Йохен Хелльбек отмечает, что «субъективирующий импульс советской идеологии был отчасти связан с марксизмом и его романтическими корнями, но отчасти и с требованием общественной полезности, являвшимся ключевым для русской культуры задолго до революции». Неуклонное устремление в светлое будущее было, как пишет автор, характеристикой нарративов советских дневников. Сохранившиеся письменные свидетельства особенно ценны в наши дни: будущее, о котором они грезили, вроде бы наступило, но по-прежнему все время ускользает.
Виктор Бердинских, Иван Бердинских, Владимир Веремьев. Система спецпоселений в Советском Союзе 1930–1950-х годов. М.: РОССПЭН, 2017
Книга посвящена одной из самых «закрытых» и, так сказать, настойчиво избегаемых до недавнего времени зон новейшей отечественной истории – «практиковавшимся в 1930-е — начале 1950-х гг. насильственным переселениям больших масс людей и даже целых народов». Система спецпоселений, существовавшая почти три десятка лет, — уникальное явление и в мировой истории вообще, и в истории пенитенциарной практики в частности. При том что осуществление массовых депортаций стало в СССР обычным явлением, которое обеспечивалось пропагандистским прикрытием и существовало благодаря атмосфере страха и насилия, характерной для обозначенного времени.
В первой главе, «Политико-правовые основы возникновения и развития советской системы спецпоселений в 1930–1940-е гг.», дается анализ довоенной «кулацкой ссылки», рассматриваются этнические депортации с 1941-го по 1944-й, а также стабилизация системы спецпоселений и предпосылки ее распада в 1945–1950-х годах. Во второй главе, «Особенности инфраструктуры системы спецпоселений», авторы анализируют особенности структуры управления и надзора в спецпоселениях, экономику системы спецпоселений, спецпоселения как среду обитания и рассматривают, как было очерчено правовое положение человека в системе спецпоселений.
Особый интерес представляют собой материалы, включенные авторами в раздел «Приложения». Здесь докладная записка по вопросам размещения и устройства кулацких переселенцев в Северном крае, датированная примерно апрелем 1930 года; информационное сообщение о снабжении продовольствием высланных кулаков; впечатляющая справка о состоянии трудовых поселений ГУЛАГа НКВД СССР, подписанная начальником инспекции отдела трудовых поселений старшим лейтенантом ГБ Арсением Тишковым (Тишков, верный чекист, сделал позже прекрасную карьеру, в том числе на дипломатическом поприще, и даже баловался литературными опытами); директива №42/234008 от третьего января 1942 года, разъясняющая вопрос допустимости снятия зубных протезов с умерших заключенных и предписывающая обязательно изымать золотые протезы. Некоторые включенные в приложения материалы — например, написанное с грамматическими ошибками заявление спецпереселенца Фрица Фридриха от девятого сентября 1947 года, попавшего на общие работы в один из лагерей Вятлага — вызывают буквально оторопь. Несчастный Фридрих, которого должны были отпустить из спецпоселения, не только оказался в лагере, но и как спецпоселенец не получил одежды и донашивал свою. Фридрих пишет: «Прошу мне просьбы не откасяться!» — просит отпустить его к семье, высланной в одну из деревень «Большой-Улуйского района, Красноярского крайя», но резолюция замначальника управления Вятлага майора Шубина (Николай Шубин несколько позже получил от комиссии, проверявшей Вятлаг, характеристику со словами «разложился в быту») была проста: «Отправлен на сенокос». Также в приложения включены фрагменты из воспоминания спецпереселенца Иоганна Эйснера, выселенного вместе с семьей из республики немцев Поволжья в район Вятки.
Вывод, к которому приходят авторы, позволяет определить особенности сталинско-советских депортаций как административных (т. е. внесудебных) и «списочных», то есть направленных не на конкретное лицо, не на отдельного индивида или гражданина. Другой особенностью было то, что решения принимались «на самом верху партийно-государственной элиты», чаще всего — по инициативе органов ОГПУ-НКВД-НКГБ. Ни конституционное право, ни уголовное во внимание не принималось. Задействованы не были даже такие суррогаты советского «судопроизводства», как «тройки», «особые совещания» и тому подобное. Через эту систему, вместе с «наказанными народами» (всего тотальной этнической чистке подверглись семнадцать народов), было пропущено более шести миллионов человек. И даже самый циничный взгляд на «человеческий материал» при ознакомлении с приводимыми авторами оценками экономической цены политики спецпоселений будет скорректирован: «ни один из известных архивных или нарративных источников не подтверждает встречающиеся и участившиеся в последнее время оценки о „превосходстве подневольного, но хорошо организованного труда” — над трудом свободным». Депортации в чисто экономическом плане принесли огромные убытки, создали демографические проблемы. О таких «поэтических вольностях», как уважение прав и свобод человека и гражданина, лучше и не вспоминать.
