Они стоят рядом – Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов. Это два фактических столпа русской поэзии второй половины ХХ столетия, два полюса, две самые цитируемые и почитаемые фигуры двух различных спектров поэтических пристрастий отечественных ценителей рифмованного слова. Как правило, если какой-то поэт внутренне для себя отторгает Бродского, то он высоко ценит Кузнецова. И наоборот. Это, возможно, чересчур обывательская и упрощённая позиция, но никуда от неё уже не денешься. Это аксиома.
Поэтические предпочтения могут быть выражены ярче или мягче, откровеннее или по касательной, но наличие поэтического противовеса с течением времени не только не исчезает, но лишь делается более характерным. Точнее и концентированнее других очевидную параллель Бродского–Кузнецова обозначил Владимир Бондаренко: «Они и родились в один год. И оба вышли, скорее, из Державина, чем из Пушкина. Один представляет более либеральную традицию русской поэзии, другой – более традиционную и консервативную, но в целом они по-своему близки друг другу».
Бондаренко отлично обозначил вектор развития и степень поэтических ожиданий поэтов от собственного ремесла. То есть вторая половина ХХ столетия прошла под знаком схождения с высот мировой культуры до русского национального голоса. Некий демиург, много познавший и много повидавший, несёт свой огонь в народ, просвещая и возвышая некую заведомо ниже его находящуюся массу.
Здесь они однозначно схожи, Кузнецов и Бродский. Со своими планетарностями и намеренными философскими обобщениями, где нет ни Акакиев Акакиевичей, ни станционных смотрителей в принципе. Показательно сравнение поэта и русского человека с лежачим камнем у Юрия Поликарповича:
И ты, поэт, угрюм ты или весел,
И ты лежишь, о русский человек!
А вот уже полярная планетарность от Иосифа Александровича. Со всё тем же мотивом народной статичности, когда чётко разделены две ипостаси: творческая, созидательная, и созерцательная, пассивная. С теми же пресловутыми камнями:
Эти стихи о том, как лежат на земле камни,
простые камни, половина которых не видит солнца,
простые камни серого цвета...
На самом деле эту перекличку, философскую и семантическую, между Кузнецовым и Бродским, Бродским и Кузнецовым можно вести долго. Что совершенно излишне, благо Бондаренко прекрасно определил исходный пункт – Державин.
С одной стороны, пресыщение знаниями, совершенство, мастерство, а с другой – тайное ожидание будущего Пушкина, который бы откликнулся своей «божественной простотой» на знание демиурга-творца, оживил совершенство теории собственной ежедневной практикой. И нобелевский лауреат Бродский, и поэт-почвенник Кузнецов лучше многих других безошибочно почувствовали вот именно это ожидание грядущего Пушкина, этот разлад, часто трагический, между словом и делом, между накопленными знаниями и бытом, между душой и телом народными. Глубоко символично, что на роль столпов заката ХХ поэтического столетия с разных идеологических и художественных фронтов выдвинулись самые крупные свои представители, чтобы прийти на одно поле, где лежат всё те же пресловутые люди-камни.
По сути своей, вершинными проявлениями русской поэзии этого времени стали глубоко трагические концепции, несущие изначальные разрушение и хаос, смуту и разлад. У Бродского подобная интонация звучит предельно откровенно:
По выпуклости-гладкости асфальта,
по сумраку, по свету Петрограда
гони меня – любовника, страдальца,
любителя, любимчика разлада.
Но наивным было бы полагать, что стихи Юрия Кузнецова более в этом смысле оптимистичны и позитивны. Вместо индивидуалистической проповеди у него всё это оформлено лишь в более понятные почвеннику одежды и мифологемы. Взять хотя бы посвящение Юрия Поликарповича «Отцу» 1969 года, всё проникнутое болью и страхом за будущее:
– Отец! – кричу. – Ты не принёс нам счастья!..–
Мать в ужасе мне закрывает рот.
Эффектно сказано, но фактически весьма двусмысленно. На грани инфантилизма и потребительства. В стихах словно предполагается, что отец должен обеспечивать бытие сына и своей семьи, а сын должен предоставляемые ему автоматически блага не менее автоматически потреблять.
Нечто по русской поговорке: «Отчего парень с лошади упал? Оттого, что мать криво посадила». Словно бы кривая посадка на лошадь избавляет самого парня от необходимости держаться в седле и представлять собой что-то самоценное не только в родстве с отцом и не только в качестве звена поколений. Не говорю, что разрыв поколений – это хорошо. Не говорю, что это легко. Но за констатирующей частью обязательно должна начинаться позитивная программа, то, как именно ты сам планируешь держаться в седле. Когда даже отец предал, когда нация – не такая, когда всё вокруг – не то и не так. И вот здесь начинались откровенные проблемы.
Тонким существом своей души и Кузнецов, и Бродский предчувствовали распад СССР, европейские войны, погружение советской империи в пучину феодализма, технологическое крушение общества потребления.
Неслучайным выглядит даже эпический склад речевого пространства у обоих авторов с их тяготением к поэмам, к большим формам, к непременным обобщениям. Когда даже небольшие по размерам стихи менее всего напоминают простую зарисовку или заметку, претендуя на цельный философский образ.
Поздняя советская лирика буквально сочилась этими перезрелыми соками распада. Не было веры уже не просто в идеалы, но не было также и веры в общество, в семью, в самого себя. Поздняя советская лирика разрушительна и саморазрушительна. И чем лучше, чем достойнее авторы, тем эта тенденция виделась отчётливее, откровеннее. Тем сильнее рвались нервы в строках Юрия Кузнецова, тем циничнее матерился Иосиф Бродский.
Кого мы обманываем? Хотя бы те же эпатажные строки «Я пил из черепа отца» правильно были поняты лишь близким кругом Юрия Поликарповича, теми, кто разделял его убеждения, кто разбирался в его весьма непростых художественных и эстетических поисках.
Пренебрегать возможностью диалога – значит утратить связь с улицей, как определял наречение явлений именами Маяковский. Делать вид, что диалог не нужен или не важен – потворствовать разрушению преемственности традиций и открывать дорогу в русскую поэзию разрушителям, которых гениально разоблачил Кузнецов, но не достучался до массового читателя именно потому, что из своего «генштаба» далеко не всегда считал непосредственный диалог благом.
И Кузнецов, и Бродский выглядят в исторической перспективе своего рода предвестниками Русского хаоса перестройки. Гениальные алконосты распада пропели свои печальные песни, чтобы потом, за ними, не было уже ничего, даже отдалённо напоминающего реалий СССР. Они в предельно концентрированном и незамутнённом виде явили то, что тогда же прорывалось у многих, но не было пока что оформлено столь беспощадно и бескомпромиссно.
И там, где другие пока ещё видели личные мотивы, Кузнецов с Бродским сумели увидеть планетарный хаос.
Андрей КАНАВЩИКОВ
