В июне 2005 года театр «У Никитских ворот» повез в Прагу на Всеевропейский еврейский Фестиваль «Девятые ворота» два моих спектакля: «Майн кампф. Фарс» (пьеса Джорджа Табори) и «Фокусник из Люблина» (моя пьеса по прозе лауреата Нобелевской премии Исаака Башевича-Зингера) – успех был колоссальный. Но дело не собственно в успехе, а в том, что удалось предъявить все понимающей аудитории как раз те опусы, о которых в недавнее время нельзя было и мечтать.
Самое отрадное, что пражская публика реагировала с тем же восторгом, что и московская. Смеялась и плакала в тех же местах.
Это доказывает, что «еврейская тема» есть тема общечеловеческая, и совсем не обязательно ее реализовывать только в скрипично-клейзмерском ключе. Табори и Зингер – писатели мирового значения и звучания – и я горжусь этими своими еврейскими работами.
При этом – главное…
Всею жизнью своею я связан с Россией, русской культурой, которой и по сей день истово служу.
Неловко напоминать, но в контексте сегодняшнего рассказа о моем национальном мытарстве, может быть, стоит хотя бы перечислить лишь одни имена русских писателей и поэтов, чьи произведения я ставил на сцене, всякий раз пытаясь дать им вторую, уже театральную, жизнь.
Это (по памяти, не по порядку) Пушкин, Гоголь, А. Толстой, Л. Толстой, Салтыков-Щедрин, Карамзин, Чехов, Достоевский, Куприн, Зощенко, Бабель, Булгаков, Тургенев, Маяковский, Чаадаев, Шолохов, Гончаров, Гумилев, Шергин, Горький, Набоков, Гроссман…
Вот написал «Бабель», «Гроссман», и явственно слышу гадкие возражения националистов – «ну, какие же они русские, они – евреи…»
Ну, что поделаешь… Терпите. Ничего другого вам, подлецам, не посоветуешь.
За каждым именем – поверьте! – труд, и труд огромный. Муки творчества несусветные.
Вспоминаю дни путча. На улицах Москвы танки, по телевизору «Лебединое озеро», а я, грекоеврей, сижу за своим письменным столом (на кухне) и пишу книгу «Чтение дяди Вани». Кайф!.. Уж очень хорошо работалось в тот момент.
Рассказывают, будто Пуришкевич, глава «черной сотни», депутат той еще, то бишь дореволюционной, Думы якобы сказал:
– Почему нужно уничтожать всех евреев?.. Потому, что в каждом из них потенциально живет великий русский писатель!
Мысль спорная, но занятная. В ней радует откровенность, с которой шовинизм объявляет в открытую о своей ненависти к культуре как таковой. Стержнем этой ненависти становится братание антисемитизма и русофобии, их наднациональное слияние в окутанной дьяволиадой душе. Пример, скажем, Розанова показывает, как «мыслитель», выдвигавший свой зоологический антисемитизм в качестве основы своей философской доктрины, в конце концов приходит к юродскому, кликушескому ползанию перед еврейством, замаливанию своего греха перед ним и Христом. Но ведь и свой народ Розанов не ахти как жаловал – и в этом я вижу неслучайное презрение КО ВСЕМУ И ВСЯ, нездоровое, абсолютно патологическое неприятие ДРУГОГО, «не такого, как я». Вот почему не верю я ни розановскому покаянию, ни его же натужно-шовинистическому, по сути, возвышению «народа-богоносца» над остальным человечеством. Растрепанность этого миросознания очевидна, ибо воинствующая ксенофобия всегда рано или поздно оборачивалась противу самого себя, действовала не только вовне, но и саморазрушающе.
Я потому и убежден, что Советский Союз распался – помимо экономических и политических причин – еще и по той простой причине, что потерял в истории нравственность – провозглашенная и с помпами поддерживаемая «дружба народов» оказалась блефом из-за реального человеконенавистничества на местах – в школе, в институте, на предприятиях, в магазинах, в горах и пустынях, на холмах и равнинах…
– Не надо было евреев трогать! – как сказал один мой приятель.
– Это ты к Сталину с такой претензией? – спросил я.
– И к Николаю Второму тоже.
– Давай уж тогда с Ивана Грозного начинать.
– Можно и раньше, – горько улыбнулся приятель.
Однако нам интереснее всего то, что происходит сейчас.
Внешне у нас и сегодня все в порядке – империя, как и прежде, обязана твердить о равенстве и взаимоуважении граждан. Официально «государственного антисемитизма» нет, но у нас ведь его не было и во времена «дела врачей». У нас, правда, есть группа депутатов Государственной Думы, подобных Пуришкевичу, но в данном случае то, что Дума Государственная, надо думать, мешает «государственному антисемитизму» таковым не быть. Что-то тут как-то не сходится.
Ну, да, это чепуха!.. Если у нас доказано неопровержимо, что и сам Христос был русским (как я греком!), то о чем еще говорить!..
Если раньше у нас воняла «черная сотня», то теперешние «государственники» сделались «пятитысячниками», картинно собрав именно столько подписей под своим антисемитским письмом. Фашистские и полуфашистские издания десятками и сотнями гуляют по стране, президент которой, вдыхая воздух Освенцима, публично осуждает Холокост.
Что мешает ему одним запретным ударом прикончить нынешних гитлеровцев?.. Конституция?.. тогда на кой черт нам такая Конституция, которая через 60 лет после Победы над нацизмом позволяет нарушать элементарные права человека?! Свобода слова?.. Нет, свобода геббельсовской пропаганды.
Известный на весь мир художник прокламирует: «Россия – для русских. Израиль – евреям. А кому еще?»
Звучит хлестко, но подло в отношении многих народов, населяющих Россию. Правильно было бы «Россия для россиян». Что касается Израиля, спасибо за поддержку. Вот только как согласуется эта поддержка со званием Героя Советского Союза, присвоенного Насеру, ракетами «Скад» и красными от поцелуев с Арафатом щечками на физиономиях наших руководителей?
Конечно, в коридорах «Софьи Власьевны» антисемитизм был рассыпан везде и всюду. Шагу нельзя было ступить, чтобы не вляпаться в это дерьмо. Хохот Маклярского – слышала бы его моя мама… Но этот хохот носил, так сказать, дружественный характер. Гораздо хуже дело обстояло (и обстоит!), когда человек, которого все вокруг считали евреем и только евреем (это я!), сталкивался с непреодолимой стеной любого официоза, от которого исходила эта норма, – не брали на работу, не пускали к «секретам» (разве только избранных для пользы «оборонки» ученых гениев и отдельных титанов в области организации производства – таких в еврейской нации пруд пруди!), не давали учиться в институтах и университетах… Не раз мне, студенту факультета журналистики, приходилось слышать:
– Как ты туда попал?
– По конкурсу, – отвечал я, потупив взор.
– Ах, да… ты же у нас грек!..
Нередко в таких случаях хотелось дать в глаз. Но за что?.. Обидчик сам не понимал, что унижает меня. А унижал он меня, если четно считать, дважды – и как «грека», и как «еврея».
В глазах людей я был этаким приспособленцем. Вроде как испугался быть тем, кем я есть на самом деле, и с тех пор выдаю себя не за того парня. Поскольку доля истины в этом безусловно была, жить с моим пятым пунктом становилось все невыносимей – ведь каждого не возьмешь за пуговицу и не станешь каждому рассказывать про маму и папу, про Камчатку и 37-ой год…
Жалеть меня надо было, а не смеяться!.. С этим «комплексом» я жил аж до последних перестроечных времен – до момента, когда в паспорте исчезла графа «национальность».
Пятый пункт в анкете и эта графа – близнецы-братья. Они, конечно, многое определяли в жизни миллионов людей, но они не могли одного – влезть в их внутренние миры, подчинить окончательно человека, который, как сейчас бы сказали, сам себя «идентифицирует».
Я себя всю жизнь «идентифицировал» как еврея и потому особенно кололи меня чьи-то иронические слова типа:
– Когда надо, он грек, а когда надо, еврей.
Это была полная чепуха. Тут и доказывать что-то никогда никому не хотелось.
Тем более, что те, кто считал меня евреем, делились на две неравные части: одни поддерживали как «своего», другие называли (громко, тихо или про себя – неважно) «жидом».
«Ох, не шейте вы евреям ливреи» – справедливо сказано поэтом в песне.
То, что я по паспорту «грек», мне в редких случаях безусловно помогало, но отнюдь не спасало – сразу вылезала наружу правда. Та самая, которой я был ВЫНУЖДЕН стыдиться: ах, мама, мамочка моя, зачем ты это сделала?.. Ах, зачем?.. Ах, зачем?..
Конечно, в нашем обществе случались люди, которым было до феньки, кто я – да хоть татарин!.. да хоть ненец!.. Как говорится, лишь бы человек был хороший!..
Но этот взгляд при всем его интернационализме и гуманизме принадлежал, как правило, людям простым и честным, от которых в те советские времена ровным счетом ничего не зависело, ибо они никак не могли влиять на твою судьбу. Как приятно было разговаривать с ними НА РАВНЫХ!..
Но и тут иной раз доходило до смешного.
Однажды – это уже происходило недавно – я выступал на радио в «живом эфире». Журналистка, бравшая у меня интервью, видимо, захотела поговорить со мной на больную тему. Она спросила:
– А как Вы относитесь к только что вышедшей книге Солженицына «Двести лет вместе»?..
А я возьми и скажи:
– Очень уважаю Александра Исаевича как бывшего главного диссидента страны и автора книги «Архипелаг ГУЛАГ». Но вот последнее название считаю неудачным. Вернее, неточным…
– Что Вы имеете в виду? – спросила журналистка.
– Солженицын – православный человек, не так ли?.. Так вот, как православный человек, служащий истине, он мог бы один нолик в названии прибавить!..
Что тут началось!.. Из живого эфира на меня посыпались стрелы радиослушателей, а сама журналистка с трудом перевела разговор на другие темы.
– Закрой рот! – сказала мне жена после этой передачи.
Все правильно. Но объясните мне, как закрыть рот в живом эфире?!
1979-ый год. Я безработный. Спасает только Рижский театр русской драмы, где благодаря доверию Аркадия Каца мне дают ставить так называемую «русскую трилогию» - «Убивец» по «Преступлению и наказанию» Ф.М. Достоевского, потом «Историю лошади» по «Холстомеру» Л.Н. Толстого и, наконец, «Бедную Лизу» по рассказу Н.М. Карамзина.
Все три работы (стихи для них написал мой друг, поэт Юрий Ряшенцев) стали для меня важнейшим этапом и в освоении режиссерской профессии, и опытом труда в «чужом» коллективе, который в процессе сотворчества стал родным.
Блестящие рижские артисты - Саша Боярский, Марк Лебедев, Нина
Незнамова, Женя Иванычев и другие, всех не перечислишь - создали под руководством А. Каца и его замечательного завлита Сегаля совершенно уникальный театр с абсолютно неповторимым репертуаром. Атмосфера, царившая здесь, и по сей день представляется завидной, ибо, оказывается, люди могли в советское время делать общее дело в обстановке доброжелательной и светлой.
выходили один за другим блестящие спектакли, имевшие ошеломительный успех – и у публики, и у критиков…
Итак, Рига меня спасала, как спасал Г.А. Товстоногов после закрытия «Нашего дома». Но счастье кончилось. В Москве - полнейшие тупики. Никакой работы не светит нигде. Изгой.
– Поезжайте в свой Израиль! - слышится на каждом шагу. Кто-то точно определил это время как период великого расцвета полного застоя.
– Что вы делаете в России? - спросил меня иностранный корреспондент.
– Я здесь ночую, - пошутил я, и в этой шутке была доля шутки.
Остальное – правда. Пьеса «История лошади» шла по всему миру, а меня не выпускали ни на одну премьеру, хотя приглашения сыпались
отовсюду.
Обстоятельства выталкивали меня из страны. Жить было не на что.
Бывало, в кармане оставалось 20 копеек. Жена Галя стоически держала семейный бюджет, получая за свою работу в балетной команде Театра Эстрады гроши.
Я писал в стол – пьесы, инсценировки, статьи, сценарии... От того, что ничего не идет – не печатается, не ставится, не играется – настроение частенько бывало препаршивое.
Василий Павлович Аксенов будто прочел мои мысли:
– Надо им вмазать.
И рассказал идею «Метрополя». Через неделю я отнес Аксенову статью «Театральные колечки, сложенные в спираль».
Не прошло и пары месяцев, как грянул гром.
«Мое участие в «Метрополе» имело целью содействовать поиску и эксперименту в советском театре. Что касается возможной публикации за рубежом, прошу защитить мои права в соответствии с законом об авторском праве, действующим в нашей стране» - такую телеграмму, помнится, я послал в Союз писателей, когда его московский секретарь Ф.Ф. Кузнецов потребовал от меня письменных заявлений.
Текст телеграммы вызвал, видимо, дикое раздражение, поэтому ко мне домой был послан для зондажа писатель-прозаик Владимир Амлинский, занимавший в Союзе секретарскую должность. Он постоял у меня на балконе и с трудом произнес:
– Зачем ты это сделал?
– Хотел содействовать поиску и эксперименту в советском театре, –отчеканил я.
– Но ведь будут неприятности, - хмуро буркнул Амлинский.
– Что касается возможной публикации за рубежом, – на голубом глазу ответил я, – прошу защитить мои права.
– Как?
– В соответствии с нашим авторским правом.
– А-ааа, – протянул Амлинский и ушел.
На следующий день ко мне пожаловал мой друг Лева Новогрудский, состоявший в партийном бюро Московского отделения Союза писателей, драматург. Я не сразу понял, что он тоже выполняет некую задачу, данную сверху: ему поручили разузнать у меня... вот только что именно – осталось в неизвестности, поскольку Лева, человек благородный и порядочный, участвовать в моем перевоспитании не мог, но не мог ко мне и не пойти, поскольку выполнять поручение партбюро – это его долг.
Он сразу, с порога, вытащил бутылку водки, и мы сели ее пить.
Пили молча.
Я ждал, что сейчас, вот сейчас он что-нибудь спросит или скажет. Ничего не сказал, ничего не спросил.
Выпили мы в полной тишине эту бутылку, он еще молча посидел минут пятнадцать. Потом встал из-за кухонного стола, сказал:
– Ну, я пошел. Пока.
– Пока, Левушка.
И Левушка Новогрудский ушел.
Вот такая со мной велась серьезная идеологическая работа. Впоследствии Новогрудский мне объяснил, что ему велено было меня «расколоть» и заодно авторский коллектив расщепить, уговорив меня отказаться от участия в «Метрополе». Ни Амлинский, ни Новогрудский с задачей не справились. Поскольку лишь обозначили формально выполнение задачи. Товарищи из КГБ посчитали, что я над ними издеваюсь. Подобный колпак опускали на каждого участника, угрожали полным изничтожением, провоцировали на предательство.
Кульминацией было обсуждение без «бэ», то бишь осуждение «Метрополя» в Союзе писателей с последующей публикацией выступлений коллег в газетенке «Московский литератор». Этот раритет советизма образца 1980 года хранится где-то у меня на антресолях как свидетельство падения тех, кто низко летал. Перечислять выступавших не буду, поскольку боюсь, вдруг опять стошнит. Бог с ними!
Но Феликс Феодосьевич Кузнецов, пошедший на нас войной из явно карьерных соображений, – ах, как ему было выгодно проявить свое верноподданичество и поплясать на нашем массиве! – достоин звания главного нашего гробокопателя.
Он не удовлетворился тем, что подсылал ко мне своих ходоков, –вызвал меня на ковер, то есть к себе в кабинет.
– Ну, Марк, от тебя я не ожидал... Ай-яй-яй!
Он начал проникновенно. Журил эдак слегка.
Поскольку я не поддался на эту чисто следовательскую уловку –начинать издалека и по возможности ласково, – он перешел к литературоведению:
– Статья твоя безобидная. Под Шкловского. Я прочитал и ничего такого в ней не нашел. Ты глупость сделал - дал бы мне, мы бы спокойно ее где-нибудь напечатали, а теперь...
– Что теперь? - поинтересовался я.
– Придется расхлебывать.
Он вдруг сделался холодным и жестким. Такой железный Феликс. А с виду разночинец - бородка, очечки, ни дать ни взять этакий а-lа Добролюбов для бедных.
Он взял ручку, положил передо мной белый листок. И стал рисовать.
– Это ты.
Дальше он обвел точку большим кругом.
– А это Союз писателей.
Мне почему-то вспомнилась сцена «Картошка» из кинофильма «Чапаев», где главный герой перед боем раскладывает клубни на столе, имитируя расположение войск.
– Теперь другая ситуация, которую ты создаешь. Вот Союз писателей, – он нарисовал еще один кружок. – И ты, - он поставил точку рядом с кружком. – Выбирай!
Кабинет улетучился, я почувствовал в камере запах параши.
– Или ты – внутри. Или ты – вне. Только два варианта. Тебе какой больше нравится?
Я сказал, что вообще-то я все объяснил в телеграмме…
– Кончай, – сказал Феликс Феодосьевич, – ты нас здесь за дураков, что ли, держишь?..
– Ну почему за дураков… – попытался было возразить я. Под дурака.
– Твою телеграмму зачитали на секретариате. Все смеялись.
– А что в ней смешного?.. Ничего смешного…
– Кончай, –строго произнес Феликс. – Я с тобой по-хорошему и ты давай… Я тебе честно, и ты честно…
Тогда я сказал, что, если честно, то я не против быть внутри, раз меня в 1976-м году в этот Союз приняли…
Уезжать не собираешься? – спросил, наконец, Феликс главное.
– Нет.
– Нет? – переспросил он.
– Нет! – сказал я с вызовом.
Тогда запомни: у нас не Союз писателей. У нас Союз СОВЕТСКИХ
писателей. Так что, кто не СОВЕТСКИЙ или АНТИСОВЕТСКИЙ, тот будет ВНЕ.
Где-то когда-то я уже это слышал. Ах да, мудрый Алик Аксельрод – друг и коллега по «Нашему дому» - мне тоже самое говорил. Только не про писателей, а режиссеров. Как в воду смотрел, предупреждая.
Прошло много лет с момента того разговора. Многих «метропольцев» уже нет в живых – Володи Высоцкого, Семена Липкина, Юры Карабчиевского, Фридриха Горенштейна, Генриха Сапгира… Юз Алешковский в Америке.
Вася Ракитин во Франции… Недавно ушел и Вася Аксенов – стальная птица шестидесятничества… Зато Женя Попов и Витя Ерофеев, исключенные из Союза и восстановленные в нем, – творят в полную
силу… Инна Лиснянская, слава Богу, тоже издается и читается… И мне грех жаловаться. Можно сейчас сказать – мы победили. Хотя в те годы нелегко пришлось – система придавила нас, казалось, бетонной плитой, на поверку оказавшейся пустотелой, – и в 91-ом, то есть буквально через 10 лет всего, развалилась в миг. А тогда – хотя из Союза не исключили, но книгу, сданную мною в издательство, разобрали в наборе, сценарий на Мосфильме закрыли, договор порвали, в очередной раз лишили права выступать публично, восстановили мою фамилию в «черном списке»…
Но я не жалею обо всем этом.
«Метрополь» - это была птичка, которая запела в клетке. Цензура вздрогнула, потому что мы ее для себя отменили. Мы просверлили дырочку в железном занавесе и прокричали: свободу нам и нашим конвоирам! Всем!..
