До последнего момента казалось, что мы не попадем на Мыс Челюскин, — такой неправдоподобно далекой представлялась самая северная материковая точка Евразии при взгляде на карту. Но ощущение это исчезло, как только после шестичасового перелета под колесами шасси завертелась снежная пыль. Из самолета мы вместе с клубами пара вывалились на морозный воздух. Перед нами, насколько доставал взгляд, простиралось белое полотно, на которое неведомый художник положил немногочисленные серые мазки — дома. В отдалении чернела узкая лента моря, на берегу дыбились голубоватые глыбы льда.
Осматривая поселок, я ловил себя на том, что мысленно ко всему увиденному прибавляю — «самый северный» с поправкой: «на материке»... Самый северный вездеход зарычал, когда в его кузов набилось около десяти человек и, подстегиваемый нашим нетерпением, помчался к самому северному радиометеоцентру. Здание передающей станции, недавно реконструированное и еще не до конца обжитое, находилось в пяти километрах от основных строений. Главный инженер Валерьян Александрович Моторный, видя, как мы поеживаемся, еще не привыкшие к морозу, лукаво усмехнулся: — По нашим настоящим холодам это — осень. Однажды моему товарищу довелось идти по этой самой дороге. Идти! Было в тот день жуткое совпадение — 42 градуса мороза и ветер 42 метра в секунду. Шел, закрыв лицо рукавами. Только щель для глаз оставил. Добрался чудом. Малость, конечно, обморозился. А начал сапог в тепле стаскивать — он так в руках и треснул...
Еще раз взглянув на слегка припухшее красное лицо собеседника и его новые сапоги, я, внутренне сожалея, убрал в карман теплые перчатки и до конца дороги старался сохранить бравый вид.
Когда приехали на передающую станцию и зашли в главный зал, он напомнил что-то удивительно знакомое. Вдоль стен — причудливые машины, приборы, аппараты, а в центре — полуфантастический пульт управления. Все это перемигивается разноцветными лампами, переговаривается сотнями голосов и звуков. Да, да, конечно, примерно так начинался фильм «Девять дней одного года». Так же, как и там, у пульта сидели Он и Она, и Он широкой рукой прикрывал Ее маленькую ладошку.
Издалека до сознания дошел довольный голос начальника радио-метеоцентра Ивана Ивановича Соколова: — С пультом немало пришлось повозиться, зато теперь какой красавец получился! А «виновник» — вот он! — и Соколов признательно потрепал по плечу главного инженера.
Утро следующего дня заглянуло в окна невинной голубизной. И только на улице стало понятно коварство этого обманчивого благополучия в природе. Безжалостный ветер хлестал по щекам, загонял обратно в дом. Поначалу я отправился к побережью взглянуть на гурий Амундсена — высокий обелиск, сложенный из плит какого-то слоистого камня. Он и венчает крайнюю материковую точку.
На невысоком взгорье, чуть ли не над самой водой, — пушка допотопного образца. В свое время выстрелы из нее были своеобразным звуковым маяком. В туман на ее зычный голос шли заплутавшие корабли.
Именно эта пушка, помощник кораблей в их борьбе со льдами и непогодой, напомнила: через несколько минут в тактическую ледовую разведку уйдет самолет. Накануне пилот-инструктор Александр Афанасьевич Руднев добродушно подтрунивал: — Ну, что ж? Конфликтовать с прессой рискованно. Придется взять. Правда, лишний груз на борту — неприятное обстоятельство. Знаете, всякое может случиться. Кстати, как вы переносите полеты над морем на малой высоте?..
В иллюминаторах самолета поселок быстро проваливался куда-то вниз, и вскоре под крыльями замелькали бескрайние ледяные поля. Таков он сейчас, пролив Вилькицкого, гораздо более неприступный на самом деле, чем это кажется с самолета. Тем не менее, нужды навигации заставляют вспарывать ледяную твердь не один раз в сезон. Недавно атомоход «Ленин» провел из Диксона в Тикси одиннадцать судов.
Сейчас «Ленин» возвращался в Диксон. Путь этот был, пожалуй, не легче, чем на восток. Но недаром поется в славной военных лет песне о летчиках: «Мне сверху видно все...» Гидрологи с борта самолета должны были подсказать атомоходу наиболее надежный и безопасный курс. Аркадий Бузуев и Руслан Борисов через каждый час меняли друг друга на главном наблюдательном пункте, у выпуклого, как половина пузыря, бокового иллюминатора за спиной пилота. И пока один из них зашифровывал свои наблюдения в специальном журнале, другой расшифровывал свои на карте, с которой тут же переносил все на кальку. В углу прозрачного листа стояло: «Атомоход «Ленин». Капитан Б. М. Соколов».
Садясь перед иллюминатором, и Аркадий, и Руслан надевали темные очки: режет глаза, если целый час, не отрываясь, смотреть на лед.
Самолет, минуя воздушные перекрестки, шел своим курсом. В хвосте висели рядком оранжевые, как у космонавтов, спасательные комбинезоны — единственное, пожалуй, что напоминало о полете над морем и о возможной опасности.
— Северная Земля. Остров Большевик, — кивнул вниз штурман. Ничто почти не изменилось в пейзаже. Лишь, жмурясь окнами на солнце, стояли четыре домика — полярная станция. Верно, хорошее было настроение у ее строителей, и была тогда такая же, как сейчас, погода, — «полярку» назвали Солнечная.
...Мы еще не раз ломали линию полета. Под крылом мчались назад льды, разрываемые редкими пятнами чистой воды. Казалось, гидрологам для обозначения на карте требовалось всего два цвета. Однако калька все быстрее становилась похожей на пестрый лоскут материи: оттенки желтого, зеленого, синего, коричневого заполняли ее. Для человека несведущего это была просто красиво расцвеченная карта, а где-то там, внизу, ее ждали с нетерпением слепого человека, которому возвращают зрение.
«Где-то там». Где же? Мы летели около пяти часов. Бортмеханик Иван Максимович Коротаев, грузный мужчина с мальчишеской челкой, уже успел накормить экипаж горячим обедом. Это было удивительно вкусно, удивительно еще и потому, что, согласитесь, не часто приходится отведать блюдо, приготовленное Героем Социалистического Труда.
Прорвав невесть откуда взявшийся туман, вылетели к бухте Прончищевой, врезающейся в восточное побережье Таймырского полуострова. Впереди, далеко-далеко, появились три точки. Они стали расти, расти, пока не превратились в долгожданные корабли. И вот мы кружим над атомоходом «Ленин» и двумя судами из его каравана, которые уже успели разгрузиться в Тикси, — над «Красиным» и «Ново-Воронежском». В пилотской кабине слышится приглушенный наушниками голос Бориса Макаровича Соколова, капитана атомохода: — Все в порядке. Ждем вымпел...
Гидрологи торопятся: наносят на кальку последние штрихи, скручивают ее в тонкую трубочку и засовывают в круглый алюминиевый пенал. Это и есть вымпел. Иван Максимович забивает в него деревянный кляп и привязывает длиннющую веревку. Потом надевает полушубок, осторожно открывает дверь «на улицу» и ложится сбоку от выхода. Мы придерживаем его за ноги. Самолет делает круг и начинает пикировать на атомоход. Из пилотской кабины доносится зуммер. Сигнал! Вымпел летит вниз.
Новый заход — и перед самым носом атомохода на лед падает увесистый сверток: свежие газеты, письма.
— Спасибо, спасибо. В карте разобрались. Привет Земле! — раздается уже знакомый голос капитана. Голос звучит глуше, чем вначале, — мы взяли обратный курс. ...Ровно через восемь часов после взлета наш самолет приземлился на Челюскине. Налетав больше двух тысяч километров, мы провели в воздухе полный рабочий день.
...Входили в гостиницу, слегка покачиваясь, как будто полет над морем на малой высоте все еще продолжался.
МЫС ЧЕЛЮСКИН — МОСКВА, 18 октября
