Жизнь — это музыка, которую портит плохой текст. Типа Скриптонита какого-нибудь или Салуки. Нам бы ямбы, но без логоса, позу гармоничную, как лотоса, но без экзальтации и привкуса. Я родился в тексте — и я в нём живу: несусь по минному полю на хорошей скорости. Как помните, Гарет Бейл, прокинул мяч вперёд и обошёл защитника по бровке — как молния. И где он теперь?
Я не умею ничего, кроме текста. Я умею текст. И это такая сухая и напористая стимуляция, что удовольствие давно сменилось болью. Всё через боль. Мысли, которые в состоянии вспышки кажутся дельными, стремятся в слова, притворяются, якобы это сейчас они такие юные и смешные, но дай им пройти в символы — другое дело будет, по-деловому дело дельное пойдёт. Обман, как всегда. Мысли нелепые, а если словами — совершенный идиотизм. Так жить нельзя.
Невроз рождается в невозможности преодолеть зазор между духом и буквой. Мне бы хотелось написать не про время, а само время. Написать само время, я говорю. А я оглядываюсь на восприятие своё и всех вокруг — никому я ничё не докажу. И доказывать бы не хотелось. Я пишу текст для идеального адресата и оттого так менжуюсь, что не могу даже выбрать: «Добрый день!» или «Здравствуйте!» — с чего начать?
Тело текста разрастается опухолями. Их не вырежет никто — денег нет у нас. Плохо ли: думать, что я не умею ничего, кроме текста; думать, что мне нужен формат трагедии, чтобы действие открылось и спустилось то, что сутью своей муза, вдохновение, ну а светски выражаясь — Божья милость; думать о своей мысли, как говорит коллега наш, философствовать, уходить на сотый круг, чем самого себя со свету сживать; думать, а не чувствовать/желать/хотеть/любить/радоваться. В слове самом по себе кроется прообраз мертвеца или матрицы, то есть автора или: условий, в которых его родили, игрушек, которые ему дарили, зверушек, которыми его кормили.
Тело текста разрастается с возрастом: сначала голос ломается, так что девочки смеются, а потом ломается характер, и девочки уже плачут, но им вообще лишь бы какую-нибудь эмоцию испытывать, вы же знаете этих девочек. А я не испытываю эмоций — говорю себе — я солдат, который выполняет задачу — мотивирую себя — я диверсант, у которого миссия важная — храбрюсь — свести три к одному, как святую Русь, но только без гонора и без гемора — высушить слово, как сухари сушил в дырявой авоське кореш давний мой — потом в борщ кидал мне их и рассказывал, какое дивное будущее нас ждёт. Он теперь пишет рэп и если переборщит с категорией тру, то история повторится. Но это всё шуточки — пока ещё можно.
А пока всё ещё можно: гулять, веселиться, с Христом смешивать Диониса, но только сначала, получается, Диониса, чтобы не понижать градус. Вот такая вот есть идея глупая: если произнести своё имя по буквам, то пробелы звучат такой пустотой звенящей, что как будто бы настоящий ты — находишься именно в них. И если к такой мысли привыкнуть, а это дело нехитрое при должном старании, то — внимание: можно начать писать. Можно себя забыть и других забыть, целый мир забыть, вообще всё забыть, то есть от прошлого отказаться. Потому что обычный текст это радоница, поминки, пьём не чокаясь. А если начать с себя — в гроб нырнуть и без замысла выбраться, то простое усердие вымысла обращает язык в алый парус, и — вот такое мне искренне нравится.
Полной жизнью в море живут только сирены, а все остальные его обитатели — это просто прикол. Вот если думать (бесхитростно) о таком, тогда бессмысленный жезл обратится молотком, и им — удивительное дело — можно будет забивать гвозди.
