XXI век разворачивается под знаменем дегуманизации, потому что в современности философский мейнстрим совокупился с социальной обстановкой, это естественным образом разродилось и в культуру.
Бесконечная ценность человеческой жизни — это столп Нового времени, на котором наросла западная цивилизация. Но сомнения в том, что человек — мера всех вещей, появились у тех же европейцев давным-давно: ещё в XIX веке на рациональном уровне это потекло к модерным сверхидеям, которые взялись укомплектовать отдельные жизни в массив для делания, а на уровне интуитивном оформилась эстетика ужасного и безобразного.
«Крик», Э. Мунк
Модерные сверхидеи самоуничтожились, забрав с собой десятки миллионов жизней, ну и, соответственно, поставили вопрос: а так ли человек состоятелен? Эстетика решила ясно, что нет: человек это агрессивный бастард чего-то светлого и прекрасного, а значит, точку опоры надо либо сменить, либо устранить.
То есть в середине прошлого века негласно утверждена необходимость дегуманизации (даже для тех, кого, как водится, не спрашивали), но она распадается на разные линии.
Одна декларативно провозглашает абсолютную ценность отдельной человеческой жизни. На деле же здесь прячется желание рассеять человека до утилиты, оголить его совершенно, лишив всех идентичностей — религиозной, этнической, классовой, половой. Конечная остановка — расчеловечивание через трансгуманизм и прочие антиутопические (но уже явившиеся) прелести. И ничего плохого в самом по себе расчеловечивании нет, велика ли потеря, — проблема в том, что индивид сводится к функции в транскапиталистическом движе. Расчеловечивание здесь — цель внутри вульгарного проекта, а причина в том, что либерализм — последняя мощная идеология модерна (с менее выдающейся трубой, но зато с каким плотным дымом).
Другая линия дегуманизации на ощупь обнаруживается в гносеологической сумятице — то есть в трудностях познания. На мир надо попробовать взглянуть как-то иначе, потому что наш взгляд никуда не годится, да и желания у нас как таковых все какие-то тупые и пошлые. Здесь и происходит обращение к так называемым не-человеческим агентам: животным, растениям, камням, трупам. На волнах деконструкции пересматривается вообще всё. Задним числом нарастает интеллектуальный базис. Манифестом становится объектно-ориентированная онтология, которая стремится представить мир апофатически, не-антропоцентрическим образом, то есть посмотреть на бытие не из человека. Здесь широкая вариативность подходов от Хармана и Мейясу, которые феноменологически стремятся так и эдак зацепиться за мир-как-таковой, и до недавно почившего Деннета, который вообще отвергал собственное «Я», считая его просто совокупностью мимо проносящихся матричных нарративов и дискурсивных поветрий.
Культура тоже вьётся в унисон с не-антропоцентризмом: наследуя эстетику тления у проклятых поэтов в некрореализме; выдумывая и пересоздавая мутантов, воображая неземные расы, вспоминая мифических полубогов; а в конце концов и просто стремясь выразить взгляд на мир без-человека, не-из-человека. Благо, что у искусства для этого гораздо больше возможностей и инструментов, чем у языка спекулятивной философии. Актуальные тенденции в поэзии, в кино, в изобразительном искусстве — все стекаются к расчеловечиванию, к отказу от человека в кадре, в выражении, в самой мысли.
В общем, друзья и враги, добрые и злые — все собрались, чтобы отвергнуть самих себя. Автоскепсис — единственный адекватный новому миру вектор мысли. Но если у этого нет цели, а есть лишь болезненное и манящее желание шагнуть в бездну, то результатом будет хаос и аннигиляция. По-настоящему созидательным и подрывным (как катастрофа-наоборот) сейчас может быть обращение не в тьму, а к свету. Главное и лучшее не-человеческое, что можно вообразить — это Бог, который есть Свет небес и земли, и Его ангелы, подражание которым носит куда более радикальный и возвышающий характер. И убить своё эго можно разными способами: одним — прольёшься в сыру землю, а другим — в истину.
Талгат Иркагалиев
