Не первую статью пишу я об этом персонаже, пытаясь дать понять или хоть намекнуть, что не в нем, собственно, дело. Разумеется, намерение это не могло увенчаться успехом: об истории мы склонны мыслить в лицах, одетых в маски, и факты служат нам для того, чтобы выстроить из них уже сложившийся образ. А образ как возникает?
Ницше некогда писал о рождении греческой трагедии из духа музыки; русская же трагедия в ХХ веке, жертв которой невозможно подсчитать, тоже родилась из музыки стихии, которую Блок ощущал в подспудных, подземных толчках. Буря ворвалась в нашу историю под видом трезвой философии, вещавшей о борьбе классов, о неизбежной победе пролетариата и конце предыстории, она переворотила огромные пласты земли, наворотила империю безмерной мощи и крепости.
Но вот, 70 лет простояв, она стала вдруг рассыпаться и наконец рухнула, и никто так до сих пор внятно не объяснил, как это случилось и почему. То есть всяких объяснений можно, наверное, насчитать целую сотню и даже весьма толковых; и заговоры тут пошли в ход, и предательства, и подножки, подставленные под цену на нефть, но все они, даже сплюсованные и сбитые вместе, не исчерпывают последней загадки, не отвечают на доходящий до самой сути вопрос: ну а почему все-таки? Такие силы несметные, структуры мощные, оркестры слаженные, ни единой чуждой ноты не пробивалось, и вдруг, как Розанов когда-то сказал, «Русь слиняла в два дня. Самое большее в три». Как в воду глядел.
Задним числом можно все рационально объяснить и пальцем указать: «Я ведь предупреждал». Обстоятельства всегда поспевают и выстраиваются в нужный ряд, когда происходит последний день Помпеи. А, может быть, дело проще: мотив или подземный гул, увлекший когда-то умы и души, сложивший воедино камни и структуры, умолк, иссяк, свернулся, ушел в болото, из которого вышел. Составные части единого ансамбля продержались еще немного, а потом стали одна за другой отпадать. Сами собой. Ведь если однажды исчезнет человечество, то все возведенные им постройки рано или поздно развалятся. Если же взять «камни живые», людей, которые в эти структуры встроены, с ними слиты, которые, собственно, и есть они? Падение сильно убыстрится, и грохот настанет, а за ним хаос, уборка мусора, подсчет потерь. Большинство окажется под обломками, а кто-то из-под обломков успеет столько добра натащить, что на среднее государство хватит. И вскоре неизбежно подаст голос тоска по сгинувшей родине, среди особенно тех, кого, перефразируя Цветаеву, в этом «Эдеме не было».
На тот Эдем смотрят издали, с большого расстояния, смотрят и говорят: «Какие камни, какие здания!», а потом от зданий переходят к их Архитектору, достают его портреты и даже ладан перед образом его воскуряют. «Так и хочется сказать: «Святой праведный Иосифе, моли Бога о нас!» — написал как-то один священник (ныне уже покойный), человек честный, искренний, верующий, к тому же и сам в молодости лагерей вдоволь хлебнувший.
Мы все твердим: лагеря, лагеря! Вспомните Колыму, не поленитесь доехать до Бутова! Но вот ведь как получается: притяжение системы, которая Колыму порождала, оказывается сильнее, чем любая статистика кошмаров. Гулаговские гекатомбы заслоняются жертвами «лихой демократии», и между ними развязана самая бессмысленная из войн. Даже перебежчики в той войне бывают. Магнит создает свой собственный миф, который сильнее не только каких-то безмолвных могил, он может оказаться убедительнее даже пережитого тобой опыта. Это как бы уже миф о мифе.
Сказать, что миф сей есть Сталин, это, с одной стороны, «пустой, как цинк ведра, трюизм» (Пастернак), с другой — не совсем точно. И даже совсем не точно. Потому что Строитель Системы строил ее не от себя, а от имени слаженного оркестра. Он — его дирижер, держатель, менеджер. Мы смотрим на него из дали XXI века и видим прежде всего хозяина; так сегодня, встав перед египетской пирамидой, вспоминаем того фараона, который приказал ее возвести. Но даже строительство пирамиды, хоть оно исполнялось по цепочке приказов и наказаний, касавшихся тысяч людей, было своего рода слаженным муравейником человеческих энергий, в которых участвовали не только мускулы, но и собранные в единый организм человеки с их мыслями, страхами, проектами. Пирамида, которая называлась «Развитой социализм» или «Советский Союз» и увенчивалась Кремлем, требовала грандиозной идейной слаженности, и высокие цели, зовы грядущего, назовите, как хотите, играли далеко не последнюю скрипку. Подозреваю даже, что первую.
Там, конечно, в глубине, в секрете, стояли наводящие ужас стражи порядка, готовые испепелить любого оркестранта, но музыка, которая раздавалась со сцены, создавалась все же не ими. Она была записана не только нотами на бумаге, но и сердцами, бьющимися в ее ритме. Не всех, конечно, сколько было там верующих в мечту, сколько нет, не имело значения, важно было то, что вся жизнь была организована единым для всех мифом; он и трудился, куда-то звал, убивал.
Его зов был слышен не только в планах партии, но и в Сергее Эфроне, за чью безусловную порядочность ручалась Марина Цветаева; отвоевав в «Лебедином стане», он на воле ввязался в смертельную авантюру советского агента. Миф работал не только в следователях НКВД, но и в английском денди, променявшем безупречное джентльменство свое на шпионство (не одних же денег ради!) во славу Страны Советов. Миф процветал не только в лауреатах Сталинских и Ленинских премий (как и в большинстве советских мастеров культуры), но и в пронзительном французском лирике, одержимом не одной Эльзой, но и светлым будущим человечества. Он возвещал о себе не только дубовым языком членов ЦК, но и ледорубом мексиканского плейбоя, который, зарубив врага Вождя, вдохновенно пошел в тюрьму на 20 лет, а затем повесил на грудь звезду героя… Он распевал не только «Широка страна моя родная»…, но и «Катюшу». То, что за его работой, за разведкой, за песней зорко следило всевидящее Кремлевское Око, тихонько себе посмеивающееся и раскуривающее трубку, решающего значения в принципе не имело; партитура была написала до него и без него. Эта религия сама выбрала своего шамана, не он ее. А на роль грозы, душителя, заклинателя и раскуривателя трубки при случае и другие бы сгодились.
«Материя первична!» — провозглашала трубка. — Сначала я, а уж дым от меня потом». Но вот ведь как в жизни бывает, в русской же особенно: сначала дым, а а уж от него — трубка, голова, должность и даже кресло под ним. Из того дыма вышла русская история в ХХ веке (еще Тургенев пророчествовал), тяжелого дыма, оплотневшего в славной нашей партии, великих стройках, литературе, пятилетках, ГУЛАГе, атомной бомбе, наконец, в самом менеджере, в нем первым делом и загустевшем.
Не важно число по-настоящему задымленных, важно было, что на всем пространстве идеологической системы господствовал один дымный язык, обязательный к употреблению каждым, кто в этом дыму оказался. Прежде чем был построен ГУЛАГ на земле, он был построен в умах. Был создан ГУЛАГ словесный, и там тоже строили и убивали, охраняли и выполняли нормы. Пьянящий газ нависал над шестой частью планеты, душил и производил знание, управлял историей, становился материальной силой, веселился в тайной полиции.
Но в конце концов стал он рассеиваться, миф начал сдуваться. С помощью «пятых колонн», заговоров или без, не мог же он вечно висеть, дымить и господствовать. А вослед заскрипели и камни, для коих миф еще недавно служил крепким цементом. Да и сам термин «миф», наверное, не был последним словом, которым разгадывалась система. За обещанием светлых царств, сопровождаемым «злобой духов поднебесных» против тех, кто в царства не был допущен, явно скрывалась какая-то стратегия падших ангелов, для которых вся эта обещательная утопия служила лишь удобным подручным прикрытием.
И сдается, что тем православным нашим мыслителям, которые, оборачиваясь назад, не перестают восхищаться, какие, мол, камни там были, какая держава бычилась, какой хозяин сверху сидел, большой медведь наступил на ухо, способное к различению духов, и так на нем и стоит. Даже, если предположить невозможное, что не было никакого Архипелага, что никто никого не казнил и не мучил, режим, вышедший из мифа и на нем стоявший, все равно был бы преступен, ядовит, античеловечен одним лишь принудительным единомыслием своим, одной повинностью дышать дымом, в котором можно было только задыхаться.
Вот сегодня ругаются в сердцах: «Сталина на вас нет», много, мол, воли взяли, едва Хозяин за ворота вышел. Но Хозяин тот был и тогда, и сегодня, словами Тютчева, лишь «тень, бегущая от дыма».
Ныне очень стараются опять тот дым напустить, чтобы Некто снова из него оплотнился. Дым «враждебного окружения», дым исконной народной общности, дым сплочения в идейном порыве вокруг ядерной мощи и ее «ценностей», даже дымок «временных трудностей» добавит пикантную горчинку. Чудовища, которые рождаются из усыпленного разума, поначалу выглядят безобидными котятами. Братья мои, а не похоже ли все это на уловки того же хитрого лукавого духа, который, просто мелодию переменив, другую музыку заказав, — вновь приходит, чтобы «украсть, убить и погубить»?
Владимир Зелинский, священник
Опубликовано 9 января 2016
