В издательстве «Сеанс» вышла книга «Герман», фундаментальное исследование об одном из главных режиссеров ленинградской школы кино. В издании собраны уникальные фотографии, документы, статьи о фильмах и методе, а также прямая речь самого Алексея Германа, смонтированная составительницей книги, подругой и собеседницей режиссера Любовью Аркус
Книги «Черной серии» журнала «Сеанс» — только о гениях (Муратова, Сокуров, Балабанов, Расторгуев); герой «Германа» — заслуженно больше и мощнее определения «гений». Он — Герман.
Алексей Юрьевич Герман снял шесть фильмов — первый, «Седьмой спутник», в соавторстве с Григорием Ароновым, последний, «Трудно быть богом», успел свести в черновом варианте, звук доделывала его вдова Светлана Кармалита. Он не просто вписал себя в киноисторию своими фильмами «Мой друг Иван Лапшин» или «Хрусталев, машину!», он историю страны вписал во всех нас. Он умел превратить воспоминания в кинопленку, он гипнотизировал и раздражал зрителя своим сновидческим гиперреализмом, своей способностью воскрешать прошлое, он при помощи камеры исследовал физиологию воспоминаний. Он был титаном, тираном, ребенком, никогда не забывающим своих родителей.
Основная часть книги — воспоминания и размышления самого Германа, самоироничные байки о режиссере-перфекционисте, не терпящем фальши, истории о мальчике, живущем в советском раю, о юном баловне судьбы, о взрослом человеке, который оказался изгоем, о человеке, который чувствует себя старым, а вокруг все начинают умирать, умирать, о времени, которое подходит к концу. К началу. «У меня больное сердце, что дает мне некоторое право плевать на реальность и жить в той, другой жизни, которая мне снится» — это с последней страницы германовского текста, то немногое, что мы имеем право знать о смерти.
Текст Германа собран из его интервью, из книг о нем, из его разговоров с составителем этой книги и автором концепции всей серии Любовью Аркус. Это настоящая, умная, точная проза, настолько внятная, смешная, настолько поддающаяся пересказу, что она, кажется, спорит с самой тканью германовской вселенной, в которой все сваливается на зрителя одновременно, все одинаково важно и неуловимо, ничего не начинается и не заканчивается, хрипит и бормочет вечно. Потом понимаешь: книга не восстанавливает вселенную Германа, даже не изучает ее, она вообще не об этом. Она о памяти, о любви и о тоске.
О памяти: как мучительно, как невозможно, как необходимо пытаться воскресить прошлое, эту веранду в Комарово, «где папа и мама пьют чай» (так он представлял себе рай), пустые, заснеженные улицы, захламленные коридоры коммуналок, запахи и звуки, умершие интонации времени. Каким образом? — да любым, каким получится: вот статья Льва Лурье о повседневном мире послевоенного и оттепельного Ленинграда, вот принципиально неотретушированные фотографии родителей Германа, каждая царапина на них — след времени, ретушь была бы попыткой сделать вид, что времени не существует. Вот документы — от приказов начала 70-х по поводу «Проверки на дорогах» («фильм неприемлем по своей идейной концепции… передать на хранение в Госфильмофонд») до французских разгромных рецензий конца 90-х на «Хрусталев, машину!» («нескончаемая мешанина», «режиссер не знает, как рассказать эту историю»), сменившихся меньше чем через год признанием гениальности («картина-монстр», «черно-белый конец света», «гениальность, которая может очистить время, когда ужас прошел»).
Вот точные слова Вероники Хлебниковой о том, что «память — не свидетель, а художник». Тончайшее эссе Марии Степановой о том, с какой шахтерской лампой Герман спускается под землю, «чтобы говорить с мертвыми или о мертвых». Воспоминания Любови Аркус, в которых Герман — живой, упрямый, неудобный, живой. Живой.
И тут начинается работа любви и тоски. В «Германе» можно найти десяток баек: как молодой Алексей Герман, работавший в БДТ, по приказу Товстоногова искал «звук хорька, которого схватила сова» и нашел; как мальчиком он пришел в бешенство при виде Валентины Серовой, катающейся на его, германовском, велосипеде; как великий сказочник Евгений Шварц по утрам всегда ел яичницу с салом и колбасой; как Герман искал и отбраковывал актеров и как его всегда ненавидела съемочная группа. Книга рассказывает все подробности творческого метода режиссера. Всю биографию. Исследует каждый фильм, каждую возможность фильма. Но через все это довольно быстро начинает проступать что-то большее, какая-то бездна, которую невозможно забормотать умными словами, невозможно накормить кадрами из фильмов, невозможно утешить веселыми историями. Эта жадная бездна глотает все, что время стачивает с людей, все, «что мы звали личным». И требует все больше. Не зря в книге столько эссе, написанных поэтами: Марией Степановой, Полиной Барсковой, Дмитрием Быковым, Сергеем Гандлевским. После «Биографии» и «Фильмографии» в книге идет часть под названием «Поэтика», туда, в эту надчеловеческую, надвременную бездну, приходит читатель, минуя смерть героя.
Любовь Аркус, вспоминая об Алексее Германе, пишет: «Что такое „Трудно быть богом" с точки зрения современной рецепции кино? Грандиозный провал. Что такое „Трудно быть богом" с точки зрения вечности? Абсолютный шедевр. Как великому художнику ему была явлена точка зрения вечности. Как живому человеку своего поколения ему было в ней, этой точке, страшно, одиноко, неуютно, безбожно, невыносимо. Он не хотел вечности. Он хотел тепла, любви, понимания».
Эта книга — признание в любви, попытка утешить свою тоску, рассказать вечности несколько баек, вдруг она улыбнется. Смерти нет, есть убегающая к горизонту дорога — где-то там, куда уже невозможно добраться, ждет веранда, осень, папа и мама. Пора пить чай.
Ксения Рождественская
